Вечереет. Солнце клонится к закату и отражается в голубой реке, которая раньше казалась мне темно-бурой.
– Так, боец, слушай мою команду, – приказывает старший по званию. – Доводишь нас до чайной, берешь чайничек и направляешься в полк. Меня оставляешь на попечение представителям Богемы. Завтра приходишь как обычно.
We are the champions!
5
– Ну, Ольга Викторовна, давайте руку, – командует А.В. – Смелее, смелее!
Он крепко берет меня за правый локоть, и мы идем по тенистой аллее старого парка. За прошедшие годы деревья прибавили по девятнадцать новых колец. Вековые липы помнят, как боец Клёнов, который служил в части неподалеку, бегал здесь со своей ротой и вынашивал планы побега на войну. Он тоже помнит все дорожки, и решительно заворачивает меня в сторону чайной.
Мы усаживаемся за деревянный стол, и боец по-военному прощается с товарищем майором. Нам приносят чай с чабрецом, как две недели назад в монастырской пекарне .
Интересно, сердится ли А.В. на меня до сих пор?
Мне больше ни о чем не хочется его спрашивать. Точнее, есть один вопрос, но его просто так сразу не задашь. Поэтому я для начала предлагаю ему покурить:
– Ну ладно, – скрепя сердце соглашается он. – Чем больше сигарет я уничтожу, тем меньше вы будете себя травить.
Я щелкаю зажигалкой и отгоняю дым от глаза. А.В. в своем голубом пуловере на фоне голубой реки просто роскошен. Он подробно рассказывает о своих многочисленных знакомых, которые напоминают не то былинных персонажей, не то героев анекдотов.
Наконец, я спрашиваю:
– А в чем заключается пацанская этика?
Этот вопрос меня очень интересует, так как понятие "реальные пацаны" стало чрезвычайно важным в современной культуре.
А.В. объясняет:
– Слово «пацан» происходит…
– …от еврейского «поц»…
– …что означает «никчемный человек», – заканчивает он экскурс в лингвистику и переходит к социологии. – Поэтому надо говорить не о пацанской этике, а об обычной мужской этике. Эти правила существуют веками: не бить лежачего, не бить парня, если он с девушкой, не драться трое против одного.
– А двое можно? – уточняю я.
– Это в зависимости от обстоятельств, – уходит от ответа военнослужащий.
От этики мы переходим к политике, которые, как известно, несовместимы. Но именно тут наши траектории и сближаются в первый раз. Тринадцать лет назад, когда в Подмосковье в последний раз были губернаторские выборы, мы оба работали в предвыборных штабах – только он у кандидата Г., а я у кандидата С. Один из них был от молодых военных, а другой – от старой номенклатуры. Программы у обоих оказались практически идентичны, но Г. со своей командой оказался более решительным и менее щепетильным. Его бойцы как на самой настоящей войне, в полной мере использовали приемы разведки и контрразведки. Номенклатурный С. хотел, чтобы все было по-честному, и проиграл.
Время, увы, нельзя повернуть назад. А я могу прямо сейчас повернуться и уйти – я за честную борьбу на объявленных условиях.
– Пойдемте, я вас провожу, – предлагаю я, когда все слова уже сказаны.
Уже холодает и темнеет.
Мы снова идем по аллее. От политики один шаг до истории. Когда-то тут поблизости была Немецкая слобода, где Петр I навещал Анну Монс.
– А крут был Петр Алексеевич, – неодобрительно замечаю я. – И на Лопухиной женился, и с немками развлекался. Обе ревновали, обе напоролись.
– Это политика! – резонно замечает мой спутник-военный. – Она крутилась с немцами.
– Но он не был на ней женат, – вношу я историческую справедливость.
Самодержец Петр Алексеевич был мачо еще тот. В день своего возвращения в Москву из-за границы он посетил дом Анны Ивановны, а вскоре сослал супругу Евдокию Лопухину в монастырь. Впрочем, Анне тоже вскоре не поздоровилось: в 1706 году ее обвинили в ворожбе и пороли кнутом. Зато торжествовала наложница Марта, с которой Петр появлялся повсюду. Вскоре она перекрестилась в Екатерину, а в 1711 году Петр велел считать ее своей женой. Говорят, у нее был очень легкий нрав, и она одна умела снимать с царя приступы судорожной головной боли: ласкала его, гладила его по голове и что-то напевала. Царь засыпал у нее на груди и просыпался через два часа совершенно здоровым. Первая императрица родила своему повелителю одиннадцать детей, из которых выжили только двое. Когда до Петра дошли слухи о связи жены с братом Анны камергером Монсом, того казнили. С супругой Петр примирился лишь перед смертью.
Странные пересечения судеб, если вдуматься, не так уж и странны. Петр был великан – 2 м 4 см, и в тесных закопченых комнатах ему не хватало кислорода. Проходя через низенькие двери в своем московском домике, он сгибался почти пополам. Ему, наверное, просто хотелось вырваться из этой тесноты на свободу – в просторные залы с высокими потолками, к морю, к небу…
Мы проходим здание старой казармы. Теперь там на первом этаже ресторан «Анна Монс».
А.В. живет точно в таком же доме, что и я – сталинка, середина пятидесятых. Здесь потолки три метра. Он вручает мне ключи, и мы заходим в подъезд.
