Антон отложил письмо и потянулся к телефонной трубке. Но раздумал и продолжил чтение.
«...Когда я понял, кто подлинный убийца, мне стало немного жалко вас, Антон Петрович. Точно так же, как вам было жалко всех нас — я это замечал, не думайте! Хотя вы и цеплялись ко всем. Всех втравили, всех заморочили! Сейчас даже Сапар кричит, что он убил. Про себя я твердо решил, что только ради спасения Айны смогу выложить вам правду. А вы ухватились за Князева. Красота! Мерзкий тип, всем гадил, такого не жалко. Пока вы будете его выспрашивать, я, глядишь, и скроюсь от вашего недремлющего ока. Так я, в сущности, уже и поступил. Через полчаса улетает мой самолет, а письмо вы получите только завтра. Вы знаете, какое множество поездов уходит с московских вокзалов. Вы сейчас читаете мое письмо, а я сажусь в один из них, чтобы уехать... Куда? Не спрашивайте. Этого я вам как раз и не скажу, хоть вы и уважаемый мною Антон Петрович! Наши с вами цели прямо противоположны: я — волк, вы — охотник. Страна у нас большая, авось найду себе местечко поукромнее.
Так-то вот. А зачем я, дурень, пишу вам, зачем себя разоблачаю? Ну, во-первых, охота порисоваться перед вами и самим собой. А во-вторых, честно скажу, хоть с кем-то надо быть и откровенным. Вас мне обманывать больше не хочется, и, говоря правду, я чувствую огромное облегчение. Меня даже не терзают угрызения совести: Старому — туда и дорога, а Князев — как-нибудь выпутается. Вернее сказать, вы его, невиновного, не сумеете посадить, это было бы слишком... Тем более что рано или поздно вы все равно нашли бы фонарик и установили мою вину.
Прощайте, Антон Петрович! Надеюсь, больше не встретимся, мне это как-то ни к чему, перебьюсь. Жалко Айну.
Ваш Юрий Огурчинский».
Рука Антона опять потянулась к телефону и опять опустилась. Он снял очки, тщательно вытер платком лицо. Покрутил головой, подумал. Заглянул в телефонный справочник, набрал номер.
— Аннамухамед, ты? — спросил он в трубку. — Вчера московский вовремя улетел? На полчаса... Так... Спасибо.
Да, в Москве Юрий мог сесть в поезд, не дожидаясь сегодняшнего утра. Жаль.
— Дурень!
Антон в сердцах стукнул ладонью по столу. Звякнула пробка в графине — точь-в-точь, как при землетрясении балла в три-четыре. Лицо Жудягина покраснело, он наливался злостью. Отшвырнув стул, Антон вышел из кабинета и спустился на второй этаж к экспертам. На лестничной площадке он чуть было не столкнулся с Павлиной Геннадьевной Синельниковой, открывавшей дверь.
— Ой, Антон Петрович! — обрадованно воскликнула судмедэксперт, и ямочки на ее полных щеках углубились улыбкой. — Не к нам ли?
— К вам. У кого из ваших Бабали?
— Пойдемте, я с удовольствием покажу...
— Скажите, Павлина Геннадьевна, — сказал Антон, пробежав глазами копию медэкспертизы. — А не мог умереть он от этого вот... — Антон ткнул пальцем в один из абзацев, — удара в висок?
Полные щеки возмущенно колыхнулись.
— Вы нам не доверяете? Нет, конечно. Тут же ясно написано: раздроблены затылочные...
— А висок? — нетерпеливо перебил Антон.
— Что — висок? Сильная ссадина, разрыв поверхностных тканей...
— Значит, не мог?
Синельникова всплеснула руками:
— Антон Петрович!
— Удар в висок был нанесен карманным фонариком... Знаете, такие — «жик-жик»... — Он показал, как делается это «жик-жик».
— Тем более. Масса незначительная... Да и зачем это вам, Антон Петрович?
— Спасибо. Как-нибудь потом.
Выйдя из управления, Жудягин направился к чахлому скверику, бледно зеленевшему в соседнем квартале. Антон помнил, что возни с рыбхозовцами у него невпроворот, но... махнул рукой на все. Войдя в сквер, он мешком опустился на скамейку. Снял очки, положил рядом с собой. Сдавил виски ладонями.
16
...Снова и снова вспоминались ему перипетии бабалийского дела — признания, самооговоры, попытки самопожертвования, искусная и неуклюжая ложь... Все, все без исключения работники метеостанции пытались помешать ему, Жудягину, установить истину и, как могли, мутили воду. И каждый был убежден, что он обманывает следователя во имя какой-то иной, высшей справедливости. Но что руководило ими? Стремление любой ценой спасти свою шкуру, подставить под удар вместо себя другого? Да нет же, как раз напротив! Айна, уверенная, что ее муж убил начальника из чувства ревности, испытывала комплекс вины за случившееся. Оттого она посчитала справедливым закрыть собою любимого человека. Стоило ей, однако, узнать, что Володя не виноват, она не стала скрывать правду. А Огурчинский? Он оговорил себя, потому что не мог допустить мысли, что пострадает девушка, ставшая жертвой обстоятельств. Он-то был уверен, что Айна столкнула Михальникова с обрыва, защищая свою честь. И Сапар умолчал о ночном приезде Володи. Из-за привязанности к молодой семье, которая была для него воплощением счастья, недоступного ему самому. Даже струсивший и потерявший от страха голову Шамара и тот ведь поначалу хотел скрыть следы преступления Айны и оттого наломал дров, обратив улики против себя.
