[379]. Но я обнаружил черную неблагодарность, и источник щедрот закрылся для меня. Для меня это невелика потеря: работы у меня очень много, и я без хлеба не останусь. На всякий случай я начал попрактиковывать, и уже у меня завелись кое-какие клиентишки[380].
Теперь строчу биографическую статью о П<ушкине> для венгеров<ского> издания, затем уйму примечаний для него же. На днях кончу [381] для «мирской» истории литературы о Григорьеве. «Южная любовь П<ушки>на» (для «Весов» – я списался с Брюсовым) давно готова; жду только статьи Щеголева, который грозит ею нам обоим (мне он тоже писал, что идет на нас. Побачим!). На натиск пламенный и отпор ему будет соответственно суровый. Вскоре напечатаю (хочу предложить «Ист<орическому> Вестнику») статью о П<ушкине>-публицисте – листа в полтора. Из-за работы для хлеба насущного (еще составляю по утрам указатель к моей бедной книге) все откладываю и откладываю Куницына[382]; мне не обойтись без академической библиотеки (т.е. Тургеневского архива), и я уверен, что академия теперь поставит мне всякие препятствия. Антисемитизм (который легко открыть во всяком из этой сволочи, sans grater le russe[383]) тоже играет свою роль; не все антисемиты бьют жидовские стекла и выпущают пух из перин, но есть много других способов так или иначе подставить ножку еврею. Нисколько не сомневаюсь, что именно Ваше еврейское происхождение и имя вызвали новую редакцию «В<естника> Евр<опы>» на гадость, поднесенную Вам, как слышал на днях[384][385]. Давно уже я стараюсь и все никак не могу определить, где в русском интеллигенте кончается либерал и начинается Геморой , но beide stinken[386]. Вы не поверите, как мне тяжело и больно, что я ничего не знаю, кроме Пушкина, Х тома и устава гражд<анского>cудопр<извод>ства и осужден жить и околеть в русской грязи, среди сволочи, которую всегда ненавидел и презирал – и здоровым расовым чувством, и нравственным инстинктом, и исторически-сознательно (простите мне это неуклюжее выражение) – и должен вечно носить на лице маску, а за пазухой камень и чувствовать себя во вражеском стане. Одно только меня утешает: теперешний собачий маразм русского общества, всенародное пьянство, разврат и произвол, и политические неудачи и несчастья России. Буду счастлив, если когда-нибудь своими глазами увижу разгром и развал этой колоссальной организации зла и глупости, – еще отольется им еврейская кровь. <…>
Щеголев что-то замолк. Что-то он делает в Любани, где, кажется, не раскутишься? Кстати, маленький анекдот о Щеголеве. Встречаю его после 9 января 1905 г., и он мне говорит: «Ну, теперь, получим конституцию благодаря вам, евреям». Я превратился в вопросительный знак. – «Очень просто. Ротшильд и Мендельсон[387] не дадут нашему правит<ель>ству денег без строго гарантированной конституции»… Я опять обратился в вопросительный знак и ничего не сказал. Только подумал: «Ах ты, историк....» Если я переживу Щеголева, то в некрологе о нем все-таки не расскажу этого, из уважения к памяти покойника.<…>[388]
Гершензон попытался его уговорить стать на точку зрения истинного философа. 12 января он написал Лернеру письмо и о себе, и о нем:
Спасибо, Николай Осипович, что вздумали поболтать со мною. Спасибо и за оттиски. Реваншировать нечем – ничего не пишу. Почему не пишу, Бог его знает. Есть что-то теперь в русском воздухе, скрытая отрава, незаметно изо дня в день отравляющая и нас всех, и чем кто более чуток, тем сильнее. Я сверху чувствую в себе это бессилие, равнодушие, а в глубине чувствую глубокую работу сознания и потому, во-первых, не пишу, во-вторых, думаю, слушаю внутрь и не забочусь о том, на что пригодится мне это думанье. <…> Разрыву с «В<естником>Евр<опы>» только рад, потому что самая работа была для меня мучительна. А что до причин этого разрыва, то я и раньше знал, что на свете много антисемитов и лицемеров. Какой же резон мне выходить из себя по тому поводу, что антисемитизм и лицемерие на этот раз задели меня? День или два меня коробило, а потом я это выбросил из головы как ненужное. Если Вы бросите щенку гладкий камешек, он схватит его в рот и гложет, гложет, пока не измозолит себе весь рот; а бросьте старой собаке, она понюхает и отойдет в сторону. Так вот, и я старая собака: понюхал, увидал, что это – камень, из которого ничего не выжмешь для души, и отошел прочь.