Я открываю железную дверь и отдаю ему связку:
– Все, я вас проводила. Теперь вы справитесь сами. Мне, наверное, уже пора.
– Да заходи уже, – с легкой досадой говорит герой будущего рассказа.
Он, видимо, уже принял решение и не собирается его со мной обсуждать.
В холодильнике пусто. Какие-то непонятные банки и бутылка «Кагора».
– Так, кто идет за «Клинским»? – деловито спрашивает хозяин и сам себе отвечает: – Самый молодой.
Самым молодым оказываюсь я. Он протягивает мне несколько сложенных бумажек, даже не догадываясь, какая здесь сумма. Я послушно кладу их в карман и оказываюсь на лестничной клетке в полной растерянности. Может, пока не поздно, поехать домой? Все равно у бойца есть ключи, а эту связку я верну завтра.
Как же, все-таки, они похожи, эти сталинские дома! Эти широкие лестницы с закругленными деревянными перилами, эти просторные холлы, этот вид во дворик из вечно забитого окна… Здесь даже запах совсем не такой, как в новостройках или, скажем, "хрущевках". Здесь почему-то совсем не пахнет бедностью, хотя люди тут, как и везде – очень разные. Одни разводят кошек, другие покупают джипы, третьи учат детей музыке… Это потомки тех, кто крепил обороноспособность Родины, открывал для нее новые горизонты науки или указывал пальцем в светлое будущее. Ну, или те, кто попал сюда совершенно случайно – типа меня или А.В.
В точно такой же двухкомнатной квартире я однажды задержалась на целых два года, а в другой – трехкомнатной – мне показалось слишком тесно. Но этот запах заслуженного комфорта, эту высоту трехметровых потолков и двустворчатые двери забыть невозможно, как ни пытайся. Конечно, нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Да что там, в реку! Даже в один и тот же подъезд каждый раз заходишь с разным настроением. Пожалуй, надо сходить за «Клинским» и не ностальгировать по былому. Побольше незатейливого оптимизма!
Нахожу поблизости дежурный магазин, покупаю себе персики, а герою – минеральную воду. Обычную он не пьет.
Заслышав мои шаги на лестнице, А.В. с довольной улыбкой открывает сам и также аккуратно закрывает замок. У него очень плавные движения. Он ходит из комнаты в комнату, почти не помогая себе руками. У него звонит телефон, и электронный голос произносит номер абонента. Ну да, это из Старогородска. Там очередная проблема: памятник «афганцу» в панаме облупился, а архитектор не разрешает его побелить, ссылаясь на свои авторские права. А.В. обещает на днях обеспечить ведро побелки и решить правовые вопросы.
Я мою персики и все меньше контролирую развитие сюжета. Герой уже почти превратился в автора и даже готов открыть вино.
Теперь телефон пищит у меня – это Ренат. Он говорит, что звонил мне целый день, но я почему-то не отвечала. Я подхожу к окну, которое выходит на кафе «Гоголь-Моголь». Две недели назад я стояла почти на этом же самом месте, только метров на пятнадцать ниже.
– Что-нибудь случилось? – произношу каким-то механическим голосом.
Мне совсем не хочется думать о работе.
– Нам никак не дают разрешение снимать Клёнова в части, – сообщает продюсер. – Позвони ему и спроси, где еще его можно в форме снять?
– Хорошо,– говорю, – позвоню.
Шинель А.В. висит у меня за спиной в шкафу, но мне совсем не хочется ни о чем просить ее хозяина. Он и сам знает, что ему делать.
На кухне мы пьем вино с минералкой, как любит А.В. На персики налегаю я одна. Мой визави предлагает перейти на ты.
Л. вспоминает Чечню. Он снова входит в раж и пересказывает свою историю, от души приправляя ее армейским сленгом. На его лице отражается целый спектр самых разных эмоций – азарт, ярость, даже страх. Он живет этими воспоминаниями, в них – смысл всех его поступков. Он как будто доказывает себе самому, что все еще молод, горяч и способен на великие дела. Впрочем, может, это я все придумываю. Может, он просто хочет развлечь меня, раз уж я осталась.
–Знаешь, Л., – говорю я, слизывая сок с пальца, – у тебя только один недостаток: ты слишком много говоришь.
Он громко смеется и аккуратно вытирает губы салфеткой:
– Да, я знаю. Иной раз так язык устанет, что аж чешется. Ты когда в первый раз позвонила, я голос потерял. Три часа выступал без микрофона, не хотели отпускать. А тут ты звонишь. Ну все, думаю, кина не будет.
Мы смеемся. "Чешется язык" – это мне хорошо знакомо. После восьми часов лекций у меня точно такое же ощущение. Мне хочется сказать герою что-то хорошее, ведь я же положительный персонаж, которому положено говорить только правильные слова. Например, такие:
– Знаешь, тебе не стоит вспоминать войну. И ни в коем случае больше не давай об этом интервью всяким борзописцам, особенно с телекамерой. Просто забудь об этом! Сотри этот файл.
Он оборачивается глазами к источнику звука:
– А ты, наверное, права. Мой командир как-то сказал мне, что часто видит во сне Чечню и Афган. Я, говорит, все еще воюю. И я тоже все еще там.