Первое, что следует отметить беспристрастному наблюдателю после просмотра без малого тысячи номеров газеты, – весьма небольшое количество материалов, связанных с современной французской литературой. Нет ни одного полноценного обзора новинок месяца, года, последних лет. Почти отсутствуют общие характеристики литературной жизни. Редки рецензии на новые явления рынка французской беллетристики и поэзии. Иногда даже создается впечатление, что газета охотнее предоставляет место для статей о литературах не-французских. Дионео (И.В. Шкловский) пишет об авторе «Золотой ветви» Дж. Фрейзере, о М. де Унамуно, даже об основательно забытом испанском романисте Antonio de Hoyos статьи такого масштаба, каких в «ПН» не было помещено ни об одном французском писателе.
Единственная монографическая статья о современном французском авторе, сравнимая с названными выше материалами Дионео, появилась лишь под конец рассмотренного нами периода. Это статья постоянного театрального обозревателя «ПН» Евгения Александровича Зноско-Боровского «Жорж де Порто-Риш (по случаю избрания его во Французскую Академию)» (20 июня 1923, № 969). Такого драматурга не знает не только советская «Краткая литературная энциклопедия», но и малый «Лярусс» восьмидесятых годов ХХ века, что наглядно свидетельствует о роли данного писателя в литературе Франции.
Естественно, такое положение вещей требует объяснения. Довольно часто именно отсутствие упоминаний неких принципиально важных явлений свидетельствует об особенностях отношения к ним издания.
Как нам представляется, на первых порах существования газеты французская литература была не в чести именно потому, что оказывалась слишком близка читателям. В обступавшей со всех сторон иноприродной культуре необходимо было отыскать возможности для существования культуры собственной, временно изгнанной с родины. При этом пребывание вне России мыслилось, судя по всему, не слишком длительным. Надежды на относительно скорое падение советской власти если не сознательно, то подсознательно существовали как у читателей газеты, так и у ее создателей. Следовательно, неизбежное столкновение двух культур резонно было попытаться свести к минимальным последствиям. На деле это приводило к главному – не очень понятно, осознанному или нет, но вполне очевидному – ходу: французская культура использовалась для того, чтобы подчеркнуть те или иные качества и особенности русской. Вот несколько вполне случайных примеров начала 1921 года. «Для нас, русских, интересно отметить, что если создателя Пеллеаса <К. Дебюсси> от “догматического сна” пробудил наш Мусоргский, то и современный антиимпрессионизм многим обязан Стравинскому» (Б. Шлецер. Пеллеас и Мелисанда (Опера комик) // 7 января 1921, № 219); «У нас в России новые методы постановки редко применялись к пьесам Шекспира, а когда это случалось, то чаще всего прибегали к модным одно время сукнам (крэговский “Гамлет” в московском художественном театре – особо. Поэтому для нас работа г. Копо вдвойне поучительна <…> Я помню последнюю постановку этой пьесы в Михайловском театре в Петербурге, где главные роли были в руках г-ж Тхоржевской, Ростовой, гг. Озаровского, Смолича, Студенцова, Усачева и др., и игра актеров Вье-Коломбье <так!>, совсем различная, ни в чем не уступает игре наших лучших артистов» (Евг. А. Зноско-Боровский. Театр de Vieux Colombier. “La nuit des Rois” Шекспира // 9 января 1921, № 221); «Я говорил исключительно о достоинствах книги; можно было бы немало сказать и об ее недостатках, да особой надобности в этом нет. Главный недостаток, разумеется, в форме. Он особенно чувствуется в Париже: где уж солидным русским публицистам писать так, как пишут французы. Да и словаря Литтре, без которого не садится работать Анатоль Франс, у нас пока не имеется» (М. Алданов [Рец. на:] «Современные Записки», кн. 2 // 3 февраля 1921, № 242).
Основной риторический ход здесь – соотнесение явлений русской и французской культуры (музыки, театра, литературы), хотя и в совершенно разных интерпретациях и даже с разными оценками – от восторженной у Шлецера до сомневающейся у Алданова. Примерам такого рода несть числа.