Простите мне это сравнение, но я должен сказать, что первая половина его применима к Вам. Охота Вам сердиться на то, что в Петербурге много глупых или лицемерных людей, что в Академии процветает ненависть к евреям! Вы тратите на эти мелочи слишком много чувства; и притом они так сильно занимают Вас, что из-за них Вы забываете о больших, о генеральных линиях жизни или, по Сологубу, творимой истории[389]. Конечно, досадно, что редактирование Пушкина Академия поручает Козминым, обидно, что не Вам и Брюсову, но на это можно посердиться час-другой и затем выбросить это из головы, как голый камешек. А генеральная линия – это что у русских есть Пушкин, это – Ваше углубление в Пушкина и пр. Эти мелочи сгущаются для Вас в «Россию», а Россия в них не виновата, и, хорошенько подумав, Вы возьмете назад Ваши проклятия. В конце концов, Вам грех пенять на антисемитизм: он – плод такой же психологии, какая сказывается в Вашем отношении к России. Это – психология личного опыта, не исправляемого широким и гуманным сознанием.
Ну, простите за нотацию. <…>[390]
Но до получения этого письма Гершензона Лернер написал еще одно послание – В.Я. Брюсову, с которым издавна состоял в переписке и который оказался его сотоварищем по непопаданию в комиссию. Вот это письмо от 6 января почти целиком:
Маленькая новость. Якушкин отказался от редактирования академического «П<ушки>на», и на его место выбрана коллегия – Морозов, Модзалевский, Козьмин и Кубасов. Вы, Щеголев и я забракованы. Я – жид и очень непочтителен к академии, кот<оро>й, по мнению отделения русс<кого> яз<ыка> и словесн<ости>, обязан благодарностью по гроб жизни; сыграли роль и мои отзывы о работе Якушкина[391] и статьи в «Руси» о подозрительных махинациях члена пушк<инско>й коммиссии «Онегина»[392] и о не менее подозрительной истории с петербургским памятником П<ушки>ну[393]. Щеголев – «красный» и опасный[394]. Вы – «декадент»; да еще против Вас, как мне говорили, мартобрейший президент, кот<оро>му не нравятся Ваши стихи[395].
В обществе мнение о поступке академии установилось весьма определенное, чем я, конечно, немного доволен. Академия показала, что ей не нужны знающие люди и хорошие работники. «П<ушки>н» отдан на кормление милому квартету, состоящему из литературного вора (обкрадывавшего Ефремова и Тихонравова)[396], лакея по духу и по поступкам[397]и двух совсем круглых невежд. Кстати: был разговор и о Гершензоне; он тоже не пригодился: предки Христа распяли. Имена этого квартета можете поместить в отделе «горестных замет»[398].
Нам с Вами тужить, конечно, не приходится. У меня работы много, и все эти проходимцы будут обкрадывать мои же статьи и примечания; та же участь ждет Вас. Вы тоже без хлеба не остаетесь. Но академия осталась академией. Зная Вас, я уверен, что Вы не согласились бы работать в компании с Морозовыми и Кубасовыми (дело поставлено коллегиально). Теперь, я уверен, издание пойдет хуже, чем при Якушкине. «В академиях бывают дураки, бывали встарь»[399], но эти не только дураки, но и подлецы. Когда я был в фаворе, у меня купили книгу «на корню», не глядя[400]. Теперь я не в фаворе, и даже «премированный» opus[401] не доставил мне приглашения участвовать в академич<еско>м «П<ушки>не». Вот теперь я чувствую, как скверно не иметь денег: охотно швырнул бы им в рожу деньги, выданные мне и потраченные на мою книгу. Саитов рассказал мне, что все было подстроено заранее, после секретных совещаний и поездок Модзал<евско>го к разным «особам»[402], т<ак> что к заседанию все было «готово», большинство было уже научено, и возражать было бы бесполезно; он очень жалел, что не знал этого, – иначе не приехал бы на заседание; но от него все скрывали[403].
Теперь можно вернуться к переписке Лернера с самим Модзалевским. 9 января он отвечает на те недоумения, которые мы уже приводили выше.
Милостивый Государь Борис Львович!
Я знал, что Вы не примете моего письма (предыдущего) за личную выходку против Вас, и очень рад, что не ошибся. Но вопросы Ваши меня все-таки удивили. Я поступил так, как приходится поступить, и не сомневаюсь, что и Вы на моем месте поступили бы не иначе. Меня не могло не оскорбить отношение ко мне пушкинской коммиссии.
Выбирая работников для новой редакции собрания сочинений П