— Так, Юрий, — для разгона сказал он. — Так... Не против, если обращаться буду на «ты»? У нас разговор будет неофициальный, не допрос, так что...
Огурчинский молчал и упрямо щурился, глядя перед собой.
— Меня удивляет, — Жудягин старался говорить как можно миролюбивей и мягче, что, впрочем, удавалось ему без труда, — и даже не удивляет, а огорчает твоя позиция. Вернее, твой настрой, несерьезность какая-то... Мне показалось, что ты во что бы то ни стало хочешь помешать установлению истины. Ты ведь понимаешь, что твое поведение бросает тень на тебя самого? Зачем ты спрятал свой дневник? Или, может, уничтожил? Зачем это все?
Ответа Антон не дождался. Ну что ж...
— Тебе жалко Айну, Юра... И мне ее жалко, поверь. Зря ты на меня волком смотришь — я здесь по долгу службы. А этот самый долг в том и состоит, чтобы установить истину. — Перед лицом закона, Юрий, нет хороших и плохих, запомни! Если б такую градацию ввели, беззаконие и произвол, знаешь, как процветали бы... Каждый себя хорошим считает, мало кто о себе плохо думает.
— Я плохо о себе думаю. И что? — резко парировал Юрий. — А вы, конечно, собой любуетесь?
— Обо мне речи нет. А что ты от себя не в восторге, это добрый знак. Значит, совесть есть. Вот когда человек считает: все, что ни сделал — хорошо...
— Что вы обо мне знаете? — заносчиво перебил Огурчинский. Фыркнул. — Знаем мы вашу милицейскую проницательность. На два метра под землей видите, как же!
Несколько уязвленный, Жудягин подавил в себе желание дать отповедь. С подчеркнутым спокойствием он продолжал свою мысль, будто и не перебивал его Огурчинский:
— Не бывать такому, чтобы закон был для одного мягким, а для другого — злым. Плата для всех одна. И вообще, пора бы тебе понимать, что в жизни за все платить приходится. Умышленное убийство — одна плата, нечаянное — другая... Но платить надо! И не мы с тобой, а суд эту плату установит.
— Вы говорите — за все платить, — произнес он медленно. — Вот он и заплатил... за все...
— Ваш начальник?
— Ага... — Юрий словно сам с собой говорил. Заметно было, как он напряженно осмысливает что-то.
— Ишь, как ты понимаешь справедливость! Ты фильм «Берегись автомобиля» видел?
— Да бросьте вы! Фильм, фильм... Плохо работаете, товарищ следователь.
— Это из чего ж ты заключил? — сняв очки, сощурился Жудягин.
Юрий даже как будто развеселился.
— Да вот так уж...
— Так не темни, если что знаешь. Раз ты за справедливость, то уж помогай. — Жудягин помолчал, но поскольку Юрий никак не реагировал на его слова, продолжал: — Ты напрасно думаешь, что следствие топчется на месте. Картина-то в общем проясняется, разве что детали... И если ты нам помо...
— Да ни черта вы не прояснили! — яростно выкрикнул Огурчинский, вскакивая с колоды. Уперев длинные руки в бока и втянув голову в плечи, он с ухмылкой, больше похожей на гримасу, смотрел на Антона. — Сыщики несчастные... Насквозь все видят! Эх!
Он смачно плюнул в песок.
— Ты не хулигань, Огурчинский, — негромко сказал Антон и тоже встал. — Значит, уверен, что мы ошибаемся? Почему?
— Потому что потому...
— И тебе больше нечего сказать? — В голосе следователя была откровенная насмешка.
— Есть что сказать, — пробормотал Юрий. Он закусил губу, и хотя продолжал стоять в воинственной позе, но явно сник.
— Так говори!
— Сейчас скажу...
— Я подожду. — И Жудягин опять опустился на колоду.
— Нечего ждать, — глухо проговорил Юрий. — Дело в том... — Он опять запнулся, проглотил слюну раз, другой.
— В чем же?
— Дело в том... что... Старого убил я...
18
Текебай Чарыев любил Каракумы. Участок, куда его после окончания школы милиции направили инспектором, по площади, пожалуй, был с небольшое западноевропейское государство, чем Текебай немало гордился. За три года на служебном мотоцикле и попутных машинах он исколесил барханы Заунгузских Каракумов вдоль и поперек и несколько раз был на краешке смерти от перегрева и жажды. Приходилось ему попадать в песчаные бури, увязать в размокших такырах, а однажды Теке поломал ребра и руку, свалившись с каменного уступа Унгуза. Когда Чарыева перевели с повышением в Шартауз, он обрадовался. Однако и сейчас, имея уж три звездочки на погонах и став старшим инспектором уголовного розыска, Текебай с большим удовольствием воспринимал приказ о командировке в дальние пески. Он считал себя прирожденным каракумским следопытом, и товарищи по отделу знали, что думать о себе так у Текебая основания имелись.
