Реализм и номинализм в русской философии языка — страница 36 из 115

<…> Итак, метафизика есть наука, претендующая на познание без символов» (Бергсон 1911: 198).

Бергсон определяет недостатки научных форм познания, которые он связывает с понятийным сознанием. Понятие соотносит друг с другом и упорядочивает в сознании возникающие в процессе познания образы вещи, представляя их в виде символов, максимально отвлеченных от жизни; такие понятия «не более чем образы». Разум постигает не вещи, а только отношения между вещами, возникающие в процессе действия с ними. Лосский, признавая роль отношения, видит и вещь – как целое (мир есть органическое целое во всех своих отношениях). Это первое отличие от французской версии интуитивизма.

Интеллект (разум) избирателен и останавливается лишь на том, что ему интересно («интеллект не созерцает, а выбирает» – и оценивает; ср. мнение Шестова); его требование – польза или красота, тогда как основной компонент категории Благо – истина – остается в стороне (там же: 219).

Образ как источник познания полезнее понятия. Бергсон отвергает все содержательные формы концепта, хотя

«образы имеют по крайней мере то преимущество, что они удерживают нас на почве конкретного»,

тогда как

«каждое понятие выражает в еще большей степени, нежели образы, сравнение между испытуемым предметом и другими, похожими на него»

– и только интуиция, прямое вчувствование в сущность может стать методом

«метафизического исследования предмета в его концептуальной сущности» (там же: 203).

Очень трудно отличать особенности направления от национальных его модификаций. В данном случае много соответствий между экзистенциализмом Шестова и интуитивизмом Бергсона – гораздо больше, чем сходства между интуитивизмом Бергсона и Лосского. В частности, утверждение субъективности систем, отрицание цельности реальных систем (в них не части, а элементы, т.е. сборные по признакам чистых отношений цельности), и т.д. не является основополагающим признаком всех течений интуитивизма, но каким-то образом соотносится с идеями феноменологии Гуссерля.

«Борьба с понятием – центральный пункт всей критики Бергсона» (Асмус 1984: 237).

Бергсон борется с понятием из понятия же (поскольку он концептуалист), а против интеллектуализма – интеллектуальными средствами. Он вторгается в концепт, утверждая его самоценность и при этом исходя сразу из всех содержательных его форм, которые уже выработаны интеллектуальным сознанием и хорошо известны: образ, понятие, символ. Как и любой интуитивист, он не дает новых рецептов, не открывает следующих за этими содержательных форм (как это делают русские философы с мифом). Понятие понимается как ярлык на вещи, которым и определяется относительная ценность всех вещей, а многообразие точек зрения на вещь (вызванное множеством понятий о вещи) создает иллюзию точного знания.

«Понятия <…> обыкновенно зарождаются попарно, выражая собою две противоположности. В действительности не существует никакой конкретной реальности, которую нельзя было бы рассматривать с двух противоположных точек зрения и которую, следовательно, нельзя было бы подчинить двум враждебным понятиям. Отсюда теза и антитеза, которые невозможно примирить логически по той простой причине, что из понятий или точек зрения никак не построить вещи. Но от предмета, схваченного интуицией, во многих случаях очень легко перейти к двум противоположным понятиям; и так как отсюда видно, как из реальности исходят теза и антитеза, то сразу же становится ясно, как эти теза и антитеза противостоят друг другу и каким образом они примиряются»,

а главный недостаток понятий как содержательных форм Бергсон определяет верно: они «остаются неподвижными», представляют собою схематические контуры вещи и, вдобавок, служат лишь для того, «чтобы переходить от понятий к вещи» в мышлении, а не в активной деятельности (Бергсон 1911: 213 – 215).

В привативной оппозиции «интеллект : интуиция» у Бергсона маркирован интеллект, интуиция не имеет никаких различительных признаков и понимается чисто отрицательно в отношении к интеллекту; определяясь чисто отрицательно, интуиция становится конструктом без определенного назначения. Тем самым устраняется диалектическая соотнесенность двух способов познания – чувственного и рационального, как это было до Бергсона, когда обе формы познания, находясь в равнозначной эквиполентной оппозиции, воспринимались как равноценные (например, у Канта). По мнению Бергсона, наука не открывает, а «фабрикует» вещи в виде объектов («это форма без материи»), достигая высших степеней формализации познанного в виде символов, особенно символов языка. И символическая форма не годится для точного уразумения сущности, поскольку и она замораживает движение идеи в знаках, подвергаемых анализу вне вещи. Понятия характеризуют предмет не по содержанию, а только по объему, и тем самым соотносятся с предметным значением, постоянно упуская из виду связанное с сущностью качественное наполнение смысла по содержанию понятия. Лишь тот, кто умеет воссоздать реальность («схватить реальность»), способен ее познать; творчество и творческая свобода личности лежат в основе интуитивизма Бергсона.

