Наиболее известна среди историков или людей, претендующих на это звание, ее книга о М.Н. Тухачевском, опубликованная в 1957 году в парижском журнале «Возрождение»[788] и тут же вызвавшая ряд обвинений в недостоверности (отметим дискуссию в «Новом русском слове» осенью 1957 года[789]). Однако наше внимание привлекла другая ее работа – цикл статей «Инженеры душ», печатавшийся в газете «Русская мысль» в феврале-марте 1950 года[790], а впоследствии изданный отдельной небольшой книгой в 1954 году издательством буэнос-айресской газеты «Наша страна»[791].
Тексты двух публикаций совпадают в значительной степени, но все же не настолько, чтобы можно было считать их практически идентичными. И первая проблема, которая возникает перед исследователем, – какой текст первичен, а какой является результатом переработки. Ведь вполне возможен не только естественный вариант, но и обратный: для публикации в газете очерки были сокращены, в книжном же тексте появились полностью. Однако хронологические расчеты убеждают в правильности варианта естественного: в первом же номере газеты, 10 февраля, появилась небольшая заметка «Анна Ахматова», которая для отдельного издания была переработана под влиянием опубликованного в № 14 (середина апреля) «Огонька» цикла «Слава миру»[792]. Конечно, мы не можем отрицать возможности переделки других фрагментов текста в обратном порядке – от некоего первоначального пратекста к газетной публикации, а далее – его восстановление, но все-таки более резонным кажется склониться к первому[793].
Это существенно, поскольку в нескольких случаях мы сталкиваемся с примечательными разночтениями. Так, в рассказе про возвращение А.И. Куприна в Россию (уже советскую) один эпизод не может не привлечь внимания. В газете читаем: «Через некоторое время один писатель, навестивший Куприных, рассказал близким друзьям следующее…» (22 февраля) – и далее следует пересказ. В книге же перед нами совсем иное: «Попала я к Куприным…» (С. 62), далее: «Вполне возможно. Это у нас называется “бдительностью”», – усмехнулся/усмехнулась я». Возможно, что намек на истинного рассказчика читается в схожих фразах. В газете: «…закончил писатель свой рассказ о посещении Куприна» – а в книге: «…сказал мне В.Я. Шишков после одного из посещений Куприна». Это не то посещение, рассказ о котором как о собственном подробно воспроизведен, но расположена фраза так близко, что трудно удержаться от соблазна спроецировать ее и на первое.
Про Бруно Ясенского (впрочем, и в газете, и в книге он именуется Ясинским или даже Яссинским) в книге сообщается: «…просидевший год и одиннадцать месяцев в тюрьме (вернее в разных тюрьмах Ленинграда и Москвы), был выпущен инвалидом, с выбитым на допросе глазом». В газете ни про время заключения[794], ни про выбитый глаз ничего нет, зато сохраняется рассказ про то, что он был выпущен на свободу и на следующий день повесился. И тут газета добавляет колоритную деталь, опущенную в тексте книги, – в номере гостиницы «Астория».
Характерным образом меняются списки различных людей. Так, в газете Норд пишет: «…появились сообщения, что в СССР возвращаются Бунин, Куприн и Мережковский. Но из крупных писателей вернулся в то время только граф А.Н. Толстой» (10 февраля), а на с. 8 книги находим уже другую подборку имен: «Одно время в газетах появилось сообщение, что в СССР возвращаются Бунин, Куприн, Мережковский, Гиппиус, Тэффи. Но из крупных писателей вернулись в то время только Горький, А. Толстой да поэтесса М. Цветаева». Отметим характерное для воспоминаний «то время», в котором объединяются 1923, 1932 и 1939 годы. Еще один список. В газете: «В краснодарском изоляторе скончались Осип Мандельштам и Борис Корнилов. Где-то томятся В. Катаев, Н. Заболотский <так!>, А. Рыбаков и ряд других талантливейших писателей и поэтов» (Там же). На с. 10 книги после фамилии Бориса Корнилова читаем иное: «Умер в заключении и Тарасов-Радионов. Расстреляны Б. Пильняк, С. Колбасьев, Артем Веселый. Где-то в ссылке томятся Н. Заболотский, В. Кириллов, Андрей Рыбаков, В. <так!> Буданцев, И. Катаев (брат В. Катаева), С. Клычков, В. Ветов и десятки других». Здесь интересен и сам набор имен, и его изменения. В газетном списке вызывает серьезное недоумение то, что в список «талантливейших» попал неведомый Рыбаков (имени Андрея Рыбакова нет ни в словаре Мацуева, ни в генеральном алфавитном каталоге РНБ, ни в сводном именнике к «Указателю заглавий художественной литературы» – существеннейших справочниках, регистрирующих авторов массовой книжной продукции), отождествить которого с Анатолием Рыбаковым невозможно по целому ряду причин. Недоразумение с Катаевым объясняется исправлением – в свою очередь ложным – в книге. Военных и послевоенных литературных новостей, исходящих не из печати, она очевидно не знала, так что о возвращении Заболоцкого не слышала. Но стоит в то же время обратить внимание на факт, не бросающийся в глаза, – на появление в списке имени В. Ветова. На счету этого писателя было всего-навсего четыре небольших детских книжки и публикации в журналах «Охотник» и «Всемирный следопыт», жил он вдали от тех мест, с которыми была связана Норд (в Сергиевом Посаде – Загорске), но тем не менее она знала о его аресте и ссылке в 1934 г. (но конечно, что вполне естественно, не знала о расстреле в Андижане в октябре 1937 года). Видимо, это должно означать, что она знала и его настоящее имя – Владимир Сергеевич Трубецкой, поскольку в следственных документах он проходил именно под ним[795]. Как видим, при колоссальной путанице в фиксации судеб жертв сталинских репрессий Норд может сообщить и нечто неординарное, вдруг привлекающее внимание.