А между тем сам он был коренным горожанином. Правда, Педжен, где Текебай родился и вырос, большим городом не назовешь. Однако в республике он пользуется известностью как центр важнейшего хлопководческого района. В педженском оазисе у людей есть и сады, и виноградники, и даже своя речка Педженка, правда, пересыхающая к середине лета и впадающая в «никуда», то бишь в те же каракумские пески. И все же каждому педженцу великая пустыня, раскинувшаяся к северу от зеленой зоны и занимающая четыре пятых территории республики, была родной и близкой. Почти все семьи педженцев имели в песках родственников. Чарыевы — тоже. Вплоть до десятого класса Теке проводил каникулы на отгонных пастбищах — работал чолуком у дяди Бяшима, младшего брата матери, пасшего колхозных верблюдов. Короче, к пустыне Текебаю было не привыкать, и всякий раз, пускаясь по служебным делам в дальнюю дорогу за барханы, он не испытывал ни опасения, ни робости.
Вот почему и сейчас, сообщив следователю о своем намерении «обревизовать окрестности», инспектор Чарыев ничтоже сумняшеся углубился в пески — сначала на километр в северо-западном направлении, а потом, сделав полукольцо вокруг станции, поехал строго на юг. И надо же: уже в трехстах метрах от метеоплощадки наткнулся на недавний мотоциклетный след. Да, Текебай никак не ожидал, что его чисто умозрительное предположение о существовании следов второго мотоцикла подтвердится так сразу. Их не мог оставить Шамара — этот мотоцикл был с коляской, так что версия «Брат», которую Жудягин с Чарыевым выдвинули скорей для очистки совести, обретала теперь признаки реальности. Подивившись своей сыщицкой интуиции, Текебай направил кульджановский «Урал» вдоль отчетливой колеи, продавленной в песке неизвестным мотоциклом. Однако хорошо различимой она была лишь метрах на десяти — там, где ее прикрывала подветренная сторона крупного песчаного холма. Как только бархан кончился, пропал и след: невидимый и неслышный ветерок успел размыть его края и присыпать углубления песком.
Правда, Текебая это обстоятельство ничуть не смутило. Не заглушая мотор, он слез с седла и взобрался на такой же сыпучий холм по соседству. С него инспектор увидел то, что хотел: две змейки следов вились у бархана за спиной, а затем снова обрывались в ложбине между серо-желтыми буграми. Инспектор спустился, прошел и опять взбежал наверх — и опять увидел след, укрытый от ветра. Он вернулся к мотоциклу, вытер платком лицо и шею, расстегнул рубашку почти до пояса. Теперь он знал направление, в каком проехал неизвестный: на северо-запад. Но если он и дальше двигался так, то должен был миновать место ночных событий — злополучный кыр — метрах в ста — ста пятидесяти южнее. «Впрочем, — подумал Чарыев, — где-то он мог к нему и резко повернуть».
Стараясь держаться как можно ближе к обрывкам чужой колеи и в то же время не затоптать ее колесами, Чарыев почти уверенно лавировал между большими и маленькими, голыми и поросшими засохшим кустарником холмами, пока не выскочил неожиданно на жесткую плешину небольшого такыра. На его сожженной солнцем поверхности, похожей на серый бетон, побитый трещинами на многоугольники, след мотоцикла с коляской исчез.
Текебай даже выругался вслух: не было печали, теперь нужно объехать по пескам вокруг всего такыра, чтобы снова сесть неизвестному на хвост. «Ну, а если это был проезжий чабан? — подумал он. — Просто ездил ночью поохотиться с фарой. А я за ним, как идиот, гоняюсь...».
Мысль эта была, конечно же, неприятна инспектору. Однако он знал: каждую версию должно отработать до конца, иначе грош тебе цена как сыщику. Текебай понимал, что «брат» вряд ли имел отношение к трагедии на кыре. Тем более что обрыв, откуда был сброшен ночью начальник метеостанции Бабали, остался уже метрах в шестидесяти позади и, как рассчитал Текебай, более чем в ста метрах севернее. Из этого следовало, что неизвестный (или, скажем, «брат») к злополучному кыру на мотоцикле не приближался. Это, впрочем, было ясно и вчера: если б подъезжал близко, заметили бы сразу. Но разве не мог он остановить машину в барханах и пешком пробраться на кыр? Один мужской след остался неопознанным — забывать о нем никак нельзя.
Старший лейтенант Чарыев продолжал поиск. Интуиция опять не подвела его: уже через пять минут в песках отыскались две отчетливые борозды: одна шире и поглубже — от колеса мотоцикла и менее заметная — от колеса коляски. Но, пожалуй, скорый успех инспектору принесла на этот раз не столько интуиция, сколько опыт. Текебай знал: маршруты автомашин, что курсируют между газопромыслами Качазага и Арвазы, проложены в нескольких километрах севернее метеостанции Бабали. А уж коли ты колесишь по Каракумам, то предпочтительнее все же держаться поближе к местам, где есть шанс, что в случае чего тебя подберут люди.
Чарыев не ошибся: описав плавную дугу, неизвестный на мотоцикле с коляской круто повернул на север. Теперь Текебай продвигался меж барханов почти без остановок. Лишь изредка его «Уралу» приходилось буксовать в сыпучем песке, но это — дело обычное, зато след не пропадал ни на минуту. Чем дальше продвигался Текебай, тем легче становился путь: большие барханы встречались теперь редко, местность становилась все более плоской. Сказывалась близость южной окраины Устюрта, гигантского плато с его отвесными известковыми обрывами и солончаковыми впадинами под ними. До дороги же, по расчетам Текебая, было рукой подать.