III стихотв<орение> Брюсова – очевидно исправленная и пополненная редакция известн<ого> стих<отворения> Лермонтова.
За все, за все тебя благодарю я.
За все, за все тебя благословляю (Брюсов)
За скорбь, за боль, за ужас долгих дней,[522]
За тайные мучения страстей (Лермонтов)
Брюсов детализирует:
Огонь твоей любви б<лагословляю>
Я радостно упал в его костер.
Весь мрак души твоей благословляю
Он надо мной свое крыло простер. –
Единственное различие – Лермонтов обращ<ается> к Богу, Брюсов – к любовнице.
Но вот вопрос, нуждался ли Лермонтов в такой поправке и выиграл ли Брюсов, совершив ее. Эллис, сравнивая Лермонтова с Брюсовым, наверное, осветит этот вопрос, поэтому подождем его обещанной статьи[526].
Венецианские размышления заимствованы из предисловия к соответствующему Бедекеру. «Пышный прах Венеции величавей, безмятежней всего, что создано в веках»[527].
Вторая строфа даже неудобочитаема:
Что наших робких дерзновений…
Кончается поэтически: «Пусть гибнет все, в чем время вольно, и в краткой жизни, и в веках!» (собственно – фраза мне непонятна; б<ыть> м<ожет>, ее исказил потрудившийся уже в этом направлении корректор «Весов». Но бряцание – все то же).
Свежи и не кажутся заимствованными народные песни Ал. Толстого. Этот поэт мне казался раньше чрезвычайно подозрительным, но талант его несомненен[528].
Далее – «Подвиги великого Александра» Кузьмина[529] (вероятно, это переработка известных Александрий, но т.к. я оных не читал, то не знаю, насколько догадка соответствует истине). Об вещи напишу, когда вся появится. Скажу лишь, что с самого начала, с акростиха – ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ – что написано сонетом – не покидает впечатление деланности, искусственности. Не ладны некоторые гекзаметры (из двухстиший[530]).
Затем идет замечательный рассказ Ремизова «Жертва». Здесь – вопрос, профанированный Андреевым в «Черных масках» – поставлен в нужной плоскости и получает верную, четкую глубину. Содержание его таково <…>[531]
Затем Матерьялы. Красиво и глубоко стих. В. Соловьева, более нежели интересны письма Жуковского к Пушкину (перед дуэлью – переговоры с Геккерном)[532].
Хороши итальянские примитивы. Я очень рад, что в Весах поместили их, а не обычную декадентщину Феофилактова[533].
В «Литературе» любопытно замечание (в 1 ½ стран.) Мережковского о том, что в Лермонтове преобладает элемент детский, в Пушкине – взрослый[534]. Это, мне кажется, если и правильно, ты выражено односторонне. Будто и в самом деле Лермонтов – младенец, а Пушкин – муж зрелый? Нет, – но посмотрим, – в ребенке преобладает духовно-природное начало, во взрослом – социальное. Ребенок – маленький зверек, живущ<ий> в своем царстве, взрослый – гражданин. И в этом смысле определение Мережковского правильно. Пушкин – во-первых, общественный поэт, Лермонтов – поэт природы и индивидуальности. Онегин – понятен в обществе, в Печерине – велика душа. Пушкин совершал лишь «поэтический побег» в природу, – тоскуя в забавах мира, бежит он в широкошумные дубровы. Лермонтов же – «пускай я в мире беззаботен и один», он говорит: «Я вопрошал природу, и она меня в свои объятья приняла». «Потеряв отчизну и свободу, я вдруг нашел себя, в себе одном нашел спасение целому народу…»
Да и к отчизне отношения глубоко различные. Пушкин свою любовь к ней знаменует громкими обличениями «Клеветников», раньше того – ждет «пленительного счастья: Россия вспрянет ото сна и свергнет иго самовластья». «Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный»; Лермонтов же отвечает:
Люблю отчизну я, но странною любовью…
…Я люблю – за что, не знаю сам,
Ее полей холодное молчанье и т.д.
Потому, в частности, Пушкин был светск<ий> человек, а Лермонтов, как поручик Глан, в обществе делал скандалы, хулиганничал[535].