Влияние Бергсона на американский прагматизм выдает учение этого философа как систему практических установок на исполнение жизненных целей. Ничего подобного нет у Лосского с его утверждением необходимости включения личного сознания в общее органическое целое. Если интуитивизму важно вчувствование в вещь, значит он утверждает, что идея in re и является концептуализмом. Бергсон и есть концептуалист с «диалектическим складом ума» (по словам Г.В. Плеханова).

«Борьба с платонизмом – один из основных мотивов бергсоновской философии»,

поскольку

«для Бергсона метафизическая сущность бытия – жизнь, а не идея» (Бердяев 1989: III, 642),

и следовательно, интуитивизм Бергсона идет не от личности (как у персоналиста) и не от идеи (как и интуитивиста Лосского), а от «жизни» (а это экзистенциализм сродни шестовскому).

Совсем другое Николай Лосский с его идеал-реализмом. В соответствии с русской традицией философствования, Лосский поднимает идею на уровень идеала и представляет ее «до вещи» как действительную сущность. Сведение всех видов интуиции до одной мистической (алогической) также не соответствует учению Лосского, который наряду с мистической интуицией Шеллинга принимает и чувственную интуицию сенсуалистов, и интеллектуальную интуицию Лейбница. Прав Бертран Рассел, заметивший основную ошибку Бергсона: тот смешивал познаваемый предмет (который в прошлом) с актом познания (он в настоящем) и помещал их обоих в «геометрической перспективе индукции и дедукции» (Рассел 1993: 311).

Интуиция оказывалась в клещах между двумя рациональными схемами мысли.

2. Образ и слово

«Интуитивный знак неподвижен, знак же, присущий интеллекту, подвижен»,

поэтому один различает свойства, а другой воспринимает предметы (Бергсон 1914: 162). Единственная форма, соединяющая их, – это слово. Кроме того, и

«форма – это мгновенный вид какого-либо процесса» (там же: 269),

«схватить» который в состоянии только материальная форма слова.

В книге «Творческая эволюция» Бергсон рассматривает возможности языка в построении интуитивного знания.

«Наш ум стремится охватить изменения посредством неподвижных точек зрения. Для этого <…> он пользуется троякого рода представлениями: во-первых, качествами, во-вторых, формами или сущностями и, в-третьих, действиями.

Этим трем способам воззрения соответствуют три категории слов: прилагательные, существительные и глаголы, представляющие первоначальные элементы языка. Прилагательные и существительные символизируют состояние, но и самый глагол выражает почти то же самое, если иметь в виду ту часть вызываемого им представления, которая является вполне ясной».

Сами процессы бесконечно разнообразны, например,

«когда мы переходим от желтого к зеленому, этот переход не похож на переход от зеленого к синему; здесь перед нами качественно различные движения <…> Искусственность нашего восприятия, а также нашего интеллекта и языка состоит именно в том, что мы извлекаем из этих крайне разнообразных процессов единое представление о некотором неопределенном становлении вообще; это только абстракция, которая сама по себе ничего не говорит и о которой нам даже редко приходится думать» (там же: 270 – 271).

«Слово ειδος, которое мы переводим термином идея, и имеет в действительности этот тройной смысл. Оно обозначает, во-первых, качество, во-вторых, форму или сущность, в-третьих, цель и намерение выполняемого действия, т.е. в сущности картину этого действия, предполагаемого исполненным. Эти три точки зрения суть точки зрения прилагательного, существительного и глагола. Они соответствуют, таким образом, трем основным категориям языка<…> и мы можем, а может быть, и должны переводить ειδος термином „взгляд“ или „снимок“, или даже скорее термином „момент“. Ибо ειδος представляет неподвижную точку зрения на изменения вещей: качество, которое есть момент становления, форму – момент развития, сущность, которая есть некоторая средняя форма, над которой и под которой проходят другие формы как изменения ее; наконец, цель, внушающую совершение действия, представляющую, как мы сказали, не что иное, как предварительную картину выполненного действия. Таким образом, сведение вещей к идеям состоит в разложении процесса становления на его главные моменты, причем предполагается, что каждый из них свободен от закона времени, так сказать, заложен в вечности. Таким образом мы приходим к философии идей, применяя кинематографический механизм интеллекта к анализу действительности» (там же: 281).