<ушкина>, коммиссия остановила свое внимание не только на Морозове, но даже на Кубасове и Козьмине и игнорировала меня. Вам я могу сказать без хвастовства (да и хвастовство-то, впрочем, не особенное), что я ведь лучший работник, чем Морозов, не говоря уже о Кубасове и Козьмине и, во всяком случае, в коллегиальной редакции мог бы участвовать хоть наравне с ними. В знающих работниках чувствуется нужда: лучшее доказательство – приглашение Коз<ьмина> и Куб<асова>, никогда не занимавшихся П<ушкины>м. Забыть обо мне, конечно, не могли; комиссия просто «забраковала» меня. За что? «Чем богов я прогневил, что оставлен ими? Или совесть отягчил я делами злыми?»[404] Бывают случаи, когда приходится отказаться от услуг хорошего работника, потому что его имя чем-нибудь запачкано. Надеюсь, что этого обо мне никто не может сказать. Тем не менее, уличенного и ошельмованного литературного вора – Морозова приглашают, а меня нет. На это обратили внимание в обществе. Кульман[405] прямо спросил меня: «Что это у вас вышло с Акад<еми>ей, что вас не взяли в новую редакцию?» Вчера в «Руси» Артемьев писал об этом и – стоит отметить курьез – недоумевал: «Гершензона не взяли за то, что еврей, а Брюсова, Лернера и Щеголева за что?» (Так я попал в «истинно-русские» люди, одинаково с Брюс<овым> и Щегол<евым>[406]). Коммиссия показала, что может обойтись без меня. Авось обойдусь и я без нее. Появление моих писаний в «П<ушкине> и его соврем<енниках>» теперь будет истолковано как желание во что бы то ни стало навязать коммиссии свои услуги в той или иной форме. Лучше совсем уйти.
Позвольте мне и дальше откровенно отвечать на Ваш прямой вопрос. Когда я пользовался Вашим добрым расположением, мне нетрудно было брать авансы за едва начатую работу, получить стипендию, потому что было кому замолвить за меня словцо. Стоило мне утратить Ваше внимание, и ни репутация знающего работника, которую мои последние работы только увеличили, ни премированная, изданная тою же Академией книга не могли мне доставить приглашения разделить работу с… Козьм<иным> и Кубас<овы>м. Кажется, ясно, что в Академии все – протекция, а знания и опыт – ничто?
Всего печальнее вот что. Работы у меня теперь много, и в куске хлеба я не нуждаюсь, – но практические последствия недоброго отношения ко мне Академии все-таки скажутся. Дело в том, что я не только составил обстоятельный план 3-го изд<ания> «Тр<удов> и дней П<ушкина>», но даже много для него уже сделал (при случае покажу Вам эту работу). Оно должно быть вдвое больше 2-го и, Вы понимаете, кроме Академии издавать его некому: частный издатель такой работы не возьмет. Между тем, 2-го издания для будущей биографии П<ушки>на еще очень мало; его нужно очень дополнить и во многом совсем переделать. С этой мечтою мне теперь приходится распроститься. Это обстоятельство меня особенно огорчает. Да вот Вам еще образчик установившегося отношения ко мне. Недавно я просил Ал<екс>ея Ал<ексан>др<ови>ча[407] вопросить <так!> для меня у Отделения несколько книг. Получил ответ, что он задержал мою просьбу до выхода моей книги, боясь, что будет отказ. Но мне ясно, что книга тут не при чем, потому что одно к другому не относится; никогда прежде мне не отказывали в книгах[408]. Мне все-таки непонятно, чем я все это заслужил. Что особенно неделикатно, так это то, что Акад<еми>я не дает мне возможности благородно отплатить ей за стипендию; будь у меня деньги, поверьте, я бы сию минуту отослал подачку, кот<ору>ю мне швыряли.
Пожалуйста, не говорите никому об этом письме. Пусть не думают, что я навязываюсь. Согласитесь, что я прав. Печататься в «П<ушкине> и его совр<еменниках>» я не только не хочу, но и не должен. Мне бы очень хотелось иметь дело с Вами, но Вы не коммиссия, не II Отделение. Буду работать «инуду», к<ак> выражается Бартенев[409]. После моей книги я выпущу целый ряд статей о П<ушки>не, но, конечно, с 3-м изданием «Тр<удов> и дней П<ушкина>» придется распроститься. Только об этом я и жалею. Поэтому – напишите мне, что я прав, возвратите мои папирусы и верьте, что искренно желаю Вам нового успеха.
Всегда служить Вам готовый Н. Лернер.
9 января 1909.
Модзалевский отвечал ему с завидной скоростью, уже 11 января.
Милостивый Государь Николай Осипович,
Вчера получил письмо Ваше на службе и не имел ни минуты свободной, чтобы ответить Вам, а посылать Ваши статьи без письма не хотелось, так как хотелось еще раз сказать, что мне очень жаль терять Вас как сотрудника «Пушкина и его современников».
