мрешь от инфаркта сразу же после выхода на пенсию в звании "подполковник". Даже будучи майором, полковник хотел умереть генералом и в очень преклонном возрасте.
Попав в Афганистан, полковник раньше других понял, что существующая на боевых бесшабашность, а после них пьяный разгул в городках долго безнаказанными оставаться не могут. И начал наводить порядок, строго пресекая мародерство, наркоманию и расхлябанность.
"Денежная" реформа, проведенная комбригом, заслуживала особого внимания. Обычно система сбора денег - конечно, незаконно отобранных в ходе боевых у афганцев, - не отличалась какой-либо изощренностью и была похожа как две капли воды на вымогательство в других частях. Она представляла собой пирамиду, вершиной которой был командир, а основанием - солдаты. "Передаточные" звенья - взводные, ротные и комбаты - изымали деньги у нижестоящих и подавали их наверх. Чем больше было "звеньев", тем больше прилипало денег к рукам. Однако недовольство было всеобщим: каждый считал себя обобранным, а командиры вполне обоснованно подозревали, что им недодают, обделяют.
Комбриг поставил дело иначе. Во-первых, он начал карать грабежи, а во-вторых, резко сократил число "звеньев". Это означало только одно полковник желал иметь всю пайсу, посвящая в свои дела как можно меньше людей. А за деньги в Афгане можно сделать все: купить любую вещь, подмазать почти каждого штабного, не говоря уже о каких-то там наградах.
Командир приблизил к себе Башкирова и обложил данью несколько кишлаков.
Кишлаки была богатые - дувалы там, что крепости. Народ работящий: кто кирпичи лепит и на солнце сушит; кто мак выращивает, делая из него грубый сырец и переправляя его в Пакистан, где платили за наркотики большие деньги.
Некогда было воевать в тех кишлаках. Народ был занят работой, делом. Если при шахе, до революции, ни о каком маке и речи вести было нельзя, то теперь - пожалуйста. Вольному - воля. Коммунистическое правительство не лезло в эти дела: сил было маловато, и потому считало: пусть хоть чем занимаются, только против него не воюют.
Комбриг, возглавив бригаду и получив реальную власть, очень осторожно, но настойчиво начал проводить задумку в жизнь.
Для начала встретился со старейшинами зажиточных, не разрушенных войной кишлаков и обо всем (разумеется, без свидетелей) договорился. Так, мол, и так: я не трогаю ваши отряды, кишлаки, караваны, а вы за это платите и, конечно же, ни одного взгляда искоса в сторону бригады. Старейшины закачали седыми, точно пеплом усыпанными, бородами: "Конечно! Конечно! Дигярваль саиб! Мы ваши лучшие друзья! Спасибо вам, дигярваль саиб!" Старики прикладывали сухие, морщинистые руки, похожие на птичьи лапки, к груди, а глаза радостно и хитро поблескивали из-под клочковатых бровей.
С того дня началось между бригадой и кишлаками мирное сосуществование. Все смерчи обходили эти оазисы стороной. Бригадные "Ураганы" не выворачивали из земли дувалы и не рвали на куски маковые поля, перепахивая их по-своему.
Да и к чему было воевать этим кишлакам? Им жить, работать и богатеть надо. Это голь перекатная может воевать. Ей гораздо выгоднее за деньги и оружие стрелять в шурави, нежели умирать с голоду в своих нетопленых лачугах. И самые злые, самые непримиримые кишлачки - это нищие кишлаки. У них и раньше были крохи, а тут русские пришли - и последнее из рук рвут. Надо воевать! И они воевали. До последней капли крови. Им нечего было терять, кроме своих жизней.
Осторожный комбриг действовал не торопясь, умно, умело, хитро. Он поступал так, словно был настоящим азиатом, хорошо знающим законы Востока. Договором своим не злоупотреблял. Понимал прекрасно: чем жирнее будут кишлаки, тем богаче в итоге "оброк"; меньше у них станет неприятностей лучше будет ему, командиру бригады.
Поэтому, когда приходили высохшие старцы и, закатывая глаза, начинали долго и путано мямлить, что Давар с таким же бандитом Гафуром задумали напасть на их самого лучшего друга - д'стасо ливо и перехватить их караваны, полковник нетерпеливо перебивал: "Короче, что надо, мужики?"
"Мужики" сразу оживлялись и начинали наперебой говорить о всех коварствах Давара, Гафура и прочих мелких командиров, которые то ли сразу начали использовать оружие против своих единоверцев, то ли постепенно выродились в бандитов, предпочитая грабить и своих, и чужих, нежели воевать с русскими.
Комбриг слушал, пощипывая переносицу, затем кивал: "Сделаем!" Старейшины сдержанно улыбались, гортанно благодарили и уходили, оставляя подарки: то роскошный, ручной работы, шерстяной ковер, легкий как пушинка, несмотря на его размеры; то старинное, в потемневшем от времени серебре, оружие: винтовку, саблю, кинжал или пистолет, благо в горах еще сохранились кое-где настоящие древние вещи, а не грубые подделки городских или кишлачных мастеровых.
Через некоторое время по мелким, назойливым и чрезвычайно вредным кишлачкам наносился артиллерийский удар, отправляя всех этих Даваров и Гафуров в райские кущи. А возбужденные и радостные представители отомщенных кишлаков осаждали КПП, требуя встречи с комбригом.
