Пражцы не интересовались научной методологией, но зато подчеркивали важность функции структур (отличали метонимичность синтагматических систем от метафоричности парадигмальных) (там же: 130). Это естественно, поскольку феноменология – не методология, но метод.
Феноменологический неореализм с уклоном в номинализм у Якобсона проявлялся именно в его стремлении соотношение идея – вещь (вектор «сознания») заменить идеей языка (вершиной от идеи – вещи): система есть вещь, язык – идея:
«как речь существен лишь язык»;
«лишь целое системы определяет развитие и функцию частей-элементов».
3. Источники
Голенштейн прав, утверждая, что у Якобсона можно найти «основы» всех возможных «философий» и научных направлений. Феноменолог по определению всеяден, поскольку эмпирический материал обретает у других. Голенштейн поминает Платона, стоиков, средневековых философов (Дунса Скота), Ньютона и Декарта, не говоря уж о Спинозе и немецких идеалистах. Идея доминантной функции приписывается русским формалистам (она принадлежит академику А.А. Ухтомскому), идея иерархии функций с приоритетом эстетического им же (принадлежит А.А. Потебне). Однако Якобсон использовал эти термины и понятия по отношению не к коду, а к тексту (тут и аллюзии к Хайдеггеру, см. (там же: 63)). Якобсон (1985: 329) заметил, между прочим, что схоласты искали шкалу suppositiones (замен) в определенных сочетаниях (допустимость замен), что обеспечивало так называемую «контекстную связанность», характерную для единиц естественного языка (средневековая концепция пределов лексического варьирования?); типология также своего рода возвращение к средневековой схоластике, достаточно почитать «Физиолог» или «Космографию», в которых сосредоточена средневековая ученость на уровне «образа» сущности вне его референта (о понятии тогда не ведали).
Эльмар Голенштейн показал, что ранний структурализм (речь идет об одном Якобсоне) находится в конфронтации с венским логическим позитивизмом, но одобрительно относится к американскому неореализму. Родство с последним понятно, хотя терминология у них разная, есть и различия в отношении к языку; американцы понимают язык как цельный код, пражцы – как ранжированное чередование систем, уровней, стилей и пр. (там же: 129). Различие между американцами и представителями Пражского лингвистического кружка определялось, в частности, разным материалом: богатство русского литературного языка на фоне изучаемых Якобсоном говоров и славянских языков – и американский вариант английского языка в то время.
Несмотря на «дивергенцию», общее имеется и с венскими номиналистами; обе школы «интернациональны» и интердисциплинарны, обе интересуются живыми (родными) языками, наконец, обе представляют направления структурализма. Однако у венцев конститутивные связи и отношения описывались чисто формально, тогда как у пражцев они сохраняли свою содержательность (под видом «субстанции») и особенно в системах естественных языков; субстанция воздействует на структуру. По-видимому, здесь сохраняются еще следы «русского гегельянства», согласно которому «форма обязательно содержательна», и они взаимодействуют. Венцы видели идеал исследования в редуцировании культурных, психологических и биологических феноменов (и это пишется о Карле Бюлере!), а у пражцев представлена антиномичность в иерархии. Для венцев причина (каузальная связь) важнее других отношений, для пражцев важнее телеологическая цель (специфическое средство раскрытия структуры языка); венцы представляют язык статичным («статичный аспект квантовой физики»), у Якобсона – не статистика и теория игр (как у венцев), а топология и теория катастроф (там же: 118). Венцы отрицали изменения в языке, в котором они видели основной материал для построения логических основ формального конструирования универсального языка, тогда как для пражцев номогенезис важнее типа.
Особое отношение с московскими и петроградскими учеными. И те и другие так или иначе участвуют в работе пражцев, но биографы Якобсона отмечают только московские влияния на ученого. Якобсон вспоминал в старости, что как лингвист он сформировался в школе Фортунатова,
«затем – попытки увязать все эти моменты с новым подходом к поэтике. Очень раннее увлечение вопросом „Зачем?“, вопросом телеологического характера: для чего всё это делается? – в конце концов, вопросом структуры.
Влияние феноменологии Гуссерля – всё это вместе подготовило меня» (Янгфельдт 1992: 28 – 29).
Неоднократные поездки в Петроград вспоминаются с юмором,
«потому что в Москве была одна лингвистическая ориентация. Про Петербург мы говорили: „Тудысюды, куды хошь“, или „чего изволите?“ Там даже ОПОЯЗ организовали на блинах „у Лили“ (Брик)» (там же: 32).
Но различные направления лингвистики Петербурга тут же забыты, когда нужно сравнить только дружественные школы двух столиц: в то время
«как Московский лингвистический кружок исходит из того положения, что поэзия есть язык в его эстетической функции, петроградцы утверждают, что поэтический мотив далеко не всегда является развертыванием языкового материала» (там же: 135).
