[729]. – «…роман производит впечатление лубка, настолько он грубо тенденциозен. Талант А. Толстого на этот раз ему изменил. <…> Чтение романа, очень кинематографического и слегка разнузданного, может доставить некоторое низкопробное развлечение мало культурному читателю. Толстой как будто взялся населить свое произведение как можно большим количеством “известных” людей»[730].
Общим выглядит у двух хроникеров стремление найти абсурдное и комическое в современных литературных новостях. Из многих примеров ограничимся двумя – по одному от каждого. Вот Сизиф: «Среди приветствий Горькому некоторые достойны особого внимания. Группа “рабочих-ударников” пишет, например: “Мы надеемся, что ты с честью и гордостью примешь звание агента ГПУ в мировой литературе…” Переусердствовали, пожалуй, ударники в порыве восторга»[731]. А вот Гулливер: «”В наше время Тютчев был бы несчастным человеком, Фет ушел бы в молчание”, – говорит Полонский. Замечание справедливое. Очень вероятно даже, что их расстреляли бы. В сов. России не было места Сологубу, нет места Ахматовой, и даже Есенин в ней повесился»[732].
С удовольствием отыскивают они и по-настоящему примечательные явления в советской литературе. Напомним высказывание Адамовича об А.Ф. Лосеве, и вот еще пара примеров. Сизиф о «Впрок» Андрея Платонова: «Произведение замечательное. Особенно хороши страницы, где описывается, как бедняк Уроев добился приема у Ленина»[733]. У Гулливера таков подробный разговор о повести Я. Рыкачева.
Но вместе с тем следует отметить и существенную разницу в индивидуальных манерах двух хроникеров. Сизиф с любопытством подмечает оговорки и ошибки, любит иронизировать, но не слишком склонен к подробным разборам и теоретическим наблюдениям и выводам. Характерна для него мини-заметка: «Из хроники: “В Париже скоро будет поставлена известная комедия Грибоедова “Квадратура круга”»[734]. Гулливер даже в очень небольшом объеме готов писать об очень серьезных проблемах, для которых Адамовичу понадобилась бы статья. Мы уже говорили, что в конце 1931 года он написал такую статью о новой поэтике Пастернака времени «Второго рождения». Гулливер сделал это в нескольких строчках: «В 12-м номере “Красной нови” напечатаны две баллады Пастернака. Обе они довольно интересны и относительно удачны. После поэмы “Спекторский” они кажутся даже несколько “пассеистическими”. Насколько все же Пастернак “правее” в своих литературных приемах, чем его последователи! В России последователи, впрочем, скисли. Здесь же, у нас, они все еще “бунтуют”. Пастернак сейчас, вероятно, и не признал бы их своими учениками»[735]. Или несколько позже, в заметке о второй части «Охранной грамоты»: «В лучшей части повести, особенно описывая вещи, внешнюю обстановку, Пастернак иногда напоминает Сирина. Однако у Сирина нет многого, что коробит в Пастернаке, и прежде всего немотивированной сложности формы при слишком несложном содержании. Этот недостаток, но еще сильней, чувствуется весьма часто в стихах Пастернака»[736]. Верна такая оценка или нет, но характерно само стремление дать обобщающую характеристику, подчеркивающую существенные стороны анализируемого произведения. То же – с точной характеристикой прозы и драматургии Валентина Катаева: «Его пьесы и повести – фотография, не искусство; однако же – фотография первоклассная, можно сказать – документальная. С Зощенкой Катаева роднит юмор, хотя, конечно, юмор Зощенко тоньше, более высокого порядка. Зощенко – художник, Катаев – изобразитель, точный и умелый»[737].
А вот характеристика современного литературного процесса, сделанная вроде бы на минимальном материале, но схватывающая существенные его особенности: «…беллетристика в сов. толстых журналах постоянно заменяется географическими и этнографическими очерками, с художественным творчеством ничего общего не имеющими, хотя, подчас, и небезынтересными. Это, видимо, происходит от того, что в сов. литературе слишком много недозволенных тем, что некоторые писатели предпочитают перейти на бытовые корреспонденции, чем писать повести и романы. Таков Пришвин, который в последней книжке “Нового мира” печатает статью-очерк “Зооферма” – о разведении пушнины в 13 верстах от станции Пушкино»[738]. Или другая обобщающая характеристика состояния современного литературного процесса: «Вслед за Демьяном в последнее время устремились толпы поэтов, и еще резче выделяются благодаря этому стихи поэтов “настоящих”, как Мандельштам, Пастернак, Эрлих, которых никак не смешаешь с ворохом всей этой журнально-газетной дребедени, и которые, несмотря на некоторую, свойственную двум последним в особенности нервность, сохранили в своих стихах то, чего у новых поэтов нет и, конечно, никогда не будет: поэзию»[739]. Она, конечно, исходит не столько из анализа, сколько из общего впечатления, однако положение дел в советской литературе 1931 года фиксирует с удивительной точностью.
