Александр Александрович Попов (в редких стихотворных публикациях он подписывался Ал. Вир) родился в один год с Томашевским и в один год с ним умер. Познакомились они в самом начале века, еще подростками. Стояли в ночных очередях за билетами в театр Коммиссаржевской, видели знаменитый «Балаганчик», спорили о литературе, читали друг другу свои стихи и обсуждали их. Когда Томашевский уехал, почти сразу же завязалась и переписка. Темы ее чрезвычайно разнообразны и приподняты над бытом. Узнать из нее, как Томашевский сдавал экзамены, практически невозможно, а вот что он думал о Малларме и Лафорге, Леониде Андрееве и А. Рославлеве, о возможностях новой рифмы и современных художниках – сколько угодно. Примерно тем же отвечает ему Попов, только стихов шлет гораздо больше. И становится понятно, почему он все-таки очень изредка, но публиковался как поэт, а Томашевский – нет. В 1912 году Попов подробно пишет о своих разысканиях в области русско-французских поэтических связей. Судя по всему, из этой совместной работы выросла статья «Пушкин и французская юмористическая поэзия XVIII века». А в конце 1913 года они вместе выступали на заседании Общества поэтов («Физы»), где Попов читал доклад о сомнительных стихотворениях Пушкина, а Томашевский – о последнем стихотворении Малларме. Из отрывочных воспоминаний и упоминаний мы можем примерно восстановить круг литературных знакомств Попова. Он бывает не только на «Физе», но и в Обществе ревнителей художественного слова, пусть бегло, но знаком с Блоком, теснее – с Мандельштамом, с Пястом, с Потемкиным, Недоброво, слушает Белого.
Можно предположить, что, как и Томашевский, он был мобилизован в годы Первой мировой, и далее почти никаких сведений о нем у нас нет. Только в самом последнем из дошедших до нас писем к Томашевскому, поздравляя того с присвоением докторской степени honoris causa, Попов сообщает, что служит в Артиллерийской академии и составляет альбомы по ее истории. В одном из таких альбомов (уже послевоенном) указано и его звание – полковник. Но более мы ничего об А.А. Попове не знаем, кроме года смерти[476].
Описывать все содержание переписки вовсе не является нашей задачей. В предыдущем разделе мы взяли из нее лишь один аспект. Здесь пойдет речь о другом.
Вообще основные темы писем Томашевского таковы:
Более всего места занимают свободные рассказы о французской литературе второй половины XIX и начала ХХ веков, преимущественно о поэзии. Здесь мы находим портретные очерки (как биографические, так и творческие) О. Барбье, Ж.-М. де Эредиа, А. де Мюссе, А. Рембо, С. Малларме, Э. Верхарна, Ж. Лафорга и многих других. В связи с очерками регулярно разбираются переводы их стихов на русский, чаще всего сделанные Брюсовым (к которому Томашевский относится очень скептически). Время от времени эти разборы представляют собою значительную ценность.
Далее – отдельные фрагменты из истории французской литературы: Монтень, Брантом, Паскаль, более мелкие авторы, причем иногда – в сопоставлении с русской литературой. Как кажется, здесь уже можно увидеть корни тех изысканий, из которых возникнет книга «Пушкин и Франция».
Третье – стиховедческие разборы и наблюдения, как самостоятельные, так и по поводу суждений других авторов. Именно в этих письмах, а не в двух письмах к Брюсову мы находим самые ранние свидетельства занятий Томашевского теорией стиха, причем весьма уже продвинутых (об этом см. предыдущий раздел нашей книги).
Четвертое – суждения общетеоретического порядка, сохранившиеся очень фрагментарно и лишь заманчиво намекающие на существование у него своеобразной эстетической системы.
И, наконец, реакция Томашевского на актуальные события литературного процесса. Таких отзывов в его письмах много, причем объектами внимания становятся не только широко известные авторы и их произведения (он много пишет о Блоке, Сологубе, Л. Андрееве, сенсационном тогда «Санине» и др.), но и почти забытые. Так, он внимательно анализирует посмертный сборник Ю. Сидорова, книгу К. Ляндау «У темной двери», заступается за память О. Чюминой, интересуется В. Бородаевским, оценивает рассказы Б. Садовского и С. Ауслендера, сборник «Шестой гимназии ее ученики» (с участием Вира) и пр.
Особенно активно в эти годы он читает русскую периодику, и чаще всего в письмах упоминаются «Весы», «Аполлон» и еще «Шиповник», который был альманахом, но выходил так часто и регулярно, что вполне мог сравниться с журналом. Чаще всего он откликается на появление очередных номеров «Весов». Иногда это полный разбор номера, но иногда его внимание привлекают отдельные материалы, которые он специально разбирает.
