встретишь свой двойник с широко открытыми глазами. Так и рассказы Сол<огуба>. И в их загадочной и темной глубине, полной ужасов, скрытых сумраком вод, – напевностью слов – видишь отблеск своего двойника, встречаешь то, что таится в нашем сердце и что колышется, как матовые воды омута… Я люблю Сологуба, люблю его рассказы, их неуловимую жуткость… Я люблю магию его слов, очаровывающую, завлекающую и окутывающую невидимыми чарами, утомными и хитрыми чарами Недотыкомки, к<о>т<орая> и волнует нас и влечет к себе, как бездна влечет к себе взоры человека, стоящего на ее краю и теряющего опору. В рассказах Сол<огуба> есть что-то, что волнует меня так же, как никогда <так!> волновали меня «Преступление и Наказание», «Записки из Мертвого Дома», как волновали произведения Гоголя (Портрет, Нос, Записки сумасшедшего, Вий и др.). И Сологуб идет по той же дороге, где шли и Гоголь, и Достоевский. <…>
Я вдвойне уважаю Сологуба, ибо из всех современных писателей он ярко и четко выясняет свою личность, раскрывает свою душу… И все его стихотворения, и рассказы, и романы правдивы, и им я более верю, чем Блоку в его исканиях «Прекрасной Дамы», или холодностальному Брюсову с его переживаниями, к<о>т<орые> кажутся не живыми, но застывшими, и его красивыми скульптурными группами, чем хотя бы Городецкому с его «барыбством» и др.
Самое замечательное в Сологубе (для нашего времени) то, что он никогда не бил на эффект, но писал просто то, что ему нужно писать – и в результате он уважаем более, чем другие, он понимаем более, чем другие, и он останется для будущности наверно – в этом я не сомневаюсь, как и в других.
Все его вещи, читанные мною, <…> все это обрисовывало мне образ Сологуба – грандиозный в своей правдивости, ясности и поразительности. Да, именно поразительности. Никто меня так не поражал, как Сологуб – магией стихов, удивительно-интересными, странными темами рассказов, жуткими напевами слов, таких простых и таких странно-затаенных… Я полюбил Сологуба давно и буду его любить всегда, как люблю Достоевского, Гоголя, часто-часто Лермонтова, у к<о>т<орого> очень часто встречаются проблески в «бессмертную, вечную вечность»… Пред взором его вечность лишь мелькнула, но…
Кто мой лик узрел,
Тот навек прозрел –
Дольний мир пред ним навек иной.
И Сологуб отрекся от мира и предался Дьяволу, к<о>т<орый> один может помочь ему в создании собственного «кумира», и он достигает вершин, недосягаемым <так!> иным людям, вершин
«Литургии Мне»[585].
Даже пьеса, получающая сперва уничижительную оценку: «В общем – чепуха»[586], после спектакля оборачивается к нему интересной стороной, особенно при сравнении с «Черными масками» Л. Андреева: «”Ванька-Ключник и Паж Жеан”. – Сцена разделена на две половины. Сперва идет действие на левой. Потом занавес левой закрывается и открывается на правой…. Всего 24 двойных картины. Хорошо стильная постановка Евреинова. Декорации Евсеева, его же занавеси – хороши. Бецкий – Ванька, Жеан – Закушняк – великолепны, хороши были до удивительности. В общем скажу, что все играли прекрасно. Никто не переигрывал, никто не доигрывал. Все было на месте, ясно, определенно. Хорошо играли артисты мелких ролей, напр., веселые девушки в кабаке и в трактире. В общем, “В<анька>-К<лючник> и П<аж>-Ж<еан>” произвел на меня большее впечатление, чем “Черные Маски”. Гораздо большее. В самой вещи Сологуба много чисто русского, остроумного, неподдельно веселого… XVIII век был вполне стилен, красив, изящен… Этому, понятно, всему помогали артисты, декорации и пр.
Что я попал на “В<аньку>-К<лючника> и П<ажа>-Ж<еана>” – это хорошо»[587].
И для этого времени вполне естественно, что очень высокую оценку получает «Творимая легенда», которую и Вир, и Томашевский читают с перерывами, но мере выхода в свет отдельных ее частей. Чтобы завершить цитирование писем Вира, приведем фрагмент из письма от 3 февраля того же 1908 года: «Читал я 7 альманах “Шиповника” <…>Тонкая ирония Франса так интересна в сопоставлении с острой иронией Сологуба, совсем отрекшегося от мира и ушедшего в себя. II ч<асть> “Навьих Чар” очень хорошо дает знать об этом. Здесь нет жизни мира – здесь жизнь Сологуба, здесь его “мир”. “Весь мир в одних моих мечтах” – говорил он давно, давно…. То же жуткое смешение призрачной жизни с жизнью действительной, бред, в к<о>т<ором>, быть может, истина и обыкновенная действительность – все это красиво и дает роману особый интерес. Изысканность языка, его отделка, иногда отточенность, странные, но красивые обороты – все это ярко отличает Сологуба от прочей писательской братии как писателя, хотя и взявшего начало у Достоевского (что очень хорошо), но ставшего действительно самостоятельным, цельным поэтом-писателем. Все-таки скажу, что I часть лучше, быть может, потому, что она была первая, новая, а здесь все известно, но все-таки I часть, безусловно, интереснее»[588].
