Наконец, докладчик указывает, что в настоящее время еще нельзя говорить о серьезном изучении Боделэра ни на Западе, ни в России. Как следствие недостаточно серьезного отношения к изучению Боделэра на русской почве является, напр., Сергей Кречетов с его вульгарным и примитивным демонизмом и садизмом; такие явления даже вдохновляют на борьбу с Боделэром.
По вопросу о Тургеневе оппонент замечает, что Тургенев Боделэра знал. Но, по компетентному указанию Л.П. Гроссмана, никаких биографических данных о каком-либо интересе Тургенева к Боделэру установить нельзя.
Б.В. НЕЙМАН указывает на книгу киевского исследователя Радзевича о влиянии Боделэра на Тургенева. Из русских боделэрианцев следовало еще привлечь А. Мирэ с ее стихотворениями в прозе.
Н.К. ГУДЗИЙ находит, что настоящий доклад – один из интереснейших в русской подсекции за текущий год. Его хочется рассматривать как в известном смысле программный – на тему о боделэровском влиянии; он живо подводит нас к проблеме боделэровской культуры в русском эстетическом сознании известной поры. Может быть, фигура Элиса выдвинута в ущерб общей перспективе, но услышать о ней было любопытно так же, как в предыдущем докладе С.Н. Дурылина – об Александре Добролюбове. Если же расчленять данный доклад на детали – к нему можно было бы заявить ряд историко-литературных претензий.
С.Н. ДУРЫЛИН указывает, что тема доклада была и уже, и шире того, чего от него ждали. Для него Боделэр представлял жизненный интерес. Наряду с Тиняковым могут быть названы Курсинский и Головачевский. Типологически все они названы в Брюсове, но то, что у него – большая картина, здесь – миниатюра.
Что касается рассмотрения материала поэзии Боделэра, прямо влиявшего на тот или иной цикл русских поэтов, то эта тема потребовала бы такого формального подхода, который совершенно не оставил бы места для всей «мемориальности» и для всех культурно-исторических справок. Боделэр – поэт пластик по преимуществу. Во всем своем багаже метрическом, эйдологическом и стилистическом Боделэр – типичный традиционалист. Тургенев у Флобера находился у колыбели новой французской поэзии и возможность встречи с Боделэром и испытанного влияния не исключается. На замечание Д.С. Усова докладчик указывает, что Вячеслав Иванов выбрал произведения Боделэра, говорящие о нем как об учителе жизни. Что касается И. Анненского, то это – индивидуальный угол русского символизма, так же, как и Ф. Сологуб.
Заседание закрывается в 22 ч. 20 м.[701].
Приведем также тезисы к этому докладу:
1. Литературная школа русского символизма создалась под преимущественным влиянием и воздействием французского символизма; участие в ее судьбе немецкого и английского символизма несравненно менее заметно.
2. Наиболее постоянным и прочным влиянием на русских символистов следует признать из всех французских поэтов влияние Бодлэра.
3. Усвоение Бодлэра и его поэзии со стороны его формы и содержания началось в русской поэзии еще гораздо раньше появления школы русских символистов. Бодлэр впервые вышел в русскую поэзию как поэт города (со стороны содержания) и как автор стихотворений в прозе (со стороны формы).
4. Будучи переводим еще в 60-х годах XIX ст. Бодлэр не вошел в творчество поэтов 60-70 г. Наоборот, с появлением первых символистов в начале 90-х г. Бодлэр не только становится одним из наиболее часто переводимых поэтов, но и входит тесно в собственное творчество первых символистов.
5. Для первых символистов Бодлэр был знаменем нового содержания, вносимого в поэзию поэтами нового искусства.
6. Сильное влияние и прямое заимствование содержания и основной теоретической темы Бодлэр<а> находится в стихах Мережковского, Бальмонта, Брюсова и меньших поэтов 20 г. <так!>
7. Изучение Бодлэра со стороны его формально-творческих задач и методов было начато еще в 80-х годах А.И. Урусовым и усиленно продолжено в 90-х.
8. Бодлэр как теоретик и глава французского символизма с наибольшей яркостью был изучен и отображен в критической и поэтической деятельности Эллиса. В конце 900-х значение Бодлэра как одного из основоположников символизма как мировоззрения было выдвинуто Андреем Белым.
9. В связи с деятельностью Эллиса и Белого в начале 1910 г. ХХ ст. Бодлэр был изучаем как типологический образ художника действенного искусства и подлинно символического мировоззрения[702].
