Федоров призывает
«взглянуть на мир как на целое» (там же: 511)
– еще одна сквозная идея русского философствования. К сожалению,
«прогресс языка отстает от прогресса мысли» (там же: 88),
но дело небезнадежно:
«еще в первобытном, в первоначальном значении слов заключается не обман, возвышающий нас, а выражается то, что должно быть» (там же: 88 – 89),
и это возвращение к первосмыслам слова внушает надежду. Например,
«смысл значения слова вера: вера в старину значило клятвенное обещание» (там же: 113),
что верно для некоторых европейских языков. Поскольку человек – символическое подобие Бога, то Федоров видит в символе и образе важное условие дальнейшего развития языка. Ничего не говоря о понятии, он толкует
«представление как образ, оставшийся после того, как самый предмет исчез» (там же: 516)
– часто встречаемое объяснение представления как образа.
Основанием этической философии признается совесть:
«Это сознание неправости и есть совесть (начало нравственности)» (там же: 512),
и
«только цель дает смысл жизни» (там же: 197).
Такую цель поставил перед собою и Федоров, утопическую и невероятную: оживить «всех отцов», поскольку
«бессмертие есть критерий совершенства» (там же: 624).
Стремление к совершенству – черта русской мысли – стало новой жизненной задачей.
II. ЛОГИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ ВЛАДИМИРА ЭРНА
Я не привык играть словами.
1. Философия
«Принцип философствования русских философов (между которыми есть и гении) существенно отличен от принципа философствования западноевропейских мыслителей Нового времени» (Эрн 1992: 112):
русские мыслители
«заняты самой мыслью, а не ее искусственным обрамлением» (там же: 86).
Три черты выделяют русскую философию: онтологизм, существенная религиозность и персонализм (там же: 90);
«она же обусловливает любопытную черту: отсутствие систем. Всякая система искусственна, лжива и как плод кабинетности меонична» (там же: 86),
т.е. отрицает наличие сущего. Это заблуждение, поскольку
«философ не только сам философствует, но и в нем философствует нечто сверхличное» (там же: 293).
Такова позиция этого реалиста, между прочим отрицающего продуктивность систем и системности в научном знании.
Владимир Францевич Эрн не «эпигон», каким его считали некоторые историки, а рафинированный реалист славянофильской ветви русского философствования, разделяющий все особенности московского любомудрия, хотя и в рациональной его форме.
«Оба начала, и ratio, и λογος, русская мысль имеет внутри себя, имеет не как внешне усвоенное, а как внутренно ее раздирающее» (там же: 120).
«Раздирающее» не без пользы для развития. Сам Эрн, показывая существенные «искажения» современной ему философии, утверждает ее рационализм (основное направление мысли), меонизм (отрицание сущего, т.е. определенно неокантианство) и имперсонализм (устранение личности, т.е. феноменализм) (Эрн 1912: 9 сл.; 1991: 388, 422). Для Эрна
«острие формулы: Сущее творит существующее, особенным образом направлено на отношение субъекта к объекту. Во-первых, само Сущее является объектом познания <…> Во-вторых, всё существующее <…> теснейшим образом связано в своем явлении»
и
«первый акт человеческого духа есть осознание раскрытой ему в первом моменте интуиции творящего Сущего. Всё дальнейшее строение человека идет на этой несокрушимой основе» (Эрн 1991: 427 – 428).
«Несокрушимая основа» Логоса-слова определяет движение жизни.
В отличие от такого, реалистского, понимания философии,
«рационализм, считая личность за безусловно иррациональное, воспринимает весь мир в категории вещи»,
тогда как его представление о философствовании,
«логизм, прозревая в личности вечную, не гибнущую идею <…> воспринимает весь мир в категории личности» (там же: 291).
Недостаток рационализма в том, что
«рационализм есть мировоззрение абсолютно статическое. Ему некуда двигаться. В своем чистом виде он непременно вне-человечен, вне-жизнен. Отсюда роковые пределы и грани. Тот, кто стоит, всегда ограничен какими-нибудь горизонтами» (там же: 293).
Между тем
«вещь, взятая как чистая категория, есть не что иное, как схема»,
к которой рационализм и пытается «свести всё существующее» (там же: 291). Но схема внутренне отражена от вещи и мыслится как внешняя в отношении к ней, а
«внешняя схема долженствования есть норма. Отсюда нормативизм рационалистической мысли» (там же: 292).
«В порабощенности схемой – корень всех искажений. Взнузданная рационализмом мысль совершенно бессильна перед действительностью» (там же: 110).
Даже «факты» при этом
«теряют свою „фактичность“. Как препарированные они уже не просто действительность, а нечто воображаемое»,
ведущее
«лишь идеальную жизнь в людских головах» (там же: 27)
в виде схваченного мыслью понятия. Феноменализм сосредоточен на явлении, уже полученном сознании, но
«поскольку что-нибудь познается, постольку оно создается, и вне разумного созидания предмета не может быть никакого познания. In abstracto этим дается гносеологическая формула и завет такого чистого насильничества над действительностью, при котором женственная сущность сущего начисто отрицается и не признается» (там же: 323).
«Женственная сущность сущего» есть явная метафора неопределенной категории, порождающей существенные формы познания – концепта. Явление вообще
«можно рассматривать не в нем самом, не в его эмпирической наличности, а по отношению к тому, что в нем является, т.е. в его метафизической природе» (там же: 415).
2. Логизм
Не рационализм (ratio), а логизм (logos) должен лежать в основе философского знания в «таинственной истине воплощения Слова».