Как и Вира, Томашевского Сологуб интересует в разных аспектах. Интересно сопоставление двух подходов к «Пламенному кругу». Выше мы привели фрагмент из письма Вира о новом способе рифмования у Сологуба. Томашевский же стремится не только глубже проникнуть в механизм стиха, но и дать всему стихотворению этическую оценку:
О Сологубе.
Надо сказать, что новый способ рифмы ни в коем случае не может быть принят.
Стихи – не акробатство. Всякие рифмованные сальто мортале – профанация тем худшая, чем глубокомысленнее автор.
Дело в том, что каждая строка стихотворения должна иметь не только звуковую, но и логическую самостоятельность. Нельзя поэтому естественное заключение стиха перекидывать в следующую строку. Этот способ если и допустим, что только во внутренних созвучиях.
Но в присланном отрывке – есть явление, по-моему, граничащее с возмутительностью: Сологуб говорит о Лингаме. Очевидно, это lingâ, слово индейское <так!> – по-русски – мужской половой орган. Этому слову соответствует yoni – женская суть. Тема, выбранная Сологубом, более чем неприлична – она возмутительна. Правда, он сошлется на то, что и в древней Греции существовали религии Приапа – в кот<орых> изображение мужского органа считалось священным символом плодородия, да и в Индии от Lingue происходит (если не ошибаюсь) секта лингаистов. Но при всем том Сологуб не должен забывать, что он находится в русском обществе, да и при том сам как русский не может находить поэзии или таинства в подобных темах.[589] То, то вросло в психологию индуса, то отвратительно для русского. Надо же быть, в самом деле, хоть несколько опрятным в выборе тем[590].
Примечательно и то, как он оценивает вторую часть «Навьих чар» (ср. выше мнение Вира):
Что касается «Навьих Чар», то II-ая часть мне не так понравилась, как первая. Между прочим, его описания действительности тел не производят впечатления, что все же это «не настоящая» действительность и, сравнивая ее с «настоящей» действительностью, всегда приходится сказать: «К чему он сгущает краски? К чему он зачисляет себя в ряды Айзманов и др. левых “бытописателей” русской революции?» Я знаю, что сравнивать не надо, но это идеологически необходимо. Если бы русской революции не было – «Навьи Чары» были бы гораздо интереснее. Быть может, настоящее впечатление они будут производить лет через 50, когда «революция» потеряет жизненное значение.
Не правда ли, что в этом смысле Сологуб стоит на другом полюсе, чем Андреев. Андреев потому производит впечатление, что за его произведениями действует современность. Потому что его эффекты построены на игре на тех нервах, которые настроены соответственно современностью. Почему 7 повешенных – производят впечатление? Потому что мы придавлены ежедневными: «7 в Одессе, 3 в Москве»…[591]
Сологуб же наоборот: показывает действительность, но так, что за нею стоит иное лицо его творчества Задевая то и иное, он не заботится, как это прозвучит на нашей «нервной системе современности» – а заставляет разыгрывать его ноты на клавишах, глубоко сокрытых от внешней газетной жизни.
О «Навьих Чарах» и прочем я еще напишу[592].
И достаточно быстро, 13 марта 1909 г. он пишет большое письмо, которое, кажется, имеет смысл процитировать достаточно подробно.
«Мелкий Бес»
«Навьи Чары» От птичницы Альдонсы идет он.
О мире говорит Сологуб в «Мелком Бесе». Это – зеркало гладкое, мрачное, точное. Развертывается серая жуть земного, человеческого, искаженный лик бытия. Всюду поругана Красота – приставлена к лицу Варвары, на теле Грушиной[593] – блошьи укусы. Жизнь сошлась клином на пошлой провинциальной тюрьме. Мелочь, серь нелепой человеческой, обывательской жизни – обратный лик Смерти. Мир – ворожба, чýранье, мир – заговор косности, мир – искажение. Пыльной тучей окутывает мир красоту, волю – к безволию ведет, к серой Недотыкомке. Нет в его тупом зле «Божьей искры» – нет сатанинства. Зло мирское – человеческое, городское – не сатанинство – это не «Мелкий Бес»,– не творит, не живет, а все портит, гадит, уничтожает. Вся природа под касаниями человека стала смертной, плоской, бесовским зеркалом (как и характеризует беса Мережковский – юркий дух – ложь, нет силы, второй бездны, глубины – плоскость зеркала – бездна отражена бездной ). Кот фырчит, и бараны блеют – к смерти, растет репейник – в кота бросать, крапива жжется, цветы растут – раздавишь – смрад идет, всюду пыль, мальчишки подбирают, в прохожих кидают. Нельзя на улицу выйти. Мы плененные звери. Отлученный человек, смертный, смертность человеческая, косная, все запылила, все гадит, все к смерти ведет. Нет дионисического восторга слияния с миром, непонятно таинство претворения мертвого в живое – попы ладаном коптят – душно, попы народ обманывают, чтобы за требы платил.