меня в каком-то покушении на чужое добро. Я писал Вам без раздражения, не чиня «нагоняя» Вам, а просто обращаясь к Вашей справедливости, – потому что думал, что Вам это тоже неприятно.
Заметку «Утра России» понял правильно не только я, но и те газеты, кот<оры>е сделали вывод (естественно, повторяю), что я тут не при чем. Читайте ее: «Б. Л. М<одзалевск>ий открыл и опубликовывает. Особенно интересно…» и т.д. Второе предложение логически подчинено первому. То же и в «Речи»: – «Коммиссия собрала. Здесь мы находим…» Остаюсь при убеждении, что Вы на моем месте действовали бы гораздо резче, чем я. Но забудем это. Пушкина про всех хватит, и можно заниматься им, не толкая друг друга. <…>
Забыть, однако, не удалось. 28 декабря его спрашивал Гершензон про исход ссоры годичной давности: «Слышал я, что вы помирились с Модзалевским. Недавно читал я у Тургенева о Белинском: he was a great hater – и вспомнил вас»[417]. Лернер ему отвечал, уже имея в виду новый случай: «С Модзал<евским> не ссорился и не мирился, а сохраняю холодные отношения с ним. Он не из тех людей, с кот<оры>ми можно враждовать или вести дружбу: ни на то, ни на другое они не годятся по черствости душевной и житейской расчетливости. А повод недавно был. Во множестве газет моя находка была приписана ему, и я случайно узнал, что по его вине. Он неумеренно побеседовал с шустрой репортершей, кот<ора>я ему поверила без прекословий. Все бы это ничего, но недавно в редакции “Н<овой> Руси” ко мне подходит некто из газетной сволочи и вопрошает: “Скажите, пожалуйста, что это у вас за недоразумение с Модз<алевски>м? чья, собственно, находка – его или ваша?” Я ничего не ответил, тошно было оправдываться в плагиате. (А всему причина – fatal désir de renommée: напечатал же он недавно, что “нашел в Москве” три стих<отворен>ия Лермонтова, а нашел он их… в музее Бахрушина). Я плюнул: помню Ваш мудрый завет о “письмах в редакцию”»[418].
И здесь Гершензон постарался его вразумить: «Смотрите не в газеты, где Вашу находку приписывают М<одзалевском>у, а в корень. Будущее – тоже в этом корне: там будет сказано, что нашли Вы. Не суетитесь и воспитайте себя так, чтобы инстинктивно не замечать Модз<алевск>их, “Н<овой> Руси” и проч. Вы – как Пушкин: презираете Ваш круг (умом) и живете его интересами, – без них Вам скучно; отсюда все Ваши волнения, раздражительность и пр. Это, извините, презрение раба к господину: есть другое, суверенное презрение: оно спокойно идет вперед, все видит и проходит мимо по своему делу. Чего и Вам от души желаю»[419].
Исследователь, который будет бегло просматривать дальнейшую переписку Лернера с Модзалевским, пожалуй, что и не заметит никаких следов расхождений. Письма многочисленны и вежливы, – вот только дух их из дружеского переходит в чисто деловой.
А через 13 лет снова разгорелась ссора. 31 января (и затем в первую неделю февраля) 1923 г. Модзалевский фиксирует в дневнике: «Известие о новой пакости Лернера – поход его на Коплана и меня. <…> Томашевский принес № “Жизни Искусства” с гнусной статьей Лернера против Коплана и меня и советует притянуть его и издателя к суду. <…> Разговоры и возмущения со всех сторон по случаю выпада Лернера. Поляков, Ильинский негодуют, советуют идти на суд. Я решаюсь держаться в стороне»[420].
Отношения исправились только зимой 1926/27 гг., совсем незадолго до смерти Модзалевского. Их публичное примирение с рукопожатием и едва ли не объятиями выразительно описано в мемуарах Н.В. Измайлова, но о причине раздора он упоминает глухо: «…о приоритете в какой-то (не помню) публикации»[421]. Комментировавшая эту фразу Н.А. Прозорова полагала, что речь идет о событиях 1923 года, но, кажется, вернее подразумевать весь тот контекст отношений, о котором мы говорили.
Подходя к завершению нашей темы, мы все же обязаны ответить на вопрос, чем было обусловлено такое вызывающее поведение Лернера, причем вовсе не только с Модзалевским, но и с другими коллегами по пушкинианскому цеху.
Безусловно, тут есть объяснение психологическое. Лернер был патологически обидчив и нервичен. Вспоминая о чертах его характера, Ю.Г. Оксман писал: «Его странности, репутация и едкий, никого не щадящий язык не способствовали поддержанию хороших личных отношений. С большей частью литературоведов он издавна был не в ладах, со многими даже не здоровался, едва ли не ко всем относился с завистью, злобно и недоброжелательно»[422].