Так утверждают ОПОЯЗовцы; Щербы и Ларина как бы нет. Другой историк замечает, что в Москве занимались больше лингвистическими проблемами, в Петербурге – проблемами поэтики и поэзии (Phillips 1986: 7); тоже сопоставление только с ОПОЯЗом. Феноменолог обретается в своем кругу, внутри своего «Кружка» он ищет соратников, поскольку понимает, что «чужие» его не поймут (не оценят). Бахтин, Виноградов, Марр, Ларин и многие другие – остаются как бы вне науки. У них заимствуются идеи, материалы, факты – но только как сырой материал, необходимый для построения феноменов личного сознания. Лекции Шахматова Якобсон слушает не только как член той же кадетской партии, к которой принадлежали они оба; «неофилологические» доклады Бодуэна слушал не просто как представитель «одной лингвистической ориентации» и как тоже феноменолог. Всё это потом проросло в принципиально новой ориентации на проблемы языка, чем было прежде в фортунатовском окружении. Сила Якобсона как теоретика структурализма состоит в его феноменалистской «всеядности», позволившей синтезировать самые разные направления современной ему русской филологии в ее опережающем развитии.
В частности, коренным отличием петербургской филологии начала XX века от московской было: интерес не к территориальным, а к социальным диалектам; не к коммуникативному аспекту языка как основному (это всего лишь одна из функций языка); понимание языка как системы стилей, а не иерархии функций, и т.д.
Тем не менее, по прошествии многих лет, складывается миф, будто
«к лингвистике как таковой Петербург-Ленинград был в целом равнодушен»,
и доказательство:
«не случайно именно здесь процветал марризм, который в Москве встретил сильную оппозицию и в общем, можно сказать, не имел успеха» (Успенский 1985: 19 – 20).
«Лингвистика» – только то в изучении языка, что угодно считать лингвистикой феноменологисту; «не имел успеха» следует читать «был обезврежен» в «наших» интересах. Между тем отдельных марристов поминают в положительном смысле (Рифтин, Фрейденберг), других – в отрицательном (Филин, Ларин). Подбор лиц направляет мысль во вполне определенное русло.
4. Феноменологизм
Влияние Гуссерля на Якобсона было самым устойчивым и продуктивным (Holenstein 1975: 71). В 1910-е годы влияние Гуссерля на москвичей (особенно через его учеников в Москве) было сильно (Phillips 1986: 7). Якобсон открыто ссылался на немецкого философа в своих семантических исследованиях (Aschenberg 1978: 90). Сам Якобсон (Jakobson 1971: II, 714) признавал, что Гегель, Гуссерль и Пирс являются его философскими учителями (они «снабдили Якобсона философией», заметил Голенштейн (Holenstein 1975: 116)).
В работе Голенштейна говорится о ранних трудах Якобсона, того времени, когда тот еще был «русским гегельянцем». Из описания следует, что вся заслуга создания структурализма пражцев принадлежит Якобсону и связано с его увлечением Гуссерлем. На «Логических исследованиях» последнего Якобсон основал принципиальный анализ систем как целостных феноменов (вариант мереологии – логического учения о целом и его частях) и заимствовал утверждение, что
«всякое истинное единство есть отношение составляющих»
(Alles wahrhaft Einigende sind die Verhältnisse der Fundierung – Husserl).
С этой точки зрения, парадигма есть импликация универсалии, построенной на основе различительных признаков. Телеологический принцип развития Якобсон соотносит с теорией информации (алгоритм развития), а отношение между абстрактными категориями и конкретными данными языка снимает схематизм категорий (там же: 80). Диалектика Якобсона – скрытая диалектика: она заключается в антиномиях, например, в тех, которые показал Соссюр, но (в соответствии с требованиями феноменологизма) всё получает другие термины. Например, вместо язык и речь – код и сообщение, и т.п. Противопоставление системной структуры в синхронии и дискретной мутации в диахронии также отражают свойственный феноменологизму контраст между сущностью и феноменом (явленной сущностью). Кроме того, как верно заметил Арон (1993: 228), для структуралиста
«синхронизм – это вечность в спинозовском смысле слова»,
а диахрония – ложное название процесса.
Теория грамматических оппозиций, заимствованная у Аксакова и рассмотренная на материале Пешковского, под пером Якобсона сводится к одним только привативным оппозициям (на них отчетливее видны дифференциальные признаки, на которых строятся феномены-системы), отчего оказывается, между прочим, что все «оппозиции взаимообратимы», т.е. вообще не онтологичны по существу.