«Не везет академическому изданию Пушкина.
Начал его покойный Леонид Майков, который был по крайней мере настолько же чиновник, насколько и критик[363]. Продолжал г. Якушкин[364], снискал себе геростратову славу мозаичиста из черновых стихов Пушкина своих собственных стихотворений, за которые воистину хочется вызвать г. Якушкина на “суд Божий”, снискал, увял под шипами заслуженных порицаний от пушкинианцев и отказался от дальнейшего редактирования. Только переписка поэта остается в надежных и верных руках В.И. Саитова[365].
Г. Якушкин отказался по болезни – пошли ему Бог здоровья. Но как намерена теперь поступить академия наук, чтобы перестал хворать текст академического издания Пушкина? Пушкинская комиссия, проученная опытом единоличного редактирования, решила образовать редакционную коллегию.
Но кого соблаговолила она пригласить в эту коллегию?
А вот кого.
Новая академическая расправа над Пушкиным состоит теперь из господ: Морозова, Модзалевского, Козьмина и Кубасова. Последние двое, из коих г. Кубасов состоит в звании помощника редактора… “Прав<ительственного> Вестн<ика>”, решительно не принадлежат к числу хотя сколько-нибудь известных пушкинианцев и, вероятно, приглашены заседать в редакционной коллегии по той самой уважительной причине, которую еще Пушкин приписывал академическим Дундукам[366].. Уж если было приглашать кого от печати, так неужели… из “Прав<ительственного> Вестн<ика>”? Почему не из “Сенат<ских> Ведом<остей>”? Когда хотели мужа не столько сведущего, сколь благонамеренного, так все права принадлежали г. Сыромятникову из “России”. Самый большой от него булыжник по Пушкину был бы разве этюд о влиянии на нашего поэта какого-либо викинга или какого-нибудь самурая[367].
Далее – г. Модзалевский. Генеалог, архивариус и компилятор. Для пушкинского текста пока ничего не сделал, чем бы прославил свое имя[368].
Наконец – очевидно, primus inter pares – г. Морозов[369]. Редактор двух изданий, в том числе литературного фонда, не пошедший, однако, дальше Ефремова[370]. Остряки же из пушкинианцев говорят, что в издании Пушкина под редакцией Ефремова – самое лучшее бумага, затем печать и наконец уже примечания. Бумага действительно очень хорошая, как и почти во всех томах печать, а в примечаниях – немало сомнительного, и даже прямых ошибок.
Во всяком случае, П.О. Морозов – пушкинианец и сведущий пушкинианец. Но трое навязанных ему товарищей? Почему бы еще г. Рышкова[371] не прибавить?
Академической мудростью Дундуков пушкинской комиссии были признаны неудобными и забракованы лучшие у нас в данное время знатоки пушкинского текста и исследователи Пушкина и его жизни – гг. Брюсов, Лернер, Щеголев, Гершензон. Ну, последнего – за то, что он не Григорьев. А трое-то первых?
И будет к нас вместо национального издания нашего первого поэта – руководство, как не надо издавать Пушкина.
Стоит ли на сие тратить такие большие деньги, какие тратятся пушкинской комиссией?
Ответ может дать всякий “незамедлительно”»[372].
В рукописных материалах история отразилась гораздо более полно, и выяснение отношений между участниками приоткрывает для нас те грани науки о литературе, которые редко учитываются, хотя заслуживают всяческого внимания. В центре оказались личные отношения Б.Л. Модзалевского и Н.О. Лернера.
В начале века Лернер жил вдали от столиц. Окончив Новороссийский университет в Одессе, он получил место в Тифлисе, но там не прижился и то служил, то занимался частной адвокатской практикой в Одессе и в Кишиневе, активно заводя переписку с теми, кого считал близкими себе по духу. В 1901 году он открыл для себя Валерия Брюсова, а с конца того же года в круг его эпистолярных друзей попал Б.Л. Модзалевский. Первое письмо к нему датировано 21 декабря 1901 г., но очевидно, что были и более ранние, которые или не дошли до наших дней, или не попали в поле нашего зрения. А первое письмо Модзалевского вообще датировано лишь 26 мая 1903 года и связано с получением только что вышедшего первого издания «Трудов и дней Пушкина»:
Многоуважаемый Николай Осипович,
Видно, открыточка моя, которою я благодарил Вас за присылку Вашего труда о Пушкине и Вашей поэмы, затерялась; быть так! Повторяю теперь мою признательность за то и за другое. Свое обещание я сдержал по мере сил, т.к. написал отзыв[373] о «Трудах и днях», выразив в нем глубочайшее сожаление лишь о том, что Вы не приложили к Вашей в высшей степени полезной книге указателя имен: без него пользоваться книгою крайне затруднительно, что я и испытал уже на собственном опыте неоднократно. Тем не менее работа Ваша сразу же сделалась настольною книгою как у меня (и сейчас она лежит перед моими глазами), так и у всех Пушкинианцев. Земной Вам поклон за Ваш гигантский и чрезвычайно добросовестный труд! Все ценят его по заслугам и по достоинству.
