– Ну что, дорогие наши участники, признайтесь честно: устали?
Отвечаю один за всех троих:
– Есть немножко.
– Ну что же, в таком случае предлагаем вам немного отдохнуть. Вы не поверите, но в нашем сегодняшнем конкурсе вам не придётся ничего делать. Совсем ничего. Вы скажете, так не бывает? У нас бывает всё. Сегодня независимый эксперт определит, кто из вас достоин носить звание властелина мира и палача мира.
Киваем. Краешком сознания думаю, что это не очень-то и справедливо.
– Вы думаете, это несправедливо? Кто он такой, чтобы что-то решать? Ну а скажите, пожалуйста, кто лучше всех знает, кому быть наместником дьявола на земле?
Мёртвая тишина, чей-то робкий шепоток: сам…
– Ну а что так неуверенно-то?
– Сам.
– Всё верно. И сегодня он сам определит, кто из вас лучше подходит на почётную должность…
Ёкает сердце. Пытаюсь представить себе, как это будет – не могу. Видятся какие-то магические шары и яблочки по блюдечку.
Рассаживаемся в комнате. Обстановка непринуждённая, по крайней мере, так хочется думать. Нам даже разливают чай, так и кажется, собрались в какой-то клуб по интересам. Салли посмеивается, рассказывает всем и каждому, как она очарует дьявола. Чувствую себя не в своей тарелке, да я здесь давно чувствую себя не в своей тарелке, а сегодня особенно.
Ждём.
Ничего не происходит. Официант терпеливо разливает по чашкам чай, вежливо кланяется. Спрашивает, не нужно ли ещё чего. Смотрим на дверь, из которой предположительно должен появиться он – никто не появляется.
Никто…
Салли визжит. Громко, пронзительно, жалобно. Закрыв лицо руками, выбегает из комнаты. Понимающе киваю, у всех у нас сдали нервы. Самому хочется закричать и выбежать вон…
Чашка со звоном падает из рук Фельдмана. Это что-то новенькое. Фельдман кашляет, будто давится собственным голосом.
Бывает.
Официант подходит ко мне, жестами показываю, что мне как-то чаю не хочется. Он пожимает плечами, нет так нет, показывает на свой поднос, мол, а вот у нас ещё тарталеточки, эклерчики на любой вкус…
Встречаюсь с ним глазами.
Встречаюсь с ним…
Встреча…
Сжимаю зубы, чтобы не закричать. Что-то подсказывает мне: если закричу, это всё, это пиши пропало. Что-то… может, он и подсказывает. Не знаю.
Не боюсь… я его не боюсь… я не должен его бояться. Я должен посмотреть ему в глаза, я должен выдержать этот взгляд…
Должен…
Поднимаюсь, резко смотрю ему в лицо.
Рушится мир.
Прихожу в себя в кресле. Он снял перчатки, теперь похлопывает меня по щекам мохнатыми лапками. Заглядывает в лицо жёлтыми глазами.
– Лушшш? – шипит он.
– Лучше, – догадываюсь я. Кажется, ему нелегко говорить по-русски, ему с его звериной мордой и кабаньими клыками.
И всё-таки как приятно первый раз за столько месяцев слышать русскую речь…
– Ага… лучше.
Протягивает мне чашку с чаем.
– Пе-её-её…
Пью. Действительно становится лучше. Уже не боюсь смотреть в его глаза. Не страшно. Только больно, когда он заглядывает во все закоулки моей души.
Фельдман сидит поодаль. Хочу спросить, где Салли. Не спрашиваю. Жду ведущего с его итак-дорогие-участники – ведущего нет.
Он ещё раз похлопывает меня по щеке, выходит из комнаты.
– А что… мы двое остались?
– Ну да… то есть… что я говорю, двое… – Фельдман многозначительно смотрит на меня. Я так же многозначительно киваю.
– Это дело надо отметить.
– Какое дело?
– Ну… вашу победу… мистер Фельдман. И обговорить кой-какие детали, я же всё-таки у вас лжепророком буду…
Фельдман идёт в номера, я плетусь за ним. Всё ещё дрожат и подкашиваются ноги. Всё ещё сухо во рту: что пил, что не пил. Проходим мимо служебных помещений, вижу два тела, лежащие на столе. Вижу светлые волосы Салли, а кто же второй… вот, блин, я его не сразу узнал, он сам на себя не похож, когда не улыбается до ушей, не трещит – итак, дорогие наши участники…
Поднимаемся в номер, я разливаю по бокалам винишко, прикупил какой-то бутылёк, Молоко Любимой Женщины… попробуем…
Фельдман поднимает бокал.
– И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? Кто может сразиться с ним?
Продолжаю ему в тон:
– И даны ему были уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему была власть действовать сорок два месяца.
Чокаемся.
Пьём.
– И дано ему было вести войну со святыми, и победить их…
– И поклонялся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни…
Фельдман хрипит, давится вином, сползает под стол…
– Отравил… отравил… скотина… ты…
Фельдман вспыхивает пламенем, извивается, как сломанный трансформер, беспомощно барахтается на полу…
…смотрю на горстку пепла, на всё, что осталось от Фельдмана. Снова закрываю бутылёк, ставлю в буфет, там же, где стоит фляга со святой водой, позавчера освятил в местной церквушке. Смотрю на горсточку пепла, вроде бы надо убрать, и вроде бы боязно прикасаться.
