<так!> за Добролюбовым, другие за Брюсовым[695].
Из самого протокола мы узнаем, что на заседании было 7 членов и сотрудников ГАХН (Г.О. Винокур, Н.К. Гудзий, С.Н. Дурылин, С.А. Охитович, И.Л. Поливанов, Д.С. Усов, Г.И. Чулков), приглашенных же 40 человек, что было для подобных заседаний много.
Первым выступил А.А. Ильинский-Блюменау, говоривший не на тему, почему его реплику мы не приводим. Дальнейшие реплики приводим полностью:
Иоанна Брюсова – дополняет доклад С.Н. Дурылина своими воспоминаниями о Добролюбове 1898 г. В настоящее время Добролюбов, по слухам, живет на Алтае. В докладе С.Н. Дурылина даны правильные наблюдения над манерой отношения Брюсова к людям (внимание к ним до постижения их, потом резкий отход или же деловые сближения).
Н.К. Гудзий – находит что влияние Добролюбова на Брюсова-поэта не было столь органичным, как это могло бы казаться, – он более интересовался Добролюбовым как сильною яркою личностью на фоне третьестепенных поэтов эпохи. Брюсову-эклектику Добролюбов был интересен как одна из многих разновидностей. Кроме Добролюбова Брюсов интересовал еще в те годы один неизвестный поэт – Степанов. Доклад мог бы быть пополнен наблюдениями над Брюсовым-символистом – как известно, символизм для Брюсова всегда был только литературной школой. Что касается самого Добролюбова, то он был особой линией в русском символизме, насыщенной декадентством.
Г.Н. Булычев – для В. Брюсова в Добролюбове был дорог неповторимый поэт, обладавший своим лицом, несмотря на свое косноязычие.
С.Н. Дурылин – благодарит всех участвовавших в прениях за их дополнения и соображения и останавливается на вопросе об отношении Брюсова к символизму: для него символизм был чем-то, лежащим в проблеме формы. Статья «Ключи тайн» могла быть вызвана увлечением потебнианством. Вопрос об отношении Брюсова к Добролюбову придется много раз ставить, усложняя его материалами. Стихотворение Брюсова «Камни» можно считать отголоском «Из Книги Невидимой». Можно говорить о влиянии общих литературных источников: у обоих бодлэрианские сонеты. Декадентство Добролюбова было чрезвычайно жизненным; оно предуказывает ряд уходов – Белого в теософию, Эллиса и Соловьева в католичество и т.д. В настоящее время продолжают существовать добролюбовцы. Деятельность самого Добролюбова продолжалась еще в начале Революции: он писал он писал песни и составлял нравоучительные сборники типа толстовского «Круга чтения»[696].
Наконец, из явочного листа мы узнаем, имена еще некоторых присутствовавших на заседании: Е.А. Нерсесова (о которой см. выше) на этот раз была с мужем Александром Нерсесовичем (1877–1953), профессором-юристом, а в это время – директором университетской библиотеки. Лев Охитович, как и упомянутый выше Сергей Александрович Охитович – литераторы. В. Измаильская – исследовательница творчества А.А. Блока, неоднократно выступавшая на заседаниях той же секции. Были там известный впоследствии профессор Б.И.Пуришев с женой, литератор София Николаевна Шиль (известна также под псевдонимом Сергей Орловский; 1863–1928), писатель и последователь Н.Ф. Федорова А.К. Горностаев, поэтесса и впоследствии детский драматург Валентина Александровна Любимова (Любимова-Маркус; 1895–1968) и, наконец, Марина Казимировна Баранович (1901–1975) – актриса, переводчица, антропософка, помощница Б.Л. Пастернака[697].
Отметим также, что в одной из записных книжек Дурылина сохранился большой фрагмент, также связанный с работой над исследованием биографии и творчества Добролюбова. Процитировав слова Д.С. Мережковского: «…за пять веков христианства, кто третий между этими двумя – св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым?»[698] – он подробно на него отвечает. Поскольку наши заметки далеки от академического труда, приведем лишь самое начало этих рассуждений, которое уже дает представление о дальнейшем из направлении: «Я не знаю, почувствовал ли Мережковский до конца всю правду своего дерзкого вопроса и даже не знаю, может быть, на этот вопрос можно ответить, что третий есть – но я наверное знаю, что есть огромная область христианского сознания и действования, в которой третьего между св. братом Франциском и братом Александром, русским юношей нашего времени, определенно нет. Если и есть этот третий, то уже за пределами христианства. Это область отношения человек к зверю, твари словесной к твари бессловесной, твари разумной к твари неразумной»[699].
Второй материал, нуждающийся в некотором комментарии, был опубликован Г.В. Нефедьевым[700] с должной текстологической подготовкой и обширным комментарием, а также с попыткой проследить историю текста этой работы – от первой зафиксированной попытки Дурылина еще в 1910 г. написать работу «Бодлер и Лермонтов» до завершения публикуемой статьи. Как часто бывает в подобных случаях, вполне возможны споры об отдельных аспектах работы предшественника (так, мы бы взяли в качестве основного текста вариант неопубликованного сборника «Русские символисты», а не машинописи с правкой из архива Дома-музея Дурылина, поскольку прагматика второго неясна, а первый был предназначен к печати), но мы ограничимся лишь указаниями на ряд текстов, оставшихся вне поля его зрения.
