<…> Отсюда и Бунин. Отсюда и Варшавский <…> Отсюда и вся ваша приспособляемая критическая меледа, советская и т.п., которую, быть может, не так и трудно вам наводить, как я то раньше воображала»[723].
Пожалуй, с Гиппиус можно согласиться. Если мы посмотрим на то, что печатал Адамович в выбранное нами время в «Последних новостях», то среди отдельных, напечатанных за полной подписью и занимающих значительное место в газете рецензий на книги обнаружим 6 материалов об эмигрантской литературе и 8 – о советской. Один относится к той и другой одновременно (30 апреля рассматриваются повесть Г. Чулкова «Salto mortale» и книги стихов Е. Бакуниной и И. Кнорринг), помимо того, в двух номерах была напечатана большая статья «О литературе в эмиграции», еще две статьи – о литературе XIX века. Таким образом, он пишет о советской и эмигрантской литературе практически поровну, но характерно, что среди литературы эмигрантской обозревает все-таки литературу высокого уровня, оставшуюся в памяти читателей надолго: сборники стихов А. Ладинского, Б. Поплавского, И. Кнорринг, очередные выпуски «Чисел» и «Современных записок», прозу Тэффи, «Очерки по истории русской культуры» Милюкова. Среди же произведений литературы советской наряду с оставшимися хотя бы в культурной памяти как значительные для своего времени книгами Б. Пильняка, Л. Леонова, Ф. Панферова, М. Зощенко, А. Фадеева, Ю. Олеши, есть и совершенно забытые: «Угар» Даниила Фибиха, «Любовь и коммуна» Сергея Юрина, «Красное и черное» будущего автора «Рассказов майора Пронина» Льва Овалова (к этому писателю в те годы Адамович относился с интересом и в ноябре 1930 рецензировал его предыдущую повесть «Болтовня»), «Товарищ Кисляков» П. Романова, «Трагедийная ночь» А. Безыменского, «Записки главноуговаривающего» Андрея Гиппиуса, «Salto mortale» Г. Чулкова.
«Подписные» статьи Вл. Ходасевича в этом отношении гораздо более разборчивы. Прежде всего по количеству: 4 статьи против 15. Да и подбор книг в значительной степени иной. Ходасевич подробно разбирает «Баню» ненавистного ему Маяковского и «Восковую персону» не слишком любимого Тынянова, а из эмигрантских – «Божье древо» Бунина и ряд книг в специальном обзоре «”Женские” стихи». Остальное приходится на воспоминания Вл. Пяста, некролог П.Е. Щеголева и статьи о литературе прошлого, преимущественно о Пушкине («Поэзия Игната Лебядкина», «Новое издание Тургенева», «Пушкин-мистик», «О пушкинистике», «К истории Пушкина»). Лишь разбор стихов Екатерины Бакуниной и Ирины Кнорринг совпадает. При этом существенно, что и у того, и у другого критика он идет не сам по себе: Адамович довольно искусственно совмещает его с фрагментом о повести Георгия Чулкова «Salto mortale», Ходасевич помещает в контекст разговора о «женской поэзии». Таким образом, сравнительный анализ тематики больших и «подписных» критических статей двух критиков довольно отчетливо указывает на то, что общие оценки исследователей, писавших о полемике Адамовича с Ходасевичем, подтверждаются и на этом материале: при некоторых схождениях, интересы все же разнонаправлены и свидетельствуют о более или менее явных противоречиях в отношении к современной литературе, как в эмиграции, так и в Советском Союзе.
Однако если мы включим в рассмотрение хроникальные разделы, то есть «Отклики» Сизифа-Адамовича и «Литературную летопись» Гулливера, то впечатление должно будет измениться.
Прежде всего это относится к самому типу представления материала: большие статьи даются открыто, под своей фамилией (или, как в одном случае у Адамовича, очень узнаваемо: Г. А–вич), тогда как хроникальные – под псевдонимом, причем далеко не общеизвестным. Во-вторых, существенна периодичность: «Литературные заметки» Адамовича или «Книги и люди» Ходасевича появляются примерно в половине четверговых номеров, хроники же становятся постоянным элементом этой литературной полосы. При этом объем, выделяемый Гулливеру, и тот же кегль, что и у серьезных материалов полосы, делают его «летопись» совершенно равноправным материалом среди всех остальных. «Отклики» набираются петитом и занимают значительно меньше пространства, но зато находятся почти на постоянном месте – в правом верхнем углу, так что глаз читателя привычно ищет их там, тогда как «Литературная летопись» словно бы плавает по полосе, не имея постоянного пристанища. Вероятно, именно так редакции подчеркивают серьезность хроникального материала.