Довольно неожиданно читать именно у Томашевского, в опубликованных работах ориентирующегося прежде всего на русскую классику, такие слова: «…русский модернизм это явление мировое, незаурядное. Может быть, вся история ХХ века связана будет с этим русским модернизмом – а потому надо быть на высоте этой задачи». Но следует отметить, что в других своих опытах он внимательно разбирает произведения Брюсова и Кузмина, Леонида Андреева и Блока, Андрея Белого и Сологуба, то есть эти слова вовсе не случайны, а представляют собою выношенное убеждение.
Второе, что следует отметить, – пристрастие к решительным оценкам, причем чаще всего или уже давно попавших под его взгляд авторов (как Эллис, противостояние с которым пронизывает значительную часть переписки) или же авторов безвестных, как Ал. Кирилов в публикуемом далее тексте или К. Веригин из 11-го номера журнала за 1908 год. Можно предположить, что если бы Томашевский знал, кто за этими псевдонимами скрывается (З. Гиппиус и Брюсов), он был бы несколько осторожнее.
Отделенность его от литературной жизни конца 1900-х годов также дает себя знать. Время от времени он начинает сражаться с ветряными мельницами или уделяет слишком большое внимание тем явлениям, которые можно было бы не разбирать вообще.
Но вместе с тем существенно, что он стремится не ограничиться сиюминутными суждениями, а проникнуть вглубь проблемы. Очень отчетливо заметно это в первом из публикуемых текстов. Начиная с неудачных статей Эллиса и Кирилова-Гиппиус, Томашевский пытается вывести общий алгоритм построения критического суждения. Конечно, довольно очевидно, что у него еще слишком мало материала для таких построений, но само устремление очень показательно. Отказавшись в последующие годы от ремесла критика, Томашевский осуществляет нечто подобное раннему замыслу в своих историко-литературных и стиховедческих работах. Как нам кажется, существенно увидеть, из каких предпосылок рождался метод замечательного ученого.
Заметка Томашевского печатается по недописанному автографу в записной тетрадке 1908 года (РГБ. Ф. 645. Карт. 20. Ед. хр. 2. Л. 47 об.–48 об.).
Получил я сегодня весы за Июнь и Июль. И не радостные мысли навевает этот журнал. Ведь он символизирует русский модернизм – а русский модернизм это явление мировое, незаурядное. Может быть, вся история[477] ХХ века связана будет с этим русским модернизмом – а потому надо быть на высоте этой задачи. А между тем – г-н Поляков выпустил туда нелепую свору Кириловых и Эллисов, которые, вооружившись важностью критиков, – ничего не разъясняют в своих статьях, ничего не говорят, кроме глупых, избитых общих месте вроде того, что «поэт должен одинаково презирать оба лагеря (бурж<уазию> и демокр<атию>) матерьяльно и практически объединившихся людей»[478], «для поэта все только средства и объекты высших (? – откуда берется эта нелепая привычка мерять вверх и вниз) нечеловеческих целей»[479], «путь строжайшего индивидуализма и есть единственный достойный путь художника-творца» (sic)[480]. (Для художника и он не обязателен). Заметьте, все эти благоглупости, кроме последней[481], собраны с одной страницы. Суть же всех этих статей формулируется в следующем (дословно): «Я не знаю, что написать о Леониде Андрееве…»[482], несколько ниже следует: «Мне жалко Л. Андреева – этого бедного, слабого, глупого человека…»[483]
«Бальмонт – не умен» (Ал. Кирилов)[484].
Затем истинные представители модернизма – это те, «кто еще не сделался окончательно жрецом сразу всех храмов, вроде Вяч. Иванова и А. Блока, комиссионером по мистическим и политическим делам в стиле Чулкова или поставщиком сенсационных драм и рассказов à la Л. Андреев»[485].
«Воистину надо родиться Блоком, чтобы восхищаться писаниями Горького»[486].
«quasi обличительная пошлость О. Мирбо, бурсацкие (?) сиволапые вирши Скитальца, некультурные выходки Л. Толстого»[487].
«газетный христианин, г. Философов»[488].
Или вот: «Горький дошел до Геркулесовых столпов дерзости и не погнушался подражать … самому Фр. Ницше». Вы понимаете – «самому Фр. Ницше». – (Эллис)[489].
– К чему, спрашивается, эта безвкусная ругань и к чему не меткое остроумие? Понятно – никто на него отвечать не будет. – Это только марает страницы все еще серьезного журнала. Ведь имя «Весы» указывает на критические задачи журнала (он при возникновении был чисто критическим) – а если дело пойдет, как теперь, то причем же здесь Весы? Скорее Виселица или, по крайней мере, Вешалка.
Какое, в сущности, нахальство заключать это в одну обложку с Огненным Ангелом.