<…> Все дело сейчас в том, чтобы культурные организации, общества, союзы, издательства взяли на себя почин и строительство. И это необходимо делать сейчас же, не откладывая ни на минуту. Не то народная масса будет права, когда скажет: “Сперва вы нас не учили, потому что не могли, а потом – потому что не хотели”. И справедливо разделит нас на две части: на лентяев и негодяев»[760]. Существенно для этого диалога и то, что Писатель и Друг далеко не во всем сходятся, они только ищут те решения, которые могли бы удовлетворить их желание работать совместно. Творчество же откладывается. Даже примечательная попытка Ходасевича создать повесть в стихах, относящуюся к концу XVIII века, державинскому времени, ограничилась единственным законченным фрагментом, да и то опубликованном год спустя после написания и представленным как специальное пасхальное стихотворение[761].
Зато после октябрьского переворота, особенно в декабре, стихи полились, как из рога изобилия: 8 декабря было закончено «У моря», 17 декабря написаны «Сны», 20 декабря начато «Ищи меня» (закончено 3 января 1918), 23 декабря – «Путем зерна», 30 декабря – закончена «Швея». К этому надо добавить важный для нашей темы набросок «Я знаю: рук не покладает…», который С.Г. Бочаров считал рифмованным вариантом белых стихов «2-го ноября», но на самом деле это зерно, из которого потом выросла заключительная часть большого стихотворения.
В феврале в газете «Понедельник власти народа» Ходасевич публикует статью «О завтрашней поэзии», где прямо заявляет: «…судьба поэзии, как и вся жизнь России, сейчас зависит от судьбы революции. <…> Знаю только одно: спасение поэзии нашей – в революции. Даже если бы и на этот раз суждено было ей смениться реакцией – эта реакция не будет так губительна поэзии, как минувшая. Ибо все же помолодеют, поздоровеют те, кто сейчас дышит электрическим воздухом грозы. Но повторяю: из русских поэтов хорошее будущее можно предсказать только тем, кто приемлет эту грозу, и в известном смысле – всю, целиком»[762].
И далее – весь 1918, 1919, 1920 год Ходасевич не пишет ничего против революции. Не будем цитировать хорошо известные письма к Борису Садовскому, на основании которых не раз говорилось о приятии революции Ходасевичем. Не станем еще раз демонстрировать, что во «2-м ноября», при всей амбивалентности образной системы стихотворения доминирует все же ощущение грандиозности свершившегося, заставляющее забывать свои желания и пристрастия. Приведем только два примера из черновиков.
Среди стихов апреля 1918 года находим не очень понятный с первого взгляда набросок. Он начинается с полуслова:
В эти дни роковые твои –
Отчего говорю про кораблик в морях, –
потом Ходасевич пробует разместить упомянутые здесь предметы по-другому:
Отчего в эти дни роковые твои
Говорю о вещах
Или так:
Отчего говорю о [вещах]
В эти дни роковые твои?
Отчего я пою про кораблик в морях,
Про минутные <муки[763]> [любви]?
В последнем из записанных вариантов «кораблик в морях» остается, но эпитет «роковые» теперь относится не к дням, а к имени, причем имени потаенному, записанному местоимением с прописной буквы:
17 апреля у него уже получается более или менее отделанное пятистишие, к которому пробуются два варианта заглавия – «К NN» и «К Р.», а текст следует такой:
Прости! Не скажу ничего я
На шумных людских площадях.
Но имя Твое роковое,
К<а>к с болью таимое пламя,
В сомкнутых пылает устах[765].
Таимое «роковое имя», обжигающие сомкнутые уста и начинающееся с буквы «Р.», конечно, не может быть ни чем иным, как именем «Революция», только замаскированным, как маскируют имена любимых.
Еще откровеннее получается в варианте под тремя возможными названиями, – кроме приведенных выше двух, это еще и «К ***».
Первая строка, впоследствии зачеркнутая, звучит здесь как откровенное признание «на шумных людских площадях»: «[Люблю тебя, какой бы ни была ты]». А за нею следует уже не зачеркнутое:
Когда во все концы земли
Двенадцать рыбарей безвестных
Из Галилеи потекли, –
Евангельское предание обретает новые обертоны, не теряя прежних. Общее для множества поэтических систем, от Василия Князева до Михаила Кузмина, уподобление послеоктябрьского времени временам первохристианским тут очевидно.
Затем следуют еще три строчки, первые две из которых связаны между собой:
Говорю про
Про кораблик, бегущий в морях,
А третья только начата: «В эти дни»[766].
«В такие дни» – будет назван сборник Валерия Брюсова 1921 года. О кораблике Ходасевич только что, в январе написал законченное стихотворение:
На спичечной коробке –
Смотри-ка – славный вид:
Кораблик трехмачтовый
Не двигаясь бежит.
Не разглядишь, а верно –
Команда есть на нем,
И в тесном трюме, в бочках,
Изюм, корица, ром.
И есть на нем, конечно,
Отважный капитан,
Который видел много
Непостижимых стран.
И верно – есть матросик,
Что мастер песни петь
И любит ночью звездной
На небеса глядеть…
И я, в руке Господней,
Здесь, на Его земле, –
Точь-в-точь как тот матросик
На этом корабле.
Вот и сейчас, быть может,
В каюте кормовой
В окошечко глядит он
И видит – нас с тобой[767].
Но этот кораблик, кажется, уже отработан, остался позади, а появился новый, который будет оформлен в окончательном виде через 4 года, в 1922-м:
Играю в карты, пью вино,
С людьми живу – и лба не хмурю.
Ведь знаю: сердце все равно
Летит в излюбленную бурю.
Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья.
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье[768].
Первый кораблик – изображение Божьего мира, в котором движение неподвижно, а «мы с тобой» – лишь фигурки в Его замысле. Фигурки, возможно, и ненужные, но возможно что необходимые и приметные.
Второй же – синоним сердца поэта, живущего истинной жизнью только в «излюбленной буре», куда уносит вдохновение. И революция тех набросков, о которых мы говорили, включает в себя именно этот бегущий в морях кораблик.
Почему Ходасевич не закончил этих стихов? Причин, конечно, может быть много, но одна из них – нежелание становиться первым учеником, подстроиться к победившей революции ради каких-то благ, которые весной 1918 года еще могли быть вполне реальными.
Но уже в 1919 году, казалось бы, ждать было уже нечего. Ходасевич мог уже давным-давно понять, что революция привела страну к тому кошмару повседневной жизни, о котором он, да и не только он так часто писали. В начале зимы 1919–20 гг. он не мог не понимать, как ему будет плохо (еще летом 1919 г. он просил заступничества у Л.Б. Каменева[769]). В автобиографии 1922 г. он вспоминал: «Зиму 1919–1920 года провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого – в кухню, а не в Европу. Трое в одной маленькой комнате, градусов 5 тепла (роскошь по тем временам). За стеной в кухне спит прислуга. С Рождества, однако, пришлось с ней расстаться: не по карману. Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем с сахарином…»[770].
4 декабря 1919 г. он заканчивает работу (в конце концов до белового варианта она так и не будет доведена) над стихотворением, где отчетливо заявляет:
Да! малое, что здесь, во мне,