Таким образом, сокрушение понятия определяется не только тем, что Я не дается в понятии (неприемлемое для персоналиста явление), но и тем, что понятие конкурирует с символом как содержательная форма логоса-концепта. Понятие действительно ограничивает творческую свободу духа (в данном случае личности) и заземляет его сущее: выносит за скобки духовное в угоду рациональному. Уже в ранней своей работе Бердяев определил смысл персоналистской интуиции; она состоит в отрицании, в отторжении, в уничтожении накопленных культурой гиперонимов номиналистического содержания:
«теория познания может восстановить права интуиции и воззрения на счет слишком властвовавших до сих пор понятий» (Бердяев 1907: 268).
«Позитивная наука останавливается в недоумении перед тайной индивидуального; ее интересуют только законы природы, только общее, типическое, бескрасочное; для своих специальных целей она слишком соблюдает экономию в мышлении, чтобы подойти к индивидуальному <…> Воззрение и интуиция должны, наконец, быть освобождены от этого гнета „понятий“, тяготеющего и над так называемым опытом» (там же: 109 – 110).
Отвержение только рациональных форм познания понятно, исходя из общей установки Бердяева на многосторонний подход к познанию («дуалистически-плюралистический»):
«рационализм всех оттенков пытается открыть бытие путем дедукции понятий, выводит бытие из разума и в конце концов приходит в панлогизму, к пониманию бытия как идеи, она всё пытается свести к отношениям логическим. Все возможности эмпиризма, критицизма и рационализма исчерпаны…» (там же: 172).
Преодолевая понятие, Бердяев восходит к символу.
«Мистико-символическое миросозерцание не отрицает мира, а вбирает его внутрь (курсив мой. – В.К.)» (Бердяев 1926: 128)
и предстает философией,
«лишь в символической объективации выбрасывающей глубину вовне (курсив мой. – В.К.)» (там же: 143).
6. Символ
«Духовный опыт выразúм лишь в символах, а не в понятиях» (Бердяев 1907: 263).
Р.А. Гальцева (1992: 59) называет Бердяева «теоретиком русского символизма», может быть, по той причине, что тот высказался о символе наиболее определенно, дав точные дефиниции, например, в (Бердяев 1926). Рассмотрим их.
«Символ (ο συμβολος) значит ʽпосредник, знакʼ и вместе с тем ʽсвязьʼ. Συμβαλειν значит ʽсоединять, разделяя связыватьʼ <…> Символ и символизация предполагают существование двух миров, двух порядков бытия <…> Символ говорит о том, что смысл одного мира лежит в другом мире, что из другого мира подается знак о смысле <…> Символ есть мост между двумя мирами <…> Логос заложен в духовном мире и в мире природном. Он лишь отображается, т.е. символизуется. Все, что имеет значение и смысл в нашей жизни, есть лишь знак, т.е. символ иного мира. Иметь значение значит быть знаком, т.е. символом иного мира, несущего смысл в себе самом, и всё значительное в нашей жизни есть знаковое, символическое <…> Смысл доказывается лишь жизнью, исполненной смысла, он показывается сознанием, обращенным к миру смысла, сознанием символическим, ознаменованным, связывающим, означающим» (там же: 88 – 93).
Люди обычно и живут символами, принимая их за реальности. Уже
«средневековью было свойственно символическое миропонимание <…> Символическое сознание вбирает и субъект и объект в несоизмеримо бóльшую глубину. Если объективация есть лишь символизация, то этим преодолевается всякий объективно-предметный рационализм, всякое наивное гипостазирование объекта <…> Символ по природе своей не закрепощает бесконечного конечному, но делает всё конечное прозрачным, чрез конечное просвечивает бесконечное»,
так что и
«логика не есть логос, между логикой и Логосом лежит бездна, прерывность…» (там же: 98).
И вот очень важное утверждение:
«…где кончается компетенция понятия, там вступает в свои права символ» (там же: 105).
Символизм ограничивает притязания рационального познания с его господством понятия, но не ставит никаких границ самому духовному опыту, не утверждает никакого принципиального а-гностицизма, т.е. допускает бесконечность иных путей познания, потому что «всегда остается Тайна», которую можно расколдовать в слове (там же: 106 – 107).
Бердяев объясняет, в чем причина этого:
«В основе мистико-символического знания лежит не философема, а мифологема. Понятие порождает философему, символ порождает мифологему. На высоких ступенях гнозиса философское и религиозное познание освобождается от власти понятий и обращается к мифу» (там же: 110).