То же может относиться и к другим рассказам автора. Не понимая внутренних пружин происходящего, путая дела и дни, она тем не менее фиксирует отдельные существенные события в сфере литературы. Вот один из примеров, связанный с поэзией и личностью Ахматовой.
Говоря о событиях середины 1930-х годов Норд пишет: «Последней каплей, решившей участь А.А. Ахматовой, был вопрос, заданный непосредственно одним крупным французским писателем Сталину:
– Жива ли лучший лирик А. Ахматова и где можно достать последние ее стихи?
Ахматову подняли телефонным звонком с постели и попросили к утру приготовить все ее стихи, для издания их. В суматохе цензура пропустила стихотворения, посвященные поэтессой сыну, находящемуся в ссылке. На это указал сам Сталин, прочитавший выпущенный сборник. Посыпались сверху разгоны всем издававшим сборник» (10 февраля). В книге уже было указано и имя этого писателя: «Неизвестно, долго ли выдержало бы такие условия ее здоровье, но приехавший в СССР Ромен Ролан <так!> спросил лично у Сталина: “Жива ли еще Анна Ахматова и где можно достать стихи этой замечательной поэтессы?”» (С. 51), и далее следует несколько обработанная версия, вкратце сообщенная и ранее: было обещано издать два тома стихов Ахматовой, первый вышел, возмутил Сталина, после чего второй составляли весьма пристально и в конечном счете он не появился.
Конечно, рассказ в его подробностях не выдерживает критики: стенограмма двухчасовой беседы Роллана со Сталиным летом 1935 года опубликована (правда, много лет спустя), и ничего подобного там нет. Поверить в отсутствие дискретности у писателя и дипломата А.Я. Аросева, служившего переводчиком во время беседы, вряд ли возможно. Да и сама ситуация, безусловно, невероятна: в 1935 году Сталин приказывает спешно издать книгу Ахматовой, ее моментально выпускают, только вот выходит в свет она практически через пять лет – в мае 1940 года.
Однако сам по себе вопрос о причинах внезапной милости и ее хронологических границах, безусловно, остается. И на него пока что, кажется, нет другого ответа, кроме того, что уже давно дал Р.Д. Тименчик: «В феврале 1939 года на приеме в честь писателей-орденоносцев Сталин что-то спросил об Ахматовой. Вскоре появилось сообщение о том, что ее новые стихи <…> напечатают в “Московском альманахе”»[796]. Как конкретно осуществлялось издание книги, известно из подготовительных материалов для действительно состоявшихся «разгонов всем, издававшим сборник», то есть закрытого постановления секретариата ЦК ВКП (б): «Книга Ахматовой в Леноблгорлите проходила несколько необычно. Директор издательства “Советский писатель” тов. Брыкин торопил подготовку книги Ахматовой, мотивируя это тем, что на одном из совещаний в Москве т. Сталин интересовался, ”почему не печатается Ахматова”. Об этом тов. Фадеев сообщил писателям и литературным работникам Москвы»[797]. После этого последовали выговоры Н.А. Брыкину (на деле он был директором лишь Ленинградского отделения издательства), директору всего «Советского писателя» и политредактору Главлита, а книгу было постановлено изъять[798]. А «вторым томом» Норд явно именует доведенную до стадии корректуры книгу «Стихотворения в одном томе» (М.: ГИХЛ, 1940). Перепутав даты и обстоятельства, Норд тем не менее вводила в поле зрения эмигрантского читателя достаточно существенную проблему, разрешенную лишь долгое время спустя.
Попробуем рассмотреть проблему соотношения правды и фантазии еще на одном примере – главе о Сергее Есенине. В газетной публикации ее не существовало, вместо нее был напечатан ничтожный по размерам раздел «Ответ Есенина Демьяну Бедному». Для книги глава разрослась, и простора для размышлений о сути воспоминаний (и размышлений) Лидии Норд она дает более чем достаточно.