Никто не боролся за себя. В том числе и погибший Михальников. Его намерение спасти Айну от Володи, которому, как он считал, она нужна была лишь в качестве временного удобства, разве не говорит оно о добром сердце?
Все — альтруисты. Все жаждали справедливости. У каждого была своя маленькая правда.
Однако кто из бабалийцев был способен платить за обретенную правду столь несоизмеримой ценой — жизнью человека? Об этом не стоило и раздумывать. Ни Айна, ни Юрий, ни Сапар на такое не пошли бы никогда, они неспособны убить. А Шамара? Да, как личность он сильнее любого из них. Да, он жадноват, он потребитель, и это скверно. Но во всем остальном Шамара — обыкновенный, очень неглупый парень, который воспитывался в нашем гуманном обществе и который не мог не впитать его мораль. Умышленное убийство — шаг за грань человеческого. Совершить его способен либо клинический псих, либо закоренелый преступник, недочеловек, для которого чужая жизнь — копейка.
Значит, остается Князев. Впрочем, его вина уже почти доказана им, Жудягиным. Хитроумное алиби Князева провалилось. Умышленное, тщательно подготовленное убийство. И мотивы — пусть гипотетические, основанные на догадках, но вполне веские для того, чтобы преступник решился устранить от себя угрозу ценой чужой жизни. Но кто же он, этот Князев? Пока что следствию приходится априори, без доказательств, считать его способным на такое. А если он другой? Если он и вправду обыкновенный студент-недоучка, не находящий себе места в жизни? Если его прошлое вовсе не дает оснований предполагать, что он способен на столь тяжкое преступление?
Тогда опять, по словам Лариной, все возвращается на круги своя. Любой из бабалийцев мог раздробить череп Михальникова, вовсе не желая его убить. Юрий пишет о фонарике, которым он ударил Старого в висок. Но Юрий мог умолчать о других ударах — скажем, как стукнул его затылком о стенку. Или не придать им значения. Или забыть о них: сам-то был нетрезв. Володя, Сапар, Айна, Борис — каждый из них мог совершить то же: нечаянно убить и не подозревать о том. Ведь поначалу все были уверены, что причиной смерти начальника было падение с обрыва. Эта уверенность гипнотизировала их, да и следствие тоже. Правда, потом стало ясно...
Стоп! Ясно стало следствию. Кроме того, Айне — она прочитала утреннюю радиограмму экспертов. Наверняка она сообщила об этом мужу. Еще кому? Юрию Огурчинскому — недаром парень казнит себя подозрением, нет, уверенностью, что он убийца. Еще кому?
Жудягин тряхнул головой. Ничего себе — опытный следователь! Увлекся сам, увлек Текебая и совсем еще неопытную юристку... А Огурчинский — в Москве, даже не в Москве уже, а дальше... А в Бабали в это время...
Он нащупал рукой очки и поднялся со скамейки. Неосознанная тревога щемила грудь Антона, мысли торопились, сшибались и путались. Он зажмурился, надел очки и быстро зашагал к областной прокуратуре.
17
— Римма Николаевна, — сказал Антон с порога, входя в кабинет. — Простите, что без предупреждения. Но вы прочтите...
Ларина не без удивления взглянула на раскрасневшегося Жудягина.
— Что ж вы даже не поинтересуетесь, как у меня дела? — спросила она, беря письмо у Антона.
— Да-да... Но чуть позже. Прочтите!
Пока Ларина вчитывалась в послание Огурчинского, Антон стоял у окна и внимательно разглядывал двор прокуратуры. Однако спроси его, что он там увидел, не ответил бы: Жудягина неотступно терзала какая-то смутная, все время убегающая от него мысль. Или догадка?.. Или... Или...
— Надо же!
Письмо скользнуло по стеклу прокурорского стола. Ларина подавила зевок.
— Комплексующий истерик. Можно, конечно, еще разок взглянуть на экспертизу...
— Только что взглянул, — перебил Антон. — Огурчинский ни при чем. Оцарапал — да, возможно, оглушил, но не больше. Это что касается фонарика.
— Так-так... — Ларина постучала наманикюренными ноготками по стеклу. — Не объявлять же всесоюзный розыск? Он, конечно, свидетель, но...
— И думать нечего. Не разрешат, слишком дорогое удовольствие.
— Да и законом не предусмотрено. Шут с ним, Антон Петрович, найдется.
— А как жить?
— Что — «как жить»? Кому?
— Ему.
— Ну, знаете, — Римма Николаевна дернула плечиком. — Комплекс вины, разумеется, не мед. Однако ему скорее психиатр нужен, чем следователь.
Деликатно прошелестел телефон. Ларина сняла трубку.
— Да, уже знаю... Спасибо. Откуда? — Она рассмеялась. — Как говорят дети, от верблюда.
Опустив трубку на рычаг, она иронически кивнула на нее:
— Тоже мне, новость сообщили из Бабали: Огурчинский куда-то исчез. Через метеорологов нам передали. Так что же, Антон Петрович, интересно вам или нет, как у меня с вашим Князевым? Сегодня еще одну очную ставку провела... С Шамарой... Вы не слушаете?