Затем Эллис нудит по-прежнему[536], вытащив из Пушкина самое плоское, что мог, в виде эпиграфа: «Цель поэзии – поэзия». По крайней мере сегодня – это очень плоско. Как и всегда, Эллис знает, что все удачные замечания неожиданны. И его замечания – действительно очень неожиданны – с залихватским большевизмом первых митингов, только с обратным знаком. И таким-то тоном он критикует Мережковского, косвенно и замаскировано обозвав его собственными же его словами – «мистическим хулиганом»[537] (вообще Эллис все заимствует – фразы, названия, замечания, даже мнения, как, напр<имер>, мнение Чуковского о Горьком[538] и – здесь он подражает Брюсову – везде об этом упоминает. Эффект удивительный.
Да – Эллис, несомненно, отставной большевик. Ему все подавай самое крайнее, самое зазвонистое. Он не хочет joli, только beau, «теплое злодейство горше абсолютного зла». Плохи кадеты, но товарищи-меньшевики – куда хуже, звучит в его нападках на Чулкова[539]. И элементарна его теория – «мы» мечтаем, а реально <ли> это – плевать. Провал. Поэт плюет на толпу и политику, он идет один куда-то вдаль. Провал. И фразы, фразы: символизм очень хороший <1 нрзб>, Брюсов гений – таково цельное миросозерцание нового теоретика, кот<орый>, как извещает редакция Весов, найдет новый кругозор духа и разработает символизм[540]. Etc.
Прибавился новый отдел – обзор журналов, но, кажется, специально, чтобы воскресить погибшую в революции жалобу на «либеральный участок» известных органов[541]. И здесь – явно умалчивают такие факты, как помещение в «Рус<ской> Мысли» «Павла I»[542], кот<орый> один стоит всего, помещенного «Весами» за прошлый год, а, пожалуй, и раньше.
Таково вступление «Весов» в новый год.
23.IX.09
Получил я 3 №№ «Весов». Они производят впечатление муравейника, на кот<орый> наступили ногой. Но вместо того, чтобы возвратиться к прежним заветам (а здесь – и только здесь – реакция была бы полезной), они продолжают делать шаги к некультурности. Некультурностью заражен даже Брюсов: какой-то Мович разругал его акростих Кузьмину (о кот<ором> я писал). Брюсов отвечает ему длинным письмом, именует Мовича дикарем и т.д.[543] Вообще отдел писем – сплошная некультурность. Так, Садовской, отвечая Философову, пускает в оборот аргументы: «пошлые выходки», «некрасивый оттенок если не хулиганства, то литературной распущенности, граничащей с полной некультурностью»[544]. Рекорд побивает сама редакция, примечая к письму Эллиса (о рваных страницах), что она «принципиально осуждает всякое небрежное отношение к книге». – Явен дух «Задушевного Слова»[545]. Отдел стихов не лучше; если исключить 5 № (Верхарн – французский текст[546]), то пестрят стихи Мешкова, Пинуса, Пожаровой, – или такого безнадежно молодого поэта, как Рубанович[547]. Даже стихи Гумилева – непролазная риторика[548]. Вообще Гумилев после успехов становится неопрятным. Напр<имер>, в новелле «Скрипка Страдивариуса» (№ 7) имеются такие пассажи. Говоря о бумеранге, он пишет: «Он оживает в злобной руке дикаря, летит, поворачивается и, разбив голову врагу, возвращается к ногам хозяина, такой гладкий и невинный». Как известно, бум<еранг> возвращается лишь в том случае, если не достигает цели, т.к. всякий удар расстраивает правильность его движений. Далее: «Через 5 дней сторож нашел его мертвым от жажды и ночью закопал во рву, как скончавшегося без церковного погребения». Неужели для того, чтобы скончаться, нужно быть предварительно погребенным? Зато критическая часть блещет «Итогами Символизма» – увы, Эллиса[549] и дифирамбами ему же Андр. Белого[550], и прочими Ptyx’ами[551].
Вот главные литературн<ые> произведения: № 5 – Верхарн, «Празднество», вероятно, навеянный его собственным юбилеем, Кроммелинк, кот<орого> я не читал, т.к. еще не достал оригинала, читать же сперва перевод – не имею обыкновения[552]