Оговорим еще одно различие, не слишком бросающееся в глаза, но тем не менее существующее. Гулливер ограничивается исключительно литературой и окололитературными отношениями, тогда как Сизиф пишет и о философии, и о музыке, и о живописи, и о французских изданиях, и о любопытных социальных явлениях, вроде перемены старых личных имен на социалистические, начиная от сочиненной, кажется, автором советской газеты смены Ивана Петровича на бессмысленное «Энергично» (Сизиф задается резонным вопросом: Энергично Петрович? Или просто так, без отчества?), и вплоть до вполне заурядных для эпохи реальных списков. В дальнейшем мы не будем заметки такого рода принимать во внимание, отметив только одну. 15 января (№ 3585) Адамович обнаруживает редкую проницательность:
На беду случилось проживающему в Москве философу Лосеву написать эти слова: «пустоватый Чернышевский…»
Немедленно добровольные цензора и доносчики сообразили, что представляется прекрасный случай проявить свое рвение. <…>
Кстати, о Лосеве. Здешние читатели почти ничего о нем не знают. Книг его, насколько нам известно, за границей всего один или два экземпляра. Компетентные люди, читавшие их, утверждают, что этот молодой русский мыслитель – человек необыкновенных дарований[724].
Однако в дальнейшем у нас пойдет речь исключительно о конкретных литературных явлениях, отражаемых в хроникальных заметках Гулливера и Сизифа. И тут выясняется, что совпадений в них несравненно больше, чем в больших статьях. Перечислим их в порядке следования у Сизифа: «Сумасшедший корабль» Ольги Форш, «Черное золото» Алексея Толстого, «одемьянивание поэзии», творчество М. Пришвина, «Воспоминания о Мишеле Синягине» Зощенко (оговоримся, что отзыв о повести дается в подписной статье Адамовича и в «летописи» Гулливера), хвалебная статья Ю. Либединского о Демьяне Бедном, драматургический дебют Вс. Вишневского (Адамович пишет уже о спектакле Мейерхольда, Гулливер – о текстах), «писательские бригады» (в том числе конкретно та, которая была отправлена на бумажный комбинат в Балахну). К этому можно добавить разбор стихов Пастернака из «Второго рождения», сделанный в «Литературной летописи» и в более поздней статье Адамовича, то же самое относится к «Гидроцентрали» М. Шагинян, есть подробные анализы двух повестей Якова Рыкачева – также в «Литературной летописи» (повесть «Человек тридцати пяти») и в отдельной статье Адамовича («Величие и падение Андрея Рыкачева»). Адамович пишет о «Соти» Л. Леонова – Гулливер о том, как реагируют на роман советские критики. Немало пересечений и там, где отмечаются публикации из литературного наследия: о новом издании Тургенева, переписке Л.Н. Толстого с Н.Н. Ге, воспоминаниях художника Н. Ульянова о Толстом.
При этом даже оценки временами оказываются чрезвычайно близки. Так, Сизиф пишет о «Сумасшедшем корабле»: «Художественные достоинства его не велики. Но интересен быт, описанный в романе: Петербург, первые годы революции, писательский мирок, приснопамятный “Дом искусства” на Мойке… Многое зорко подмечено, правдиво рассказано»[725], и далее особенно отмечается выдвижение на передний план Горького. У Гулливера читаем суждение более развернутое, явно потому что и Ходасевич, и Берберова были ближе к «Дому искусств» и Горькому, чем Адамович: «… “Сумасшедший корабль” скорее претенциозные мемуары, где действительные имена заменены вымышленными, но столь прозрачно, чтобы каждый сколько-нибудь искушенный читатель мог бы догадаться, о ком идет речь. Форш описывает жизнь и быт ученых и литераторов в Петербурге в 1921 году. Тема во многих отношения любопытная, ибо это было то время, когда цензура еще только вводилась, когда писатели могли собираться и беседовать без официальных партийных соглядатаев, а в Союзе писателей тогда не было еще ни одного коммуниста. К сожалению, Форш склонна более давать искаженные портреты, чем повествовать о действительно бывшем.<…> Любопытны и, конечно, наиболее любопытны из сего произведения бытовые детали из тогдашней жизни. Так, Форш рассказывает, что в те времена в Петербурге были взяты на учет дома терпимости. Девиц гоняли на общественные работы. Между прочим, однажды их послали на Смоленское кладбище. “Им изобрели там неслыханное упражнение – зубилом и долотом стирать имена и титулы с надгробных мраморов генерал-лейтенантов, дабы не оскорбить их символическим присутствием трупы пролетарские, для которых эти надгробия по мере надобности отходили”»[726].
Или повесть Зощенко у Адамовича: «Новая повесть Зощенко “Воспоминания о Мишеле Синягине” – не принадлежит к лучшим вещам этого писателя. В ней попадаются “блестки” его дарования, – отдельные словечки, отдельные замечания <…> Но вся повесть вызывает недоумение»[727]. А вот оценка Гулливера: «Эта незатейливая и грустная история рассказана несколько сухо, синематографично, но на фоне прочей сов. беллетристики кажется человечной. Обычное остроумие Зощенки сквозит на каждой странице, но в общем все же большие вещи, видимо, не слишком ему удаются»[728].
Весьма сходно оценены и напечатанные к тому времени главы «Черного золота» Алексея Толстого: «Надо признаться, что Париж, многократно уже описанный Толстым, на этот раз получился у него довольно “клюквенный” – рассчитанный, вероятно, на эпатирование простодушного советского читателя»