Особенно, пожалуй, выразительна в этом отношении большая монографическая статья А.А. Койранского, посвященная столетию Ш. Бодлера. Отказываясь от какой бы то ни было попытки анализа собственно бодлеровского творчества, он использует типичные штампы родного ему русского бодлерианства 1900-х годов (в изводе Эллиса, скажем): «Я далек от мысли предпринять в кратких строках газетной заметки исследование существа поэзии Бодлера. Это тем более трудно и сложно, что такие горячие “бодлерианцы”, как Гюстав Канн, Лафорг или Андрэ Сюарез склонны согласно утверждать, что значение Бодлэра не в новизне идей, даже не в новизне чувств… <…> в присущей ему склонности к смешению сатанизма с набожностью, порочности с целомудрием есть нечто нарочитое и манерное. Но несомненно, что у Бодлера впервые в поэзии содержанием стал не рассказ, не повествование, не мнение, не описание пейзажа, но тончайшие и глубиннейшие слои человеческого “я”, болезненного и раздробленного, в страстях, в безумиях, в прихотях», чтобы затем перейти на ту почву, где он чувствует себя гораздо более свободно: «В нашей, русской поэзии влияние Бодлера было, быть может, поворотным в конце истекшего столетия. Им пропитан претенциозный и крикливый, и все же обаятельно свежий и молодой сборничек “Русских символистов” 1896 г. Под влиянием Бодлера и его школы наши молодые поэты задумались над значением формы, над изысканностью ощущений. Им неизбежно пришлось пережить подражательное и несколько смешное увлечение сатанизмом, образами порока и отравами “Искусственного Рая”. Вместе с Бодлером они восторгались спиритуализмом По и видениями опиомана Томаса Куинси. Но оболочка претенциозности и внешней подражательности отпала, оставив в русской поэзии подлинный и глубокий след поэтической мысли Пьера Шарля Бодлера, которого Метерлинк называет “духовным отцом нашего поколения”…» (Александр Койранский. Шарль Бодлэр (К столетию со дня рождения). 1821 – 9 Апр. – 1921 // 9 апреля 1921, № 298[709]).
Собственно говоря, единственными ситуациями, когда французская литература становилась предметом искреннего интереса, были или сенсации или светская хроника. Приведем по одному примеру того и другого. Вот одна из сенсаций 1923 года:
«Дело Виктора Маргеритта
Как уже сообщалось в “Последних Новостях”, Виктор Маргеритт отказался давать какие-либо объяснения назначенной Советом Почетного Легиона комиссии для обследования жалоб на него как автора романа “Ла Гарсон”[710]. Комиссия тем не менее расследовала вопрос и пришла к заключению о необходимости исключения В. Маргеритта из списков Почетного Легиона. Заключение комиссии утверждено Советом Легиона и доведено до сведения министра юстиции, который должен представить соответствующий декрет на подпись президента республики» (3 января 1923, № 829).
И на следующий день:
«Дело В. Маргеритта
Президент республики подписал декрет, санкционирующий решение об исключении Виктора Маргеритта из списков Почетного Легиона».
Из светской хроники:
«Собрания общества “Друзей французской литературы” – характерно парижские. Они объединяют цвет современной литературы, ценителей ее и элегантнейших светских дам. Приглашения – только личные и подписаны такими именами, как Рони старший, Рашильд, Клод Фаррер, Марсель Прево, графиня Ноаль, Антуан, Кассаньяк, Марсель Тинер.
Форма одежды – вечерняя. Действие происходит в салонах Fast, rue Royale, где выставка последних книжных новинок и магазин почтовой бумаги и вышитых дамских сумок совмещаются с модным five-o-clock’ом и где принято дегустировать предобеденный аперитив, просматривая и покупая книги.
“Друзья французской литературы” собираются приблизительно раз в месяц во время сезона. Собираются чинно, флегматично говоря вполголоса, фраки украшены красными и пестрыми розетками, декольте обвешаны жемчугами и густо обсыпаны пудрою. На наши литературные собрания не похоже нисколько…
Заседание открывается – председательствует Рони старший, – несколькими комплиментами по адресу присутствующих. Г. Рони почтенный, высокий мужчина, в просторном фраке, с головой усталого Диониса, с бородою, зачесанной под подбородок. Рядом с ним вице-председательница г-жа Рашильд, скромная старушка, с тонкой линией рта, ироническим и живым выражением глаз.
Слово предоставляется докладчику, г. А. Билли. Он говорит о новом романе г. G. Cherau – “Valentine Pascault”, рисуя панораму развития французского романа. Говорит кратко, образно, ярко и остроумно. За ним выступает артист французской комедии г. Майер и читает с чрезвычайной драматичностью одну из глав романа г. Шеро. Потом г. Вальми-Бэс докладывает о другой новинке, книге г. М. Женевуа, и другой артист Дома Мольера читает отрывки из нее. То же повторяется с двумя другими новыми книгами – сперва живое введение докладчика, потом чтение отрывков драматическими артистами» (Ал. Гриднев. Парижские заметки. На собрании «Друзей французской литературы» // 5 февраля 1921, № 244).
Лишь два разряда современной словесности более или менее систематически привлекали внимание сотрудников «ПН». Во-первых, это книги, посвященные современной России, а во-вторых – переводы русской литературы на французский. Однако в первом случае собственно художественная литература отнюдь не находилась в фокусе внимания. Представление о «Культе России во Франции» (название обзора того же Ал. Гриднева за 12 февраля 1921), русском «Дранг нах вестен» основывались не столько на собственно литературных достижениях, сколько на явлениях другого порядка. Не говоря уж о рецензиях на книги вроде анонимного издания «La terreur blanche en Russie» (6 декабря 1923, № 1111; подп.: Л.) или Raoul Labry. Autour de moujik. P., 1923 (29 ноября 1923, № 1105; подп.: Л.), даже еще более специальные (как помещенная 22 февраля 1922, в № 569 рецензия