Спорить с Вами по существу Вашего письма не буду, так как вообще спорить не люблю, зная, насколько всякие споры бесполезны. Скажу только одно, что, узнав причину, побудившую Вас попросить обратно Ваши статьи, был очень удивлен, т.к. только что Вы писали мне, что узнали о новом составе Пушк<инской> Коммиссии, но никаких выводов, по которым можно было бы ожидать Вашего решительного разрыва со сборником именно по этой причине, в письме Вашем не было. Боюсь, что дело обострилось из-за каких-нибудь сплетен, дошедших до Вас; тем печальнее, если Вы на них основали Ваше решение. Мне кажется, что поворачивать дело так резко только потому, что Пушкинская Коммиссия не пригласила Вас для работ над Пушкиным, не следовало бы, и что связи с Вашим сотрудничеством в Пушк<инском> сборнике это никакой не имеет.
Позвольте еще сказать pro domo sua[410]. Если я верно понял часть Вашего письма, – Вы приписываете мне слишком большое вообще значение в решениях, которые принимались относительно Вас; если бы даже это было и так, что поверьте, что даже и после того, как по Вашему выражению, Вы «утратили мое внимание» (!!), я всегда и везде отдаю все должное Вашим огромным познаниям, редкой талантливости и специальным знаниям по Пушкину. Я не умею говорить в одном месте сегодня одно, в другом завтра противоположное, – и в искренности моего мнения о Вас Вы не можете сомневаться. А если так, то факт неприглашения Вас в Коммиссию только лишний раз окажет Вам, насколько значение мое в Академических делах велико… Коммиссия по изданию сочинений Пушкина состоит, к тому же, не из меня одного, а из нескольких лиц.
Итак, согласиться с тем, что Вы поступили правильно, и что все, что Вы мне написали, справедливо, – никак не могу. Вы не согласитесь со мной, – следовательно всякий останется при своем убеждении. С огорчением возвращаю Вам Ваши статьи и желаю от души почаще читать то, что Вы напишете.
Всегда готовый к Вашим услугам
Б. Модзалевский.
P.S. VIII выпуск «Пушк<ина> и его совр<еменников>» не всем еще разослан. Я просил И.А. Кубасова послать его Вам теперь же, не дожидаясь очереди.
Кто такой Артемьев, о кот<ором> Вы пишете? Что это за новая звезда на горизонте Пушкинистов взошла? В первый раз слышу. «Новую Русь» не читаю, а потому не прочту и того, что он написал в этом почтенном органе, притоне всяких сплетен и инсинуаций[411].
На это письмо Лернер отвечал особенно быстро – вероятно, потому что Модзалевский задел чувствительные струны, особенно давая определение газете «Новая Русь», которую Лернер нередко использовал для тех ходов, которые не хотел делать с открытым забралом. Как показывает внимательное чтение, он часто печатался там псевдонимами или анонимно.
Милостивый Государь Борис Львович!
Позвольте поблагодарить Вас за присылку моих статей (которые я получил сегодня).
Я далек от мысли винить в чем-нибудь Вас. Вы – не коммиссия (я писал уже Вам это), и коммиссия – не Вы. Дело не в том, что коммиссия не пригласила меня, а в том, как и почему это было сделано. До меня дошло, что я был забракован (лучше бы обо мне совсем не было речи) за мое еврейство, и что, помимо этого, обо мне в коммиссии говорилось в таком тоне, что всякий на моем месте сделал бы то же, что и я. Чем это было вызвано, я не знаю. Лучше было мне самому взять мои статьи из «П<ушкина> и его совр<еменников>в», чем дождаться получения их обратно, что наверное случилось бы, по всей вероятности, неожиданно для Вас. Если бы это издание не было бы в руках коммиссии, и, допустим, прием статей зависел бы всецело от Вас, я бы этого нимало не опасался.
Кроме того – все более или менее интересующиеся этим делом лица сразу обратили внимание на то, что меня «обошли», и выборы новой редакции рассматриваются ими как прямая обида мне и еще кое-кому, хотя бы Брюсову и Щеголеву. Как отнесутся к этому те, не знаю, но не могу же я участием в «П<ушкине> и его соврем<енниках>» показать, что я к обидам нечувствителен. На унижение человек идет иногда по необходимости, но лезть со своими статьями туда, где тебя величают жидом и заглазно ругают едва не по матушке, – что за необходимость? Пишу Вам это только потому, что убежден, что Вы-то тут не причем.
VIII вып. «П<ушкина> и его соврем<енников>» я получил при курьезном «препроводительном» письме г. Кубасова, который в очень озлобленном тоне дал мне понять, что считает меня – А. Артемьевым. Я немедленно разъяснил г. Кубасову, что Артемьев сам отвечает за свои поступки, и посоветовал адресоваться прямо к нему. Ответом моим г. Кубасов, вероятно, остался очень доволен. <…>
Мнения Вашего о «Н<овой> Руси» по совести разделить не могу. Конечно, не все в этой газете, как и во всякой другой, хорошо, но что касается до интересующих нас с Вами разных «пушкинских» делишек, то в этом отношении газета ни разу не погрешила против истины и не дала возможности задетым ею лицам выступить ни с одним опровержением по существу. О тоне, конечно, могут быть разные мнения, но ни лжи, ни клеветы «Н