С.И. Панов приводит цитату из письма Н.К. Пиксанова к П.Н. Сакулину: «Этот человек травит меня систематически – в газетах и журналах, за полной подписью, под инициалами и анонимно. <…> Последние выходки Лернера настолько возмутительны, <…> что П.Е. Щеголев предложил мне составить коллективный протест против него и, собрав под ним подписи (конечно, их нашлось бы немало), послать в “Голос минувшего” как передовой исторический журнал с определенной общественной физиономией, указав там, что подписавшимся противно видеть свои имена в одном списке с Лернером», – и справедливо продолжает: «Случаи обид на рецензии Лернера со стороны писателей и ученых исчисляются, вероятно, сотнями»[423].
И действительно, печатные инсинуации, задевавшие затронутых ими, были, как мы видели, лишь частью научной и журналистской позиции Лернера. Слухи и сплетни, частные письма и препятствование печати неугодных ему статей оказывались не менее существенными. Но вместе с тем нельзя не сказать о том, что Лернер был склонен к скандалам, но довольно быстро отходил от своих (настоящих или выдуманных – здесь не так важно) обид и восстанавливал прежние отношения или заводил новые.
Мы видели, как в свое время он обиделся на И.А. Кубасова. Но как только тот передал Лернеру приглашение издать (совместно с В.Я. Брюсовым) собрание сочинений Пушкина в серии «Академическая библиотека русских писателей», он тут же превратился в друга и благодетеля, а предыдущий инцидент был предан полному забвению.
Тут, правда, Лернер нерасчетливо забывал, что обиженные им также имели право на собственное мнение. Характерна в этом отношении его ссора с Брюсовым. Тот не пошел ни на какие переговоры, описал свои стычки с Лернером в особой заметке[424] и перестал отвечать на обидные для себя статьи. Но Брюсов все же стоял особняком и делал себе имя отнюдь не только и далеко не в первую очередь пушкинистикой. А для пушкинистов профессиональных контакты с Лернером были неизбежны. Мы видели это в случае с Модзалевским, в двадцатые годы вынужден был с ним общаться П.Е. Щеголев. И дело не только том, что, как верно подмечал С.И. Панов, «общее же положение в пушкинистике определялось “консервативными эволюционистами” Б.Л. Модзалевским и Лернером, очень непохожими, находившимися в “малоуважительной” ссоре, но все же стоявшими на близких позициях по отношению к “задачам дня”»[425]. Сама общественная ситуация побуждала к некоторому примирению между самыми враждовавшими друг с другом людьми.
Очень характерен в этом отношении эпизод 1910 года – последний, о котором мы здесь расскажем.
20 июля 1910 Лернер писал из Одессы М.О. Гершензону:
Дорогой Михаил Осипович! Абр<ам> Ос<ипович> передал мне Вашу просьбу: не печатать в «Ист<орическом> Вестн<ике>» рецензии на Ваши две последние книги, т.к. Вы не хотите, чтобы о Вас говорили в журнале, издаваемом Сувориным. Эта просьба, продиктованная смешной и узкой осторожностью, показалась мне странной только потому, что исходит от Вас.
Конечно, я ее не исполню. В ней я вижу посягательство на мое право говорить о чем и где мне угодно будет. Это прежде всего. Симпатичен или не симпатичен Вам тот или иной журнал, до этого мне дела нет. Рецензию[426] я пишу не для удовольствия или огорчения автора, а для моего собственного удовольствия или, вернее, умственного и нравственного удовлетворения (между прочим, и для хлеба). Вы же как писатель знаете, что, выступая с открытым выражением своих убеждений, Вы этим самым предоставляете каждому и всякому право рассуждать о них и интересоваться не М.О. Гершензоном, конечно, а мыслями, которые этот Гершензон высказывает. Это – общее место, и, право, досадно, что приходится повторять его.
Теперь – в частности о Вас и об «Истор<ическом> Вестнике». Если я участвую (хоть немного, но все-таки участвую) в этом издании, то вовсе не из симпатии к Суворину (кстати: отношение его к этому журналу – чисто издательское). Когда праздновался юбилей Суворина, из сотрудников «Истор<ического> Вестника» только трое отказались подписать адрес Суворину (заметьте, самый «умеренный», простое «формальное» поздравление издателю). В числе этих отказавшихся был я. Отказываясь от подписи, я был уверен, что Шубинский не сможет больше печатать меня. А это грозило мне некоторым материальным ущербом, Вы знаете, что я очень беден. Как видите, правдой и свободой я дорожу больше, чем «Ист<орическим> Вест<нико>м». Последнему я благодарен за то, что иногда могу высказать свое мнение, в других органах печати нетерпимое. Скажите: – мог ли бы я напечатать в «Речи» те (понравившиеся Вам!) строки об «Ист<орических> Записках» Ваших, кот<оры>е я поместил в «Русс<кой> Стар<ине>», у генерала Воронова, не радикала, бывшего ген<ерал>-губернатора, усмирявшего в Остзейском крае рабочих теми мерами, какие везде и всегда в таких случаях практикуются? Однако Вы не только не запретили мне писать о Вас в «Русс<кой> Стар<ине>», но сами присылаете в нее свои заметки. Да разве Воронов – не суворинского лагеря? Если я хочу послать статью в «Русс