Начинается глава с рассказа автора: «Есенина я увидела впервые, когда мой родич попросил меня занести по дороге его рукопись Н.П. Баскакову, возглавлявшему тогда Петроградский Дом Печати» (С. 32). По цитируемым стихам Есенина год можно определить вполне однозначно – 1924. Именно тогда, во время летнего (июнь–июль) приезда была закончена «Русь советская» и могло выглядеть естественным, что цитату из стихотворения автор вводит в разговор. Однако, как кажется, Н.П. Баскаков (с которым, видимо, Норд действительно была знакома) тут упоминается совершенно зря. См., например: «Разгром зиновьевско-каменевской оппозиции на XV съезде партии в декабре 1925 г. был началом заката «Ленинградской правды» и «Красной газеты»: и когда «сталинская комиссия» (во главе с В.М. Молотовым и С.М. Кировым) прибыла в Ленинград для чистки ленинградской партийной организации, то она занялась не только чисткой партийной организации «Ленинградской правды», но и чисткой редакции «Ленинградской правды» <…> Как-то незаметно исчез главный редактор «Ленинградской правды» Г. Сафаров, и его место занял М. Рафаил, общественный обвинитель на Чубаровском процессе в 1926 г. Н.П. Баскаков был назначен заведующим Ленинградским домом печати (Шуваловский особняк на Фонтанке)»[799]. И все другие известные нам источники указывают на то, что Баскаков пришел в Дом Печати в конце 1925 или начале 1926 года, то есть уже после смерти Есенина[800]. Так что встречу автора с Есениным во время визита к Баскакову надо поставить под серьезное сомнение. Не очень похоже на правду и то, что Клюев защищал от Есенина женскую поэзию, называя как аргументы имена Гиппиус, Ахматовой, Инбер и Шагинян.
Следующий эпизод воспоминаний начинается так: «В конце лета 1925 года или ранней осенью, точно не помню, у моего родственника собрались днем друзья и почитатели Есенина: Н. Клюев, Р. Ивнев, В.В. Князев, К. Вагинов, Н.П. Баскаков, Р.В. Иванов-Разумник, П.С. Коган, Ю. Тынянов и другие. Было еще несколько журналистов, артистов. Ждали Есенина, от которого была получена телеграмма. Если не ошибаюсь, он послал ее из Харькова, где был проездом» (С. 33). Сперва обратим внимание на список гостей. С трудом можно себе представить Вагинова и Тынянова среди друзей и почитателей Есенина. Присутствие П.С. Когана также выглядит вполне неожиданно. Однако не будем заниматься умозрением, а попробуем сопоставить рассказ Норд со вполне известным: Есенин в 1925 году приехал в Ленинград только в начале ноября, что никак не похоже на «лето или раннюю осень». И при этом никакой телеграммы из какого бы то ни было города, кроме Москвы, от него получить было невозможно, поскольку ехал в Ленинград он именно оттуда. Трудно сказать, насколько вероятно знакомство Норд с провинциальной прессой, но не исключено, что источником ее рассказа явилась харьковская газета «Вечернее радио» от 8 июля 1925 г. с известием о приезде в город Есенина. Однако на вырезке из газеты сам поэт написал: «Ничего подобного, даже не собирался»[801]. Кажется, вся эта история придумана Норд, чтобы придать убедительности той подборке стихов Есенина, которую автор составляет, чтобы внушить читателю: «Но быть поэтом и гражданином при советской власти, которая искала и жаловала лишь поэтов-лакеев, было нельзя. Есенин это понял. <…> Я очень рада, что мне не пришлось видеть Есенина пьяным, хулиганствующим. Образ его, привлекательный своей смелой, непосредственной искренностью, всепобеждающей любовью к России: “Я буду воспевать всем существом поэта шестую часть земли с названьем кратким «Русь»”, – остался на всю жизнь в моей душе» (С. 36).
Двигаемся далее. История ничего не знает об избиении Есениным в 1924 году ломового извозчика и милиционера[802], о стихотворении Демьяна Бедного «О советском аристократе, рыдающем о пропавшей кошке Машке» и тем более об ответе Есенина на это стихотворение (и тот и другой факт должны свидетельствовать о любви Есенина к животным). Трудно решить, относятся ли рассказы Клюева о ненависти Есенина к Октябрю, особенно после кровавого подавления Кронштадского мятежа, к вымыслам его самого или же Норд, но сам вымысел вне сомнения[803]. Замечательны своей уверенностью в том, что Есенин похоронен в Ленинграде, строки: «И ни над одним не звучали так проникновенно, отдаваясь в сердцах провожавших, такие слова, как “Слезы о поэте”, прочитанные Н. Клюевым у открытой могилы. И это был не единственный плач. <…> Молчавшие плакали навзрыд, и слезы эти упали вместе с первыми комьями земли на крышку гроба поэта» (С. 43). Еще можно понять преображение «Плача о Сергее Есенине» в «Слезы о поэте», но вряд ли очевидец мог не видеть, что «никаких речей, слов – не было. <…> Клюев низко наклонился над лицом Есенина, целовал его и долго что-то шептал»[804]. Разговор о пресловутом «Ответе Демьяну Бедному» («Послание евангелисту Демьяну») можно было бы вообще не разбирать[805], если бы не добавочная информация, которую приводит автор: «…стали говорить, что автор “Ответа” “даже не принадлежит к квалифицированным поэтам”.
“Назовите его, – написал в Москву А.К. Воронскому Баскаков. – Если на горизонте показался такой талант, надо его вытянуть. Я немедленно издам его. Не он ли является автором ‘Повести непогашенной луны’?..”
Последний вопрос был полон яда: автора “Повести непогашенной луны” Б. Пильняка, после опрометчивого опубликования ее в “Новом Мире”, Воронский по просьбе Луначарского долго уговаривал подписать открытое письмо в редакцию, что “Автор ‘Повести непогашенной луны’, желая просунуть свое первое произведение в толстый журнал, ввел в заблуждение редактора – подписался моим псевдонимом”.
Пильняк наотрез отказался отречься от авторства. Мало того, он еще пожаловался Горькому, с которым был близок. Горький написал Луначарскому возмущенное письмо. Но Пильняку этого не простили – выждав время, его убрали в годы всесоюзных кровавых инсценировок Сталина: выслали, а может быть, расстреляли» (С. 48).
Здесь нагромождена такая бездна несуразиц, что полностью распутать ее трудно. О письме Баскакова к Воронскому мы ничего не знаем, но зато хорошо знаем, что «Повесть непогашенной луны» была завершена в январе 1926 года, после смерти Есенина, и, соответственно, в том же году напечатана. Воронский не собирался уговаривать Пильняка отказываться от авторства, хотя (вместе с Луначарским) получил выговор от Политбюро ЦК ВКП (б) и ему было поручено специальным письмом отказаться от посвящения «Повести». Пильняк вовсе не был близок к Горькому, а скорее наоборот. Горькому «Повесть» откровенно не нравилась, и никакого письма Луначарскому он не писал[806].
Поиски подобных несуразиц можно было бы продолжать и далее, если бы не одна особенность, выявившаяся уже не в советское, а в постсоветское время: разбиравшаяся нами глава из книги Норд была перепечатана в книге «Есенин глазами современников»[807], но с существенными купюрами. Часть этих купюр, судя по всему, была вызвана желанием не подрывать доверия к автору, путающему все и вся. Но часть только таким стремлением не объяснить. И здесь, как нам кажется, мы сталкиваемся еще с одной существенной темой: расчетливое препарирование информации для воссоздания благостного образа Есенина. Убирается пьянство: «Ты выпил достаточно, для разгона, – отодвигая бутылку, к которой потянулся Есенин, сказал хозяин дома» (С. 34), но особенно решительно – ненависть к советской власти, о чем мы уже говорили: «Но быть поэтом и гражданином при советской власти, которая искала и жаловала лишь поэтов-лакеев, было нельзя. Есенин это понял» (С. 36); «Как часто Сергей доходил, видя лицо Октября, до исступления, – рассказывал Н.А. Клюев вскоре после гибели поэта. – В таком состоянии он написал “Кобыльи корабли”. <…> Второй раз я видел его невменяемым после Кронштадтского мятежа» (С. 38).
Особенно заметно такое стремление при редактировании двух отрывков об отповедях Есенина Демьяну Бедному. Какие бы то ни было упоминания о «Послании евангелисту Демьяну» из нынешней публикации убраны, зато оставлен намек на еще более фантастическую «первую отповедь», созданную в 1924 году. Оставлен потому, что рисует любовь Есенина к животным.
Таким образом выхолащивается идеологическая направленность книги Лидии Норд, не стесняющейся откровенного вымысла ради отвержения советской власти и почти всего, что было с нею связано[808].
В заключение приведем первую часть процитированного в начале статьи письма Норд к Н.Н. Берберовой:
Многоуважаемая госпожа Берберова!
Сознаюсь, что я привыкла слушать лестные отзывы о моих статьях, но Ваша, неожиданная и незаслуженная похвала меня потрясла и ошеломила. (Говорю это без всякого преувеличения). Ошалев от радости, я должна была пережить ее, привыкнуть к ней, прежде чем Вам ответить, – иначе я способна была написать такое письмо, что Вы просто сочли бы меня сумасшедшей. Сколько раз меня тянуло написать Вам! Но я боялась быть навязчивой.
Сначала я постараюсь ответить на Ваши вопросы, а потом расскажу вкратце о себе.
С К. Вагиновым и его женой (она была поэтесса и ее звали, если не ошибаюсь, Александрой Николаевной) я познакомилась у Натальи Петровны Терновской. Это было приблизительно за год до его смерти. Выглядел он и тогда жутко, – худой, желтый и как будто пришибленный горем. В то время я была только «жена своего мужа» и к литературе никакого отношения не имела (хотя меня тянуло к либеральной юнности <так!>).
Встретилась я там же с Вагиновым несколько раз. Позже я узнала, что перед нашим знакомством советские критики ополчились на него за его книгу «Козлы и капуста», а также за напечатанную в журнале повесть, и с тех пор редакции не стали принимать его произведений. Жена его, бросив писать (она тоже ока