й осторожности в доверии к источникам оказались сильнее желания сообщить сенсационные сведения.
Впрочем, мы можем предложить и третью гипотезу появления статьи 1949 года. Обратим внимание на то, что она была напечатана не в основном корпусе газеты, а в особом приложении: «Бюллетене Лиги борьбы за народную свободу». Такого рода вкладки или специальные приложения, как правило, носили гораздо более пропагандистский характер, чем газета. И именно такая логика построения материала могла побудить Николаевского довериться ненадежным данным.
Однако какой бы ни была причина действий Б.И. Николаевского, мы должны обратить сугубое внимание на то, что доступ к информации о событиях внутри Советского Союза в послевоенные годы был чрезвычайно затруднен, что вело к появлению и хождению разнообразных легенд о жизни и смертях известных советских писателей, что, в свою очередь, влекло за собой построение их фантастических биографий и ненадежных интерпретаций творчества.
В той же статье содержатся и сведения о судьбе Н.Р. Эрдмана, которые причудливым образом сочетают правду и вымысел. Сведения из истории отношений драматурга с Горьким могут быть признаны более или менее достоверными: «Особенно им увлекался Горький. Последний, как известно, вообще был весьма склонен к увлечениям <…> но Эрдман стал объектом его длительного, – быть может, наиболее длительного за все годы его последнего пребывания в России, – литературного романа»[821].
Далее Николаевский писал:
Под влиянием похвал Горького Эрдман загорелся пафосом работы. Богемистый и, казалось, неспособный к длительному усилию, теперь он показал умение днями сидеть за письменным столом. За короткое время им были написаны две сильные вещи: «Заседание о смехе» и пьеса «Самоубийца». Горький был в восторге от обоих.
«Заседание о смехе» он взял для очередного номера своего альманаха («Год революции» – не то XVI, не то XVII) и немедленно же послал в набор: он считал себя стоящим выше всех цензоров. Цензора его действительно побаивались, но пропустить «Заседание» все же отказались: явно получили инструкции. <…>
Горький полез на стену от возмущения, – когда узнал о запрете, наложенном цензурой. Позвонил Сталину. Тот уже знал и о «Заседании», и о запрете, – и поступил именно так, как он всегда поступал с Горьким, если уже решил отклонить ту или иную его просьбу: отказывался от личной встречи под предлогом перегруженности работою и отделывался телефонными репликами… «Заседание» света не увидело: «Вот когда закончим вторую пятилетку, тогда сможем позволить себе роскошь смеяться над собою!» – отшутился Сталин.
В этом пассаже неточности вполне уже заметны. Главная из них – «Заседание о смехе» в печати появилось. 22 мая 1933 г. А.И. Стецкий писал Сталину и Кагановичу: «Вышел альманах “Год шестнадцатый” под редакцией Горького, Авербаха и др. Редактировал его здесь Авербах. Этот альманах следовало задержать. Не сделал я этого только потому, что он вышел как раз в день приезда Горького сюда[822], и это было бы для него весьма неприятным сюрпризом. В альманахе помещено “Заседание о смехе” Масса и Эрдмана, представляющее злобную издевку над нами. Надо добавить, что основой произведения Масса и Эрдмана является некий контрреволюционный анекдот. Такой же издевательский характер имеет и басня тех же авторов “Закон тяготения”»[823]. 25 мая 1933 года Политбюро приняло решение: «1. Признать помещение в альманахе “Год шестнадцатый” сатирическую сцену Масса и Эрдмана “Заседание о смехе” и басню “Закон тяготения” антисоветскими и изъять из альманаха. 2. Объявить выговор т. т. Авербаху и Ермилову за помещение этих вещей в альманахе и уполномоченному Главлита т. Романовскому за разрешение к печати этих вещей». Из этого документа очевидно также, что Горький не мог воздействовать в данном случае на цензуру, поскольку отсутствовал в Москве.
Далее в статье Николаевского следует краткий пересказ сюжета «Самоубийцы», который следует признать не слишком точным, а потом появляется явный апокриф (впрочем, также кое в чем отталкивавшийся от реальных фактов).
Горькому пьеса очень понравилась, и он взялся получить разрешение от Сталина[824]. Трудно сказать, чем это объясняется, но Сталин разрешение дал. Горький потом рассказывал, что Сталин много смеялся, слушая, и сказал, что поставить будет полезно[825]. Наверное, вспоминал в тот момент о Николае Павловиче, который пропустил ведь «Ревизора». Сделал соответствующую надпись на рукописи. За постановку взялся Мейерхольд. В литературных кругах рассказывали подробности первой читки в театральном «реперткоме», – с участием представителей Главлита[826], Литконтроля и других соответствующих организаций. Еще задолго до конца представитель Главлита встал на дыбы: «Невозможно! Я не разрешаю…» Мейерхольд с его саркастической усмешкой замечает, что «Иосиф Виссарионович держится иного мнения». Но зарвавшийся представитель Главлита не слушает и, на повторное возражение Мейерхольда, бросает: «Что Вы мне все суете в нос вашего Иосифа Виса…» Он явно не понимал, на кого ссылался Мейерхольд, и только повторяя сам это имя, уразумел его значение. Разыгралась сценка, достойная – как в былые времена говорили, – кисти Айвазовского. Главлитовец на полслове оборвал фразу и исчез: «как смыло, – рассказывали потом участники этого собрания, – шапка и портфель остались, а человека нет». Под шумок исчезли и другие представители соответствующих учреждений. На другой день из театра звонили в Главлит: «Ваш представитель здесь вчера портфель забыл…» – «Нет, – отвечают, – это ошибка, от нас вчера никого у нас не было». Потом звонили в ГПУ, в Литконтроль: там тот же ответ. Мейерхольд по своей привычке не отказал себе в удовольствии съехидничать: «Тогда, – говорит, – придется, очевидно, портфель вскрыть и посмотреть бумаги, чтобы установить, кому они принадлежат»… Через несколько минут из звонок из ГПУ и строжайшее запрещение вскрывать портфель: «Наш человек приедет и заберет – мы сами тогда выясним».
