О Вашей антологии и выборе моих стихов[858].
Делайте как знаете и берите что хотите. Отвечаете за выбор Вы, а не я, – значит, я не должен вмешиваться. Одна только просьба, не берите «За все, за все спасибо…»[859]. Эти стихи очень нравились Зин<аиде> Гиппиус, которая даже мне написала о них что-то вроде «старика Державина, сходящего в гроб…»[860]. Но меня они коробят. В них есть что-то, слишком direct[861], не воплотившееся в поэзию и оставшееся голой мыслью или чувством. А есть одно стихотворение, которое я люблю, хотя оно и не заслуживает любви: «Ну вот и кончено…». Но все это – на Ваше усмотрение.
А вот что необходимо отметить: в стихах «Нет, ты не говори…» (очень старые стихи, им лет 30!) есть чудовищная опечатка[862]. В сборнике моем «На Западе» напечатано:
Чтоб их в полубреду потом твердил влюбленный,
Растерянно твердил на казнь приговоренный…
Два «твердил»! Во втором случае надо шептал, а не твердил. Я доверил корректуру своему приятелю М.Л. Кантору, очень опытному человеку, а ошибки оказались повсюду[863].
Не совсем понял Ваших слов <так!> о «забытых поэтах», Я не знаю ведь Вашего списка, не знаю, значит, и того, забыли ли Вы кого-нибудь[864].
Из тех, которые «начали печататься после войны», – Величковский, пожалуй, лучше других. Но еле-еле. У Щербакова бывают строчки, но и только. У Тамары Величковской все гладко, но тоже: и только![865] Я не знаю, каков размер Вашей антологии. По-моему, было бы хорошо все-таки взять этих троих, а не одного только Величковского. Иначе огорчений и обид будет столько, что никакая поэзия не искупит! Да и разницу в достоинствах придется разглядывать в микроскоп.
О Есенине, которого Вы – по Вашим словам – «не принимаете». Я его не принимал очень долго. А потом меня вдруг прельстила его непринужденность, вольный склад его поэзии: этого с такой естественностью не было у нас ни у кого, кроме Пушкина. Есенин в поэзии – «дома», делает что хочет, держится как хочет, без всякой позы. Сравните с Блоком. Конечно, Блок гораздо больше, но рядом с Есениным он почти всегда – литература, в дурном смысле. Есенин действительно прост, а это качество такое редкое, что трудно им не восхититься. Когда-то Бицилли сделал удивительно меткое замечание, не помню где, Пушкин – единственный писатель, который в стихах свободнее, чем в прозе[866]. Очень верно. Вот и Есенин свободен в стихах, а все другие сочиняют и пыжатся. У него, кстати, с Блоком то общее, что лучшие их стихи писаны будто в 5 часов утра, когда светает, а человек, протрезвившийся, видит правду, а не миражи; только Блок не бывает жалок, а Есенин именно жалок, на чем отчасти (и увы!) держится его слава.
Ну, кажется, письмо вышло длинное. Насчет приезда в Америку – я бы приехал охотно, но Кодрянский[867] мне недавно сказал, что если ехать весной, то о визе надо начать хлопотать теперь. А на это у меня нет энергии! Зиму я, вероятно, проведу в Англии, где, наподобие Вас, чему-то стараюсь учить студентов, которые не очень-то учиться склонны (им нужен язык, а не литература, которую им навязывают).
До свидания, кто знает, может быть, все-таки и в Америке. Крепко жму Вашу руку и шлю дружеский привет. Буду очень рад, если переписка наша на этих письмах не оборвется.
Искренно Ваш
Георгий Адамович.
Я в Ницце до 10-го сентября.
3
26/Х-1952
G. Adamovich
с/о Mrs Davies
104, Ladybam Road
Manchester 14.
Дорогой Юрий Павлович,
По-моему, я не ответил Вам еще на Ваше письмо (21 авг<уста>). А может быть, и ответил, не помню… Это вечная у меня история: кто кому не ответил, кто оборвал переписку? Но так как почти всегда бываю виноват я, то, думаю, и в данном случае так. Значит, простите за молчание.
Сейчас я перечел Ваше письмо. В нем так много на что мне хотелось бы ответить (или возразить), что я не знал бы и с чего начать. Беда, однако, в том, что Вы, конечно, не помните, о чем писали, – и ответы мои уже ни к чему. Хочу только сказать, что я не помню – или вовсе не читал – «Подлипков» (или «ок»?) К. Леонтьева[868], а по Вашей цитате оттуда – очень жалею об этом. Здесь его нет. У меня было когда-то собрание его сочинений, но давно, – я не помню даже заглавия такого у него, притом странно похожего на Решетникова[869]. Насчет Толстого: что он его открыл, – Вы правы. Не открыл, м<ожет> б<ыть>, но понял, как никто, хотя и только эстетически[870]. Меня всегда удивляло у Леонтьева его преклонение перед В. Соловьевым, который неизмеримо бледнее и водянистее его (кроме 2–3 статей, вроде «Смысла любви»). Но очевидно, в Соловьеве было что-то, чего не оказалось в его писаниях, а что современники чувствовали.