Подводя итоги, следует сказать о том, что, с нашей точки зрения, хроникальные заметки Ходасевича-Берберовой и Адамовича настоятельно нуждаются в переиздании, поскольку создают картину с двумя одновременно очень существенными точками зрения. Одна из них очевидна – реакция литературы русской эмиграции на советскую литературу (в широком смысле этого слова, включая и окололитературные события, и публикации из наследия писателей прошлого, и критику, и историю литературы). Но не менее существенна и другая: свободный взгляд извне помогает увидеть и саму по себе советскую литературу точнее, чем она предстает изнутри процесса.
В п е р в ы е: Réfraction de l’Union soviétique et de la littérature soviétiques dans l’émigration. Lyon, Université Jean Moulin Lyon 3, Centre d’Études Slaves André Lirondelle, 2012. Р. 3–12 (Modernités russes, 13).
ПУШКИНИЗМ ВЛАДИСЛАВА ХОДАСЕВИЧА НА РОДИНЕ И В ЭМИГРАЦИИ
Нет никакой нужды лишний раз повторять общеизвестные вещи. Да, для В.Ф. Ходасевича Пушкин был «надеждой и опорой», и такое использование слов Тургенева о русском языке в его случае вполне уместно. Да он и сам сказал об этом как в стихах, так и в прозе. В стихах это не только «Но восемь томиков, не больше, / И в них вся родина моя», но и строфа едва ли не самого откровенного стихотворения, когда, обращаясь к России, поэт произносит:
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я в каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.
Здесь «чудотворный гений» – безусловно, Пушкин, и он непосредственно связан с русским языком. А в прозе приведем только одно место из столь же исповедального текста: «Иные слова, с которыми связана драгоценнейшая традиция и которые вводишь в свой стих с опаской, не зная, имеешь ли внутреннее право на них, – такой особый, сакраментальный смысл имеют они для нас, – оказываются попросту бледными перед судом молодого стихотворца, и не подозревающего, что еще значат для нас эти слова сверх того, что значат они для всех по словарю Даля. Порой целые ряды заветнейших мыслей и чувств оказываются неизъяснимыми иначе, как в пределах пушкинского словаря и синтаксиса…»[740]. Опять Пушкин и язык связаны между собою нерасторжимой связью, оправдывающей поэта новейшего времени, и прежде всего самого Ходасевича.
Но наша задача будет состоять не в том, чтобы лишний раз провозгласить и прояснить эту связь. Нам кажется существенным посмотреть, как менялось внутреннее отношение Ходасевича к Пушкину, было ли оно неизменно или эволюционировало, и если эволюционировало, то как и в какую сторону.
На первый взгляд кажется, что направление этого изменения должно быть очевидным: конечно, потеряв родину, Ходасевичу-поэту и Ходасевичу-прозаику необходимо было с особенным вниманием и жаром страсти относиться к тому, кто всегда был для него заявленным духовным ориентиром. Чтобы проверить это утверждение, прибегнем сперва к статистическому методу, очень примитивному, но здесь вполне нас устраивающему. Лучшим собранием пушкинских работ Ходасевича на сегодня являются два тома сборника «Пушкин и поэты его времени», собранные и прокомментированные Робертом Хьюзом[741].
Так вот, в первом томе, охватывающем 1913–1924 годы, мы, отсеяв статьи о современниках Пушкина, насчитали 59 статей и заметок, посвященных анализу пушкинского творчества. 52 из них составили книгу «Поэтическое хозяйство Пушкина» (в том варианте, который Р. Хьюзу представляется наиболее отвечающим замыслу; как известно, в печати книга была искажена и издание было Ходасевичем дезавуировано), но помимо них находим в книге статьи «Уединенный домик на Васильевском», «Первый шаг Пушкина», «Петербургские повести Пушкина», «<Заметки к Маленьким трагедиям>», «Египетские ночи», «О “Гавриилиаде”», «О чтении Пушкина». Три статьи («Колеблемый треножник», «Памяти предка» и «Окно на Невский») мы не рискнули однозначно охарактеризовать. Они в равной мере говорят и о творчестве, и о жизни Пушкина, и дают отчетливые проекции на современность. Семь материалов мы бы объединили в рубрику «Рецензии, полемика и пр.». О жизни Пушкина в основном корпусе книги нет ни одной работы. Они существуют в приложении, а также в публикации С.И. Богатыревой из семейного архива[742]