«Пушкин и его современники» печатается: 1-й выпуск составится из моего отчета о поездке в Тригорское (напечатано 7 листов и будет еще листа 4) и протоколов Пушкинской Коммиссии; полагаю, что к концу лета будет готов, – и тогда с Божьей помощью можно будет приняться за второй, к которому милости просим с Вашими статьями, всегда ценными и обстоятельными; присылайте в августе – поспеете ко времени первого осеннего заседания Коммиссии, на котором о них заявлю, и тогда можно будет и в Типографию сдавать.
Примите от меня две последних моих работки; хотелось бы видеть о них Ваш отзыв, особенно о «Воспоминаниях Лабзиной», которые, слышу, вызывают одобрение.
Искренно Вас уважающий
Б. Модзалевский.
26.V.1903.
СПб.[374]
Весной и летом 1904 года Лернеру удалось довольно долго прожить в Петербурге, и, судя по всему, его отношения с Модзалевским весьма окрепли. Он не стесняется просить об одолжениях, иногда весьма щекотливых, а письмо от 14 сентября 1905 г. из Кишинева начинает обращением: «Друг и брат Борис Львович!» Стоит, правда, отметить, что Модзалевский дважды подчеркнул слова «друг и брат» и поставил 2 вопросительных знака красным карандашом, что, видимо, должно было означать недоумение. Но все же отношения между двумя учеными остаются столь близкими, что склонный к созданию тайн Лернер делится с Модзалевским, скажем, своим далеко не восторженным отношением к книге В.Я. Брюсова «Лицейские стихи Пушкина» (а Брюсов относится к числу близких для него людей). 6 июля 1907 г. Лернер сообщает: «Книжка Брюсова неважна, крохоборна, но кое-что в ней есть, если отбросить широковещательность (буду о ней писать)»[375], а 10 июля добавляет: «На книжку Брюсова я написал (по секрету) шесть рецензий. Здорово ему задал! Ругает Майкова, а сам не лучше. Хороши у него “извлечения редакции” стихов Пушкина (?)».
Тем неожиданнее для него должно было быть письмо Лернера от 6 января 1909 г., где он требовал изъять из готовившегося к печати одиннадцатого выпуска академического повременного издания сразу три своих материала:
Милостивый Государь Борис Львович!
Не откажите возвратить мне посланные Вам недавно три заметки о Пушкине, которые я не хотел бы теперь видеть в «П<ушкине> и его совр<еменника>х», а также не докладывайте коммиссии моего предложения издать сборник моих статей. Участие в академич<еско>м издании я вынужден прекратить.
Если посланный мною материал, паче чаяния, уже набран, я готов возвратить деньги, истраченные на набор. Сообщите, сколько. Во всяком случае, он не должен появиться в “П<ушкине> и его совр<еменниках>”. Очень надеюсь на Вашу всегдашнюю любезность! Уверен, что Вы по-прежнему будете присылать мне свои работы, а я, со своей стороны, давно внес Ваше имя в список моих постоянных “абонентов”. Будьте добры: отошлите мне рукопись под заказной бандеролью: очень не хочется, чтобы она затерялась.
Вам служить всегда готовый Н. Лернер.
Через день, 8 января, Модзалевский растерянно спрашивал: «Что случилось? Почему Вы хотите лишить Пушкинский журнал Ваших статей? Как это грустно, право! Не хочется верить, что Ваше решение окончательно. Я справлялся в Типографии: статьи Ваши уже были сданы к набору, но еще не начаты им; я просил мне их прислать, но не пошлю Вам раньше, чем не получу от Вас известия, что Ваше решение бесповоротно. <…>»[376].
Повременим с разбором лернеровского ответа. Дело в том, что к этому времени он уже несколько раз объяснял сложившуюся ситуацию другим людям. Первому, насколько мы знаем, М.О. Гершензону 4 января:
…в академической пушкинской коммиссии между прочим «шел разговор веселый обо мне»[377] и о Брюсове. Меня отвергли как брыкливого, да еще вдобавок жида (это главное, впрочем!), а Брюсова как «декадента» и «психопата». Избрав ласкового, не двух, а десять маток сосущего Модзалевского, человека, в сравнении с которым Якушкин колосс ума и таланта, Морозова, кот<оры>й давно отстал от дела, и никогда не занимавшихся Пушкиным Козьмина или Кубасова, людей непроходимо благонамеренных. Им придется обкрадывать венгеровское издание[378]; первый будет это делать Морозов, кот<оро>му вообще свойственна клептомания. Что до Модзалевского, то он будет проявлять себя как род-ослов и кадить под задницы высокопоставленным знакомым. Академия показала себя академией. Ей работники не нужны; это место для кормления. И мне давали стипендию не как «молодому ученому», а просто давали «покормиться», пока я им был симпатичен