И это утверждение весьма важно в понимании движения концепта. Имплицитно оно допускает, что древние мифы мы также знаем только как остатки законченного цикла движения смысла, уже прошедшего через образ и понятие, которые – как формы временные и преходящие – не сохранились (особенно понятие – форма, наиболее хрупкая в развертывании концепта).
Но –
«символ порождает мифологему»,
и
«миф есть реальность и реальность несоизмеримо бóльшая, чем понятие. Пора перестать отождествлять миф с выдумкой, с иллюзией первобытного ума, с чем-то по существу противоположным реальности» (там же: 111);
напротив, – это зрелость смысла в его конечной форме. Так,
«о Троичности возможен лишь миф и символ, но не понятие. Но этот миф и этот символ ОТОбражает и ИЗОбражает не мои религиозные чувства и переживания, не мои внутренние душевные состояния <…> а саму глубину бытия, глубочайшие тайны жизни <…> О жизни же, всегда неисчерпаемой и бездонной, возможен лишь миф»,
в котором образ
«перестает быть сдавленным понятием» (там же: 117)
(слова, которые тоже следует подчеркнуть дважды и трижды).
Таким образом, миф предстает как снятое с предшествующих этапов развития концепта представление о мире – уже созданная на основе движения содержательных форм концепта категория, а категория, по определению, определения иметь не может, ибо это – высшая категория (сумма всех содержательных форм), которая и есть миф, или, иными словами, обогащенный конкретными проявлениями жизни концепт.
В других работах Бердяев возвращается к проблеме символа, который оживает в мифе, возвращаясь в концепт. Например:
«Дух есть не отворачивание от мира и его муки, а изменение, просветление, преображение мира. Это начинается как символизация и должна кончаться как реализация. Вся культура и самая религия как часть культуры стоят под знаком символизации» (Бердяев 1996: 149).
Реализация символа в мифе и есть превращение концепта.
Культура – носительница символических форм.
«Культура символична по своей природе. Символизм свой она получила от культовой символики. В культуре не реалистически, а символически выражена духовная жизнь. Все достижения культуры по природе своей символичны. В ней даны не последние достижения бытия, а лишь символические его знаки»
– как и культ, это
«есть прообраз осуществленных божественных тайн» (Бердяев 1991а: 218),
которые (между прочим) соединяют культуру с цивилизацией, утверждает Н.А. Бердяев.
7. Логос как смысл
В учении Бердяева слово с его значением формально, тогда как логос есть смысл; Логос – нумен, слово – феномен,
«Логос – субъект и объект, отождествление субъекта и объекта» (Бердяев 1911: 124).
Бердяев постоянно говорит о смысле, который можно понимать как семантику форм, каждая из которых создает иерархию: символ выше понятия, понятие выше образа и пр. О значении он не говорит, потому что «значение» интересует феноменолога, ибо тот исходит из феномена – из формы внешней, в каждом контексте имеющая свое собственное значение (точнее, на-значение).
Парадоксально утверждение Бердяева о том, что
«историзм не имеет смысла» (Бердяев 1926: 265),
что историзм есть релятивизм (Бердяев 1996: 77), в том числе и эволюционный – по той простой причине, что он «есть лишь выражение по горизонтали» (там же: 281). Новизна открытия не может быть представлена в горизонтали метонимической смежности рядоположных форм – необходим прорыв к новому, а это рывок по вертикали, метафоричность в сопряжении прежде несоединимых содержательных признаков в «их глубине». Бердяев рассматривает пример:
«Когда дьявола признают источником зла, то происходит объективация внутренней драмы человеческой души. Дьявол есть экзистенциальная реальность (с предметным значением D. – В.К.), но совсем не объективная предметная реальность (не референт R вещного мира. – В.К.), подобная реальностям природного мира, это – реальность духовного опыта, пути, через который идет человек» (Бердяев 1926: 300).
По-видимому, в этом и заключается смысл бердяевского «эссенциализма»: он отрицает наличие даже дьявола, т.е. снимает все экзистенциальные сущности номиналистов, устраняя терминологическое засорение мира «вторыми сущностями» и самым «третьим миром».
«Кант совершенно прав, – утверждает Бердяев, – что в пределах феноменального мира антиномии не могут быть преодолены» (там же: 354).
Происходит это потому, что не образы и не понятия находятся в центре внимания Бердяева, но крайняя – завершающая движение смысла – содержательная форма, т.е. символ;
«конечное же преображение мира будет переходом символов в реальность» (Бердяев 1947: 169),
т.е. в качественно новый концептум. Подобное представление характерно для русского философского реализма, и даже реализм русской литературы XIX века Бердяев называл «реалистическим символизмом».