И, наконец, о присутствовавших. Помимо выступавших, в протоколе и явочном листе значится Ольга Александровна Шор (1894–1978), впоследствии многолетняя спутница, биограф и издательница сочинений Вяч. Иванова; известный впоследствии лингвист, а тогда школьный учитель Николай Семенович Поспелов (1890–1984); под фамилией Кругликова хотелось бы видеть известную художницу, но она в те годы жила в Ленинграде (что, конечно, не исключает присутствия на заседании); известный литературовед В.Л. Львов-Рогачевский; Л. Маяковская – возможно, сестра В.В. Маяковского Людмила Владимировна (1884–1972); о Е.В. Гениевой мы уже говорили ранее; Юрий Григорьевич Перель – возможно, известный впоследствии историк астрономии (1905–1964). Б.В. Михайловский, М.П. Штокмар, А.В. Алпатов, тогда аспиранты, впоследствии были довольно известными литературоведами. А.А. Штейнберг, выступившая с двумя докладами о журнале «Весы», также, судя по всему, была аспиранткой ГАХН.
Отметим также, что будущий историк творчества Дурылина, которого заинтересует работа над этим текстом, должен будет обратиться к ветхой записной книжке, где находим характерное название: «Бодлэр в русском символизме [Соображения и воспоминания]», потом следует первая фраза: «Впервые стихи Бодлэра появились на русском языке в конце 60-ых годов, в переводах наиболее прилежных переводчиков той эпохи В.С. Курочкина и В.С. Лихачева»[703], а затем многочисленные заметки о стихе Бодлера, иногда помечаемые как вставки в конкретные места текста.
Как кажется, история текста и его восприятия современниками заставляет нас относиться к докладу, а впоследствии статье Дурылина не как только к исследованию, но и как к воспоминаниям или напоминанию об Эллисе, находившемся в это время за границей и выпавшего из поля зрения большинства слушателей Дурылина, а возможно – и его самого. Впрочем, это уже тема для других разысканий[704].
В п е р в ы е, под загл. «Из комментаторских заметок. 4. К публикациям статей С.Н. Дурылина о символизме»: Литературный факт. 2017. № 4. С. 277–290.
КОЕ-ЧТО ОБ ЭМИГРАЦИИ
СОВРЕМЕННАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА СТРАНИЦАХ ГАЗЕТЫ «ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ»
Газета «Последние новости» (далее – «ПН») – крупнейшее издание первой эмиграции, отчасти параллельное журналу «Современные записки». Как и журнал, они решительно выходили за пределы компетенции партийного издания, охотно предоставляя на своих страницах место литературным произведениям и различным материалам о культуре. Осмысление реакции «ПН» на явления современной французской литературы в первые годы существования газеты (1921–1923) и составит предмет нашей статьи.
Сперва напомним несколько небесполезных фактов из истории «ПН». «Начав выходить 27 апреля 1920 года как скромный информационный и беспартийный орган под редакцией б. киевского присяжного поверенного М.Л. Гольштейна, они с марта 1921 года перешли в руки П.Н. Милюкова и его политических друзей»[705]. В самой газете это было сформулировано так: «От редакции. С 1 марта сего года газета “Последние Новости” переходит к общественной группе в составе: П.Н. Милюкова, М.М. Винавера, А.И. Коновалова и В.А. Харламова. Редакт. газ. будет П.Н. Милюков» (23 февраля 1921, № 259)[706]. Именно с этого момента политический облик газеты стал вполне определенным, «левее политической равнодействующей эмиграции в целом»[707], и началось ее становление как полноценного общекультурного издания.
Второе качественное изменение, существенное для нас, произошло почти через два года. С 23 января 1923 г. в «ПН» на первой полосе стало печататься объявление: «С февраля 1923 г. будет выходить в Париже еженедельная литературно-политическая газета “Звено” под редакцией М.М. Винавера и П.Н. Милюкова. Газета будет выходит по понедельникам, заменяя собою не появляющиеся в этот день “Последние Новости”. Первый номер выйдет в понедельник, 5 февраля 1923 г.». Поскольку «Звену» посвящено уже немало исследований[708], констатируем только одно: значительное количество материалов, так или иначе связанных с русской и иноязычными культурами перешло из «ПН» в «Звено».
Однако некоторое оскудение интересующих нас разделов продолжалось недолго: с 1 декабря того же 1923 г. по воскресеньям и четвергам «ПН» стали выходить не на четырех, как прежде, а на шести полосах, причем четверг был в значительной степени отдан существовавшему и ранее, но оттесненному тогда на второй план разделу «Новости литературы» и другим материалам о культуре, по-разному структурированным, но более активно печатавшимся.
Итак, перед нами газета, довольно интенсивно менявшая свой авторский коллектив, структуру, а отчасти и принципы освещения вопросов культуры, что не могло не сказаться на никогда, сколько мы знаем, открыто не сформулированных, но отчетливо ощущаемых принципах соотнесения двух культур – русской и французской. Это было вызвано, конечно, не только указанными изменениями, но и прежде всего – самой историей эмиграции. В 1921– 1922 гг. Париж не был главным культурным центром эмиграции. С ним на равных конкурировал русский Берлин, однако осенью 1923 года он стал стремительно оскудевать, и большинство писателей и журналистов, да и простых граждан двинулось именно в Париж. Наплыв вновь прибывших и продолжавших прибывать людей не мог не повлиять на позицию «ПН».