«В слове логос для меня объединяются все особенности той философии, которая основательно забыта современностью и которая мною считается единственно истинной, здоровой, нужной. Λογος есть лозунг, ведущий философию от схоластики и отвлеченности вернуться к жизни и, не насилуя жизни схемами, внимая ей, стать вдохновенной и чуткой истолковательницей ее божественного смысла, ее скрытой радости, ее глубоких задач» (там же: 11).
Между прочим, «божественный смысл», «скрытый» и «глубокий», есть предикаты концепта, и еще вопрос, не направлена ли интуиция Эрна в эту именно сферу. Для Эрна
«дискурсивно-логическое есть абсолютно необходимая и невыключимая часть целого λογοςʼа, но именно часть, а не всё целое» (там же: 121).
Понятие не исключается, но подчиняется «целому» в единстве содержательных форм концепта-идеи.
Естественно, Эрн против как эмпиризма (там же: 25), так и скептицизма (там же: 86), поскольку и тот, и другой пользуются «результатом анализа и предвзятой классификации» (там же: 27) и по существу схематичны, поскольку опираются не на действительность, а на «факты» – препарированную данность действительности (там же: 27). Рассудок нивелирует действительность, принцип составления схем суждения чисто количественный, он исключает качества, смена которых и создает постоянное развитие мысли. В принципе, здесь Эрн выступает против номинализма, озабоченного вещным проявлением «предметного значения» в ущерб вечным движениям словесного «значения».
3. Сущность
«А ведь сущность – слово даже происхождения метафизического. Из науки давно уже изгнаны всякие „сущности“. И одно желание проникнуть за внешний облик явлений, скинуть лицевой покров с вещей для того, чтобы проникнуть в их сердцевину, в их сущность – одно уже это желание является недопустимым с точки зрения позитивной науки» (Эрн 1991: 246).
Поскольку «сущность» – понятие метафизическое, оно находится вне компетенции всякой науки вообще.
«Определить сущность какого-нибудь предмета – это значит высказать об этом предмете некоторое абсолютное суждение» (там же: 252),
но
«абсолютному нет места в мировоззрении позитивном. Позитивист не может признать Абсолютного» (там же: 206).
Меонической норме рационализма, отрицающей сущность вещей
«логизм противопоставляет онтологический τονος. Тонос[3] есть внутренно определенная напряженность. Тонизм враждебен нормативизму. Подчиняемость норме всегда подзаконна» (там же: 232),
тогда как
«тонизм свободен, благодатен, выше всяких норм. Тонична любовь, тонично вдохновение, тоничен подвиг святых» (там же: 292).
Тонизм, таким образом, представляет собой русскую волю в ее философском осмыслении.
Необходимость в выявлении сущностей определяется потребностью объяснить внешние контуры событий. Например,
«кто изучал историю стилей, того должно было всегда поражать глубокое и строгое соответствие между стилем данной эпохи и ее скрытой душой» (там же: 313),
т.е. ее сущностью. Всякое исследование должно проходить «путь вверх» – от явлений к сущностям, от феноменов к ноуменам, а затем
«из сущностей снова возвратиться к явлениям» (там же: 525).
«Другими словами, тройным образом действует горний мир в мире нашем: феноменологически, онтологически, гносеологически, – в явлениях, в сущностях, в процессах познания. Тройное действие есть тройная связь, а так как действие идет свыше, то и связь, им устанавливаемая, есть связь божественная, истинная, достойная почитания» (там же: 528).
Романтизм Эрна в метафорических образах выражает поклонение перед тайной Логоса-Слова, в котором содержится до конца всё и всем управляет. Обожествление слова определяется «существенной религиозностью» русского философа, а уразумение
«особого единства между горним и дольним, между земным и небесным, между сущим и являемым»
постигается в символе.
4. Символ
Место схемы рационализма в логизме занимает символ (там же: 291).
«И весь мир есть не что иное, как „лес символов“, реалистически трактуемых. Отсюда всесторонний символизм в философии Логоса. Если меонизм и схематизм вызывают бездонную пропасть между рационализмом и искусством, а также между рационализмом и религией, то естественный и существенный символизм философии Логоса самыми внутренними, интимными связями соединяет логизм как с великим символическим языком искусства, так и с символизмом религий» (там же: 292).
Более того, развитие символов доходит до крайних пределов – на основе символов возникают новые мифы.
«Новое время, вообще говоря, очень мифологично. Те, кто думают, что время мифов прошло, что только античность и средневековье в своей младенческой наивности отдавались во власть мифологии – что новое время из-под власти этой освободилось, – жестоко ошибаются. В новое время мы видим возникновение целого цикла мифов, целого ряда мифологем, и всё различие, колоссальное и существенное, этих мифов и этих мифологем от античных и средневековых заключается только в перемене знака положительного на отрицательный» (там же: 9),
и наоборот. Поскольку же «миф античный и миф средневековый онтологичны», а «мифы нового времени меоничны», т.е. лишены сущностной подкладки, то новые мифы и мифологемы попросту дублируют старые мифы, понятийно определяя смысл древних символов в необходимой данному времени проекции. Попросту штампуют мифы в виде корыстных идеологем, заменяя ими плодотворные идеи прошлого. Достаточно показать это на современных интерпретациях классических произведений, часто совершенно извращающих смысл, заложенный в них их авторами.
5. Язык и слово
«Великий и неподкупный свидетель умения дифференцированно схватывать конкретность фактически-данного – это язык» (там же: 26).
Язык представляет слова, отраженно символически передающие Слово-Логос; слова источают из себя все мыслимые содержательные формы, а неискоренимость в сознании символов свидетельствует в пользу того, что символ является существенной содержательной формой сущего, представленного в слове.
«Совершенно несомненно, что то постижение, которое Платон называет постижением „самого Солнца“, по внутренней своей сути лежит на границе словесного выражения, и что в этом постижении многое, может быть значительнейшее, