и то, и другое“ или еще более глубоким единством „ни то, ни другое“. Слово по своему существу не есть ни „понятие“, ни „междометие“, потому что оно есть неразрывное единство того и другого. Слово первично не выражает ни предметного бытия как такового, в его немом, холодном объективном содержании, ни „моего субъективного впечатления“ от него, моего эмоционального состояния при встрече с предметом. Оно выражает саму непостижимую реальность в ее абсолютности (в каком-либо частичном ее проявлении), которая лежит глубже деления на субъект и объект, или на субъективность и объективность. Слово в первичном смысле не говорит о чем-либо, и в нем не высказывается „субъективное“ существо человека. В слове обретает голос сама реальность – само непостижимое»;
в нем сама реальность говорит о самой себе, «высказывает», «выражает» себя. Недоступная разгадке тайна слова есть тайна самого непостижимого как такового. Непостижимое непостижимо и «непознаваемо»; но оно не только предстоит нам явственно в своей непостижимости, не только открывается нам как таковое. Оно «имеет голос», оно само «говорит» – оно выражает себя во всей своей непостижимости – в слове. Но это и значит не что иное, как то, что слово есть откровение – и притом по самому своему существу, – следовательно, и человеческое слово. (Вот почему всякая «болтовня», всякое суетное и небрежно употребляемое слово есть кощунство.) Человеческое слово само проистекает из «слова Божия» – из Слова, которое «вначале было у Бога» и «само было Богом», – из Логоса, – и есть его отображение, хотя и несовершенное. Об этом свидетельствует уже та форма человеческого слова, в которой оно является в своей полноценности, – поэзия, которая по своему существу не есть ни отвлеченное определение в понятиях или «объективное описание» предметной реальности, ни чисто субъективное само-высказывание, «исповедь» поэта как человека, а есть человеческое откровение тайны первореальности во всей ее – ускользающей от «прозаического» слова – глубине и значительности; она есть некая подслушанная и переданная поэтом «херувимская песнь» о реальности – голос самой реальности, говорящей о себе самой. Однако это человеческое откровение в слове всё же отличается от самого божественного откровения тем, что сам человек как таковой не есть первореальность, но стоит в своем бытии как бы на пороге между субъективностью и объективностью – предметной реальностью, – объятый противоборством между той и другой. Человеческое слово поэтому всегда в каком-то смысле «субъективно», – о чем уже свидетельствует множество языков и диалектов и несовершенство каждого из них, и, в конечном счете, различия в живой форме «говорения», в «стиле языка» даже между отдельными личностями; и, с другой стороны, человеческое слово всегда имеет тенденцию сузиться, уплотниться, кристаллизоваться в чистое обозначение отвлеченных понятий, получить точный, т.е. ограниченный, «буквальный» смысл, что даже, с точки зрения «чистого», «объективно-научного» познания, увеличивает его ценность. Но именно поэтому оно по самому существу своему неадекватно «„слову“ самого Бога», а если уж
«говорить о „слове“ самого Бога, которым сотворен мир, то это не есть отдельное, раздавшееся в определенный момент (какой момент и момент какого времени?) слово приказа, повеления, а есть вечное „Слово“ Божие, – слово как Логос или Смысл, – вечно Им „произносимое“ и силою которого вечно есть и обоснован мир» (Франк 1990: 477, 519).
12. Принцип русской гносеологии
Похоже, что Франк ближе других (потому что «сильный логик», по словам Бердяева) подошел к сущностным характеристикам семантического треугольника, который дан не онтологически, а гносеологически, как и концептуальный квадрат. Онтологически триада есть Троица, в которой понятие, представленное в «треугольнике», есть уже концепт, слово – Логос, а вещь – идея, та самая «духовная» идея, которая и была заложена в смысл философского термина «вещь» в X веке, когда этот термин создавался в переводах греческих трудов на славянский язык. Согласно этому пониманию, «вещь» есть одухотворенное мыслью слово, данное как программа последующих действий, в осуществлении которых и являются феноменально слово-понятие-предмет в триаде, воплощающей сущностные признаки Троицы. Сегодня нам трудно ориентироваться в смыслах затертых употреблением слов, не один раз за тысячелетие изменивших свое значение, и только проникающая в глубину сущностных отношений логика «реализма» помогает вернуть исконное содержание этих терминов.