А вот что меня восхитило, это Ваше определение Есенина – «хвастливый плакса». Bravo! Гумилев говорил, что он безошибочно знает, когда ему попадаются хорошие стихи, по чувству зависти: почему это не мои стихи! Вот я тоже что-то подобное испытал. Конечно, Есенин – плакса и хвастун. Но ведь вся Россия такова, вся наша литература, кроме 2–3 писателей, – в этом, и доводит хвастовство до того, что именно этим и гордится. Есенин это впитал, принял, не мог быть другим. Вы предпочитаете Маяковского. Пожалуй, у Маяковского было больше всяческих даров. Но Маяковский коммунист, а Есенин – нет. При всем его «хвастовстве» есть и большая скромность в его поэзии, и хвастливость его скорей от отчаяния, что ничего не сделано и гордиться нечем. Это все очень русское, м<ожет> б<ыть>, не лучшее русское, но «коренное», и у Есенина подано с прямодушием и доверчивостью, которая обескураживает. Мне кажется, что я понимаю Вашу брезгливость к этому (кажется, – но, м<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь), и я сам долго с ней не мог сладить.
Но это оттого, что мы сделали все, что могли, чтобы от русской слезливой грязи отделаться, и за нас, помимо нас, тут многое сделала история. У Грибоедова есть замечательная фраза: «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими?»[871]. Вот, это почти на эту же тему! Беда «интеллигенции» – а отчасти и счастие ее – в том, что в России ей многое чуждо, а кое-что – противно. Я говорю не о всей интеллигенции, а о том ее последнем взводе, последнем «выплеске», который связан с новой поэзией петербургски-эмигрантского толка, строя, даже, если угодно, знамени. Это островок в острове, отрыв в том, что уже и само было оторвано, а вокруг темное и чужое море. Но не будем отрекаться от своего острова, в нем есть смысл и значение, даже назначение, и я лично хотел бы только, чтобы в нем был «выдох» и сознание трагичности. Оттого меня к Есенину и тянет. Впрочем, не только от этого.
Ну, выходит не письмо – а трактат какой-то. Притом туманный. А еще я хотел написать Вам два слова о Бунине, но думаю, что Вам об этом писал Чиннов, с которым – как с Вашим другом – я об этом говорил. Бунин – человек вовсе не простой, но говорить с ним надо просто. Я не согласен с ним в принципе, будто авторы имеют в антологии право выбора и veto. Но если он так считает, сделайте для него исключение и не убеждайте его, что такое-то стихотворение лучше, другое хуже. Ваших доводов он и не поймет и не примет, у него доводы свои, ему 82 года, он считает себя большим поэтом и всегда настороже, когда речь о стихах, чувствуя, что его большим поэтом никто почти не признает. Ваши письма к нему (он мне говорил об одном) повергают его в недоумение. Убедить Вы его ни в чем не убедите. Примите с ним другой тон: наполовину как с Гомером, наполовину как с ребенком. Простите, что вмешиваюсь, это не мое дело, но поверьте – от лучших чувств[872].
Насчет поэтов, которые вызывают у Вас сомнение, Вас лучше всегда может информировать Чиннов. Как это ни странно, надо быть на месте, чтобы знать, что X – не совсем бездарность, a Y – общее посмешище. В книгах это не всегда вполне заметно. Кое-какие из названных Вами имен – скорей из категории юмористики. Гронского я лично не люблю, но это, конечно, – не то. Его многие любят очень, им восхищалась Цветаева. Конечно, он нужен в антологии[873].
До свидания. Очень жаль, что Вы так далеки и приходится ограничиваться письмами, да и то редкими. Что Вы делаете в Вашем американском Кэмбридже?[874] Т. е. о чем читаете? Я тоже занят лекциями и студентами, без упоения, но и без особой скуки. Хорошо то, что много свободного времени и можно, по совету Толстого, «подумать о душе».
Крепко жму Вашу руку, буду очень рад письму.
Ваш Г. Адамович.
4
7/ХII-<19>52
<Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович,
Простите, что отвечаю с опозданием. Вы просили прислать анкету[875], тотчас же, а получил я ее недели две назад! Но я был болен, лежал – и все дела запустил.
Отвечаю на Ваши сомнения.
1) «С розами, значит…» – знаки у Вас расставлены правильно[876]