Доклад «Бодлэр и русский символизм» (ведший протокол Д.С. Усов пишет «Боделэр», и мы сохраняем оба написания) Дурылин сделал 19 февраля 1926 года. Публикатор отыскал в записной книжке Дурылина и воспроизвел (насколько это было возможно: карандашные пометы и в самом деле очень неразборчивы) его запись обсуждения доклада, последовавшего сразу после окончания. Однако у нас имеется возможность познакомиться с более развернутой записью в протоколе заседания. Вот она.
М.Д. ЭЙХЕНГОЛЬЦ находит, что доклад построен без материальной базы – без детального анализа тех стихотворений Боделэра, которые могли повлиять на стихи русских авторов. Не обследован стиль Боделэра – сочетание метафор, аллегорий, импрессионистического метода и т.д; Боделэр соединяет стиль романтиков с некоторыми приемами парнасизма. Кроме отдельных тематических замечаний, влияющая стилистическая сторона творчества Боделэра не отмечена. В частности, оппонент выдвигает вопрос, на чем основывается характеристика «Сенилий» как произведения, возникшего под влиянием Боделэра.
Д.С. УСОВ отмечает безусловную историческую ценность доклада С.Н. Дурылина. Следовало пристальнее всмотреться в работу символистов по переводу Боделэра и в их выбор – напр., у Вячеслава Иванова. Почти обойден вниманием И.Ф. Анненский, его переводы и 1 подражание Боделэру; в общей картине русского боделэрианства даже отдельные высказывания Анненского – «иногда мелочи показательны», заметил сам докладчик, – лягут на свое место.
Г.И. ЧУЛКОВ: как кажется, задание доклада было мемуарным и материальным. Но воспоминания всегда подвергаются опасности увидеть факты в неверной перспективе и в неверном масштабе. Так, значение Элиса <так!> выдвинуто не совсем точно. Оппонент характеризует бестолковость Элиса как психологического типа; с историко-литературной точки зрения, он представляет собой только курьез. Его переводческие приемы были тоже далеко не всегда мастерскими. Мнения Вяч. Иванова, Блока, Белого об Элисе всегда показывали, что они знают ему место. Основной стержень доклада превосходно сделан. Он ценен именно постольку, поскольку он мемуарен. Смущает только некоторая неотчетливость оценки русского боделэрианства.
А.А. СИДОРОВ: основной пафос доклада был устремлен к тому, чтобы доказать, что символизм проломил рамки чистой литературы и стал миросозерцанием. «Разница масштаба», о которой говорил Г.И. Чулков, воскрешает перед нами разницу между петербургской и московской школой. Крахтовский кружок – филиал «Мусагета» – имеет все права на внимание русской книжной культуры. После А. Добролюбова Элис был самой трагической фигурой русского символизма. Он более гениален, чем талантлив. У него не было неизбежного фундамента формальных предпосылок, которые могли бы из него сделать поэта. Что же касается его переводов, то если есть где-либо в русской переводческой литературе перлы, то к ним принадлежат переводы.
Изучение Боделэра для эпохи около 1910 г. было чрезвычайно серьезной и строгой школой. Это имя заставило всех, имевших отношение к символизму, присмотреться и к задачам поэтики, и к задачам формальной композиции стихотворений, и к задачам символического мировоззрения. Здесь докладчик скорее даже преуменьшил значение Боделэра. Оппонент указывает на некоторые работы Крахтовского кружка: С.Я. Рубанович дал изумительные переводы забракованных пьес Боделэра; ряд докладов из среды молодого «Мусагета», прочитанных тогда, имели бы значение и в настоящее время для ГАХН. Такова, по мнению оппонента, и его собственная детальная работа по обследованию переводов Стефана Георге из «Цветов Зла». В заключение А.А. Сидоров отмечает, что русский символизм в широком смысле переживает сейчас волну заслуженного внимания, которое особенно приятно констатировать в общем направлении работ подсекции русской литературы.
И.Н. РОЗАНОВ: докладчик указал на 4 стороны материала по “русскому боделэрианству»:
1. Боделэр в претворении русских символистов.
2. Боделэр в переводах
3. Боделэр в отзывах.
4. Боделэр в жизни
Но не обо всех этих сторонах доклад дает полное представление. Элис недостаточно известен, чтобы, говоря о нем, можно было обойтись без цитат. Докладчик напрасно ограничил свою работу московскими символистами и не назвал поэтов, интересных по сравнению с Боделэром – как, например, Сологуб, Александр Тиняков.
Б.В. ГОРНУНГ: в докладе смешаны 2 темы – 1. тема историко-литературная, где можно построить этюд о влиянии Боделэра на русский символизм, и 2. тема о русском боделэрианстве с точки зрения философии культуры. Доклад С.Н. Дурылина относится ко 2-й теме. Следовало поставить вопрос о судьбе учений такого типа, как Боделэрова; они всегда выходят за пределы литературного и для литературы оказываются бесполезными. В этой области Боделэр ждет такого исследователя, каким был Жирмунский для Брентано. Боделэр как учитель, вероятно, еще долго останется живым и не отойдет в область истории литературы, тогда как чисто литературное влияние Боделэра уже отошло в прошлое.