Кроме указанного удвоения сущностей – реальных в феномене и идеальных в сущности – Франк как форменный реалист подчеркивает роль интуиции в согласовании этих двух планов бытия: бытия реального и бытия идеального. Вообще «в основе русского познания лежит интуиция», что-либо узнать значит приобщиться к этому посредством внутреннего осознания и самопереживания; это типичное для средневековья представление о слитности реального и идеального в изложении Франка приближается к такому же представлению об их синкретизме, какое было, например, у Григория Сковороды в XVIII веке: познание и жизнь в высшем понимании одно и то же.
«„Умственная трезвость и логическая ясность“ интуитивного опыта русского человека достигается посредством православной аскетики, чем и отличается от европейского эмпиризма и рационалистического опыта» (Франк 1996: 25)
– мысль, немного устаревшая, но в метафизическом контексте вполне понятная, «русская аскетика» – традиционная форма жизни для большинства населения России. По этой причине у нас нет субъективизма (чувственная очевидность не принимается во внимание, как, например, в английском эмпиризме) и формализма, свойственного рационализму (Франк говорит о французской его форме). В русском мышлении логическая взаимосвязь и очевидность как формы личного опыта также присутствуют, но они характеризуют предмет только внешне, а не сущностно:
«Русская гносеология интуитивна и антирационалистична, но не иррационалистична. Мысль русского в типичном выражении и остра, и проницательна, и трезва, полна <…> здравого смысла, в простом „прозаическом“ смысле правдива и метка, обладает всеми качествами добросовестно-строгого, никакими предложениями не замутненного эмпирического познания» (там же: 252),
причем «умственная трезвость и логическая ясность как раз очень характерны для русского духовного склада», что сопровождается и вызывает
«стремление к умозрительности, к философской глубине и основательности… Духовная трезвость, воздержание от всякого рода восторженных состояний, экзальтаций являются одними из характерных требований национально русской аскетической практики» (там же: 165).
Именно такое представление о русской ментальности и вытекает из реконструкций сущности, Абсолютного и (тема нашего изложения) Непостижимого – концепта, как они даны Франком.
ГЛАВА XIV.ГАРМОНИЗАЦИЯ РЕАЛИЗМА: СИМВОЛ
Что для немцев метафизика, то для англичан и французов агностицизм.
Лейбницианцы Лосский и Франк сторонятся понятия со стороны образа, а «впадением в символ» грешат гегельянцы: прямой консерватор Н.Ф. Федоров (1828 – 1903), умственный славянофил В.Ф. Эрн (1882 – 1917) и глубокий историк западного средневековья, персоналист и пантеист Л.П. Карсавин (1882 – 1952), прямо положивший в основу своего философствования труды Николая Кузанского. Все трое поддерживали славянофильские идеи (Карсавин в евразийском их обличии) и резко не принимали Запад с его философией и наукой. Федоров вообще считал славу и популярность прямым бесстыдством отклонений от единства соборности.
I. РЕЛИГИОЗНЫЙ РЕАЛИЗМ НИКОЛАЯ ФЕДОРОВА
Мыслить не значит доказывать, доказывать – значит мысленное сделать видимым.
Полное отрицание теории познания как части философии (гносеологии) характерно для онтологизма Николая Федоровича Федорова (1828 – 1903).
«Гносеология, или теория познания есть наука отрицательная, то есть критика; она отвергает объективное значение нашего знания и признает лишь субъективное его происхождение. Так объясняет гносеология сущность и начало знания, сводя его на личное, условное, изменчивое, неустойчивое. Очевидно, это наука переходная к науке о деле, к „слову о деле“ (эргонологии), к теории дела; это переход от „потенции“ к „фациенции“. Результат гносеологии – агностицизм. Знание, с ее точки зрения, ограничивается феноменализмом или релятивизмом; это знание мнимое, не реальное» (Федоров 1995: 190).
Отрицание гносеологии – отрицание Канта, в его глазах «кантизм как сущность германизма» в национальном отношении, как сущность протестантизма – в конфессиональном, как рационализм – в философском отношении: «победить же Германию значит победить Канта» (там же: 87).
Самое великое зло Канта, «осужденного на одно мышление» (там же: 82), по мнению Федорова, это шизоидное раздвоение разума на познающий и практический – и вечная их несоединимость.
«Это, конечно, верно, но верно по-немецки» (там же: 110).
«Кант обрек знание, как сделал это и позитивизм, на вечное рабство» (Федоров 1982: 72).
Западная рационалистическая философия ошибочно полагает, что
«истинная сущность мира и смысл жизни познаются человеком внутри, в самом себе»,
но формула «познай самого себя» есть формула «знай только себя» (Федоров 1995: 111). Особенно жесткие слова Федоров находит для Ницше, «блудного сына философии», который исповедует лозунг неправедного