Вот таким было их мирное добрососедство.
Старейшины, в свою очередь, не забывали сообщить комбригу о караванах, идущих в недружественные им кишлаки, о том, что там замышляют, добавляя при этом, что их караван пойдет за границу завтра, и пусть д'стасо ливо не ошибется, пропустит его. Ошибок в таких случаях не было.
Случалось порой, что некоторые вассалы начинали злоупотреблять хорошим к себе отношением со стороны большого русского начальника, забывая о бригаде, ее командире и полностью уходя в свои, только им ведомые товарные отношения с родственниками по ту сторону границы.
Комбриг, усвоив заповедь, что на Востоке уважают лишь большие деньги и стальную, несгибаемую силу, ненавязчиво напоминал о своем существовании, направляя в такие кишлаки роту Башкирова, где тот настойчиво и без особых грубостей старался найти и отобрать денежные и вещевые излишки. Профилактика приносила свои результаты. Старики-парламентеры немедленно спешили к комбригу - мириться.
Небо еще только начинало синеть над темными, по-прежнему бесформенными громадами гор, а луна постепенно растворялась в нем, как рота Башкирова тронулась с места.
Заработавшие моторы разрушили тишину окрестной природы. Все это время она затаенно молчала и тут выдала себя многоголосием птиц, шелестом камыша, шуршанием травы и дрожащими на деревьях листьями. Бронетранспортеры, переваливаясь с боку на бок, протянулись вереницей по извилистой грунтовой дороге.
Было пронзительно чистое, душистое утро, настоянное на изумрудной траве, хрустальном воздухе и розовых вершинах гор, когда рота остановилась под Хаджикейлем.
После коротких указаний Башкиров на двух бэтээрах направился в кишлак.
Бронетранспортеры приближались к Хаджикейлю. По обе стороны от машин узкими, тонкими, невысокими хребтами тянулись стены, слепленные из песка, глины и земли, отделяющие дорогу от обширных пестрых, словно цыганские платки, маковых полей.
В полях стояли афганцы, аккуратно надрезающие коробочки цветов и тут же обматывающие это место тряпочкой.
Медленная, тягучая музыка в унисон жаркому воздуху плыла над полем, над людьми, над их согнутыми спинами: ритмично били барабаны, тонкий мужской голос протяжно тянул высокую ноту, резко, жалобно всхлипывая. Большой двухкассетный магнитофон стоял на земле, аккуратно накрытый платком.
Башкиров, усмехнувшись, покачал головой. "Ох, и народ, - подумал он. Пойди, пойми его. Средневековье двадцатого века. Работают мотыгами, деревянной сохой, которую волокут буйволы, живут при керосиновых лампах, и здесь же - современная аппаратура".
Сидевший рядом с Башкировым пулеметчик Болячий уловил движение ротного, понял это по-своему и, отодвигая пулемет в сторону, упирая его надежнее сошками в броню, с надеждой спросил: "Может, сбегаю, товарищ старший лейтенант, прихвачу вещицу? Делов-то несколько минут, туда и обратно. Не подходит магнитофончик пейзажу. Джапанский. Я быстро - одна нога здесь, другая там".
Башкиров удивленно посмотрел на него, затем бросил взгляд на Крылова. Тот с интересом смотрел на работающих афганцев. Ротный достал тяжелую ребристую гранату и двинул ею по каске Болячего.
Солдат зажмурился и втянул голову в плечи.
- Что я вам вчера говорил, мудозвоны? Думать забудьте на этом выходе о своих художествах!
- Я для вас хотел! Как лучше! - обиделся Болячий.
- Инициатива наказуема, чукот!
- Что?
- Через плечо и на охоту. Вперед смотри! Не отвлекайся.
- Понял, - завозился Болячий, берясь за приклад пулемета, но не удержался, добавил: - Больно же, товарищ старший лейтенант!
- Не больно - не интересно, - отрезал Башкиров.
Бэтээры вошли в тенистый прохладный кишлак, накрытый сверху зеленью деревьев, с журчащими у их корней узенькими арыками. Машины остановились у высоченных стен дома старейшины. Сам хозяин вместе со своим старшим сыном уже стоял возле массивных, под стать стенам дверей.
Башкиров пожал руки афганцам, кивнул хрупкому, с тонкими, почти девичьими чертами лица таджику Абдурахманову, который был у него за переводчика: "Поговори пока с ними". И пошел к Крылову, который и не думал спрыгивать на землю.
- Ну как? - миролюбиво спросил ротный, кладя руку на горячую, шершавую шкуру бронетранспортера.
- Нормально. - Глаза Крылова трусливо прыгали по сторонам. - Долго мы здесь будем?
- Не очень. Этот старик за нас. Поговорю с ним, узнаю, что и как. Если караван поблизости, в каком-нибудь из кишлачков - пойдем выковыривать его. Если нет - домой повернем.
- Лучше домой, - политработник крепко держался руками за автомат. - Что здесь ловить? Еще накостыляют!
- Дом не душок - в кяриз не спрячется, - подмигнул Башкиров. - Давай чай к бачам пить, как раз и поговорим обо всем.
- Нет. Не хочу. Я лучше здесь побуду. Хотя, - Крылов подозрительно огляделся, - тут тоже не фонтан. Да и тебе не советую чаи распивать: подсыплют чего-нибудь - и дуба дашь.