Значит, это не легенда…
Значит, Фельдман и правда… он…
Вытягиваюсь на постели. Нет, надо убрать пепел, так и кажется: сейчас набросился на меня и задушит…
И надо бы подготовить себя к роли.
К роли Властелина мира.
Вот сколько говорил, что бесит меня этот ведущий, а без него как-то совсем не по себе. И без зрителей… и без всех, без всех…
Смотрю на понатыканные везде видеокамеры. Думаю, есть ли ещё кто-нибудь там, по ту сторону экранов. А то, может, уже и нет…
…после того, что мы сделали с миром…
Студия напоминает город после войны, опустошённая, разгромленная. Поднимаю упавшие стулья, поправляю аляповатые декорации.
Он появляется, как из ниоткуда. А может и правда – из ниоткуда. Кладёт мохнатые лапки мне на плечи.
– З-здрассте, – выжимаю из себя.
Он легонько кланяется. А да, ему же тяжело говорить по-человечески.
И дано ему было вести войну со святыми, и победить их…
Он жестом приказывает мне идти за ним. Иду. За ним. Почему так дрожат коленки, почему так сухо во рту, почему так бахает сердце. По кочану. Главное, не показать, что мне страшно, он не любит таких, которым страшно.
Не показать… можно подумать, он не чувствует… не видит…
Мы выходим из студии в холодок зимы. Как тут всё изменилось за три месяца… кажется, прошло три вечности и ещё сто миллиардов лет. Он подводит меня к лимузину, которому мой порше и в подмётки не годится. Растерянно смотрю на золотые фигурки семерых ангелов на капоте, вот они, трубят в свои трубы… первый ангел вострубил, и сделалась тьма… как там… не помню… ничего не помню.
Возле самой машины скольжу, падаю в снег, бормочу слова, которые нельзя говорить вслух. Ну, опять я в своём репертуаре, в машину сесть и то нормально не мог… он ловко подхватывает меня, усаживает на бархатные сиденья, бли-ин, я же задницей в грязь приложился, вот сейчас кресла и изгваздаю…
Машина несётся по городу, который кажется мёртвым, четыре всадника бесшумно сопровождают нас. Вот это я помню, конь чёрен, конь бел, конь рыж и конь блед… а вот кто есть кто, не помню… смерть, чума, голод… и война…
Он недоверчиво смотрит на кольт у меня на поясе. Пожимаю плечами: а вы как хотели, властелину мира без кольта никуда…
Чувствую запоздалую эйфорию, вот, блин, уже и торжествовать сил не осталось… слишком долго шёл ко всему этому, теперь я покажу им всем, им, всем, которые да-что-из-тебя-вырастет, которые вы-отчислены, которые я-чего-дура-с-таким-встречаться, которые мы-вам-позвоним, которые слышь-пацан-бабки-есть, которые… которые… которые…
Когда я ещё представлял себе это… в детских мечтах, что вот я, всемогущий, всесильный, всевластный, стою над миром. И эти все, какие все, да все, стоят передо мной на коленях, просят прощения, а я их не прощу, а я их…
Переглядываемся с ним. Многозначительно. Уже не отворачиваюсь от его жёлтых глаз.
Останавливаемся где-то на холме, отсюда виден весь город, да что весь город – весь мир. Выходим из машины, снова чуть не падаю, да что с землёй сегодня, пляшет и пляшет под ногами. Видно, чует, что настали её последние дни.
Он делает мне лёгкий знак, который я не сразу понимаю. Ах, да. Теперь я должен поклониться ему, а он подарит мне весь мир.
Выхватываю кольт…
В какие-то доли секунды он ещё пытается увернуться. Недостаточно быстро. Он ещё умоляюще смотрит на меня, он ещё показывает мне на мир у моих ног, идиот, всё это будет твоим…
Серебряная пуля разбивает его, как стекляшку, со звоном вдребезги.
Перевожу дух.
Вытаскиваю телефон, набираю номер, очень простой, одиннадцать нулей, но почему у меня так дрожат руки, почему-почему-почему…
Длинные гудки…
– Алло.
Вот так, просто, как будто говорю с кем-то из знакомых…
– Задание… выполнено. Я его… ликвидировал. И этого… и… наёмника…
Чёрт, опять я путаю слова…
– …и наместника его.
– Очень хорошо. Большое спасибо.
Хочу сказать: рад стараться. Не успеваю. Связь обрывается, да и то сказать, Туда сигналы редко доходят…
Много ещё нужно сделать. Перво-наперво убедиться, что жуткие радиосводки про войну Китая и Америки – не более чем утка, которую я сам же и приготовил. Запёк, так сказать, в духовке и подал к столу. И про метеорит над Африкой тоже. И много ещё чего…
Спускаюсь с холма, не удерживаюсь, с-сучий лёд, с-сучья зима, брякаюсь копчиком, скольжу в долину, бобслеист хренов… я в своём репертуаре.
Мне кажется, кто-то там, наверху, смеётся надо мной…
2013 г.
Он любил лето
Подъехали к неказистому домику на окраине, который стоит и думает: упасть ему сейчас, или ещё постоять. Нет, ты уж не падай, когда мы в тебя войдём. Как это, избушка-избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом, мне в тебя лезти, хлеба ести…
Точно, ведёт он меня туда, через лужи, через какие-то провалы и буераки, если где и находится вход в ад, так это тут, на окраине. А ведь так и кокнет он меня тут, за хорошим делом в такую глухомань не везут…