Больше Главлит не вмешивался, – только какой-то новый представитель регулярно на все совещания[827] приходил и молча вслушивался… Больше полугода шли работы и репетиции. Мейерхольд очень торопил. На генеральную репетицию явился «сам» Каганович. После первого же акта обратился к Мейерхольду с недоуменным вопросом:
«И Вы говорите, что Иосиф Виссарионович согласился? Это не ошибка?» Ему принесли подлинную рукопись с собственноручной пометкой Сталина. «Не понимаю… – бормотал он, перелистывая рукопись. – Не понимаю…» Но после заключительной сцены раздраженно вскочил:
«Нельзя ставить! Это какая-то ошибка…Вещь не пойдет!» И действительно не пошла.
Можно высказать предположение, что данная версия исходит от кого-то близкого к театру Мейерхольда, – об этом говорит не только исключительная замкнутость на событиях в этом театре, тогда как «Самоубийца» репетировался и в МХТ, но и особенности фантазии. См., например, в воспоминаниях актрисы Е. Тяпкиной, игравшей у Мейерхольда жену Подсекальникова: «На генеральную репетицию, еще без костюмов и оформления <…> должен был приехать Сталин. <…> Но Сталин не приехал, были Каганович, Поскребышев и с ними довольно много народу из правительства. Принимали они каждый акт замечательно, хохотали в голос – нам же все слышно. Но потом встали и ушли потихоньку, ничего никому не высказав»[828]. Или в воспоминаниях И.В. Ильинского, записанных А. Хржановским: «…спектакль был уже готов полностью. И, как это было заранее оговорено, его должна была принимать комиссия ЦК. Вот приходит комиссия, которую возглавлял, кажется, Каганович. <…> Играем мы спектакль. Некоторые из членов комиссии даже изволят улыбаться в отдельных местах…» И далее, после пересказа известной сцены с протягиванием револьвера в публику: «Тут я заметил, как перекосились лица членов комиссии и они стали переглядываться между собой. И увидел боковым зрением лицо Мейерхольда, на котором можно было прочесть смешанное выражение удовлетворения и ужаса: он, должно быть, понимал, не мог не понять в эту секунду, что спектакль будет закрыт, а с ним вместе – закрыт театр… <…> Очень я убедительно предлагал им застрелиться из этого самого револьвера…»[829]
Но окончание заметки Николаевского уже явно примышлено, поскольку история Эрдмана в литературной и театральной Москве была достаточно хорошо известна: он написал сценарий фильма «Веселые ребята», но во время съемок был арестован и впоследствии выслан на три года в Енисейск и Томск, потом жил в Калинине, а с 1940 г. по иронии судьбы служил в ансамбле НКВД. А вот как излагается его судьба Николаевским: «После этого крушения Эрдман снова бросил работать, – только еще злее стал в репликах, которые бросал на все стороны, и на ходу сыпал эпиграммами. Его считали главным поставщиком всех колючих острот, анекдотов и эпиграмм, – поэтому только вполне естественно, что вскоре же после начала дела Мандельштама взялись и за Эрдмана. Подробности о нем неизвестны, – хлопотать за него никто не решался, – только глухо говорили, что его отправили в один из далеких сибирских централов, где он и погиб уже во время войны…»
4 января 1953 года Юрий Терапиано напечатал в газете «Новое русское слово» статью: «О неизданных стихах О. Мандельштама», где писал:
В послевоенные годы появились списки многих неизвестных в эмиграции стихотворений погибшего в Советской России поэта О.Э. Мандельштама. В номере от 3-го сентября 1950 г. в «Дневнике читателя» Г.П. Струве рассказал о литературной деятельности О. Мандельштама после выхода в свет второй книги стихов «Tristia», – последней книги, известной в эмиграции. По сведениям, имеющимся у Г.П. Струве, после «Tristia» Мандельштам выпустил еще две книги стихов: в 1925 г. «Шум времени» (в позднейшем расширенном издании «Египетская марка») и в 1928 г. «Стихотворения» – книгу, составленную из трех отделов: «Камень» – перепечатка первой книги, вышедшей в 1916 г., «Tristia» и 20 новых стихотворений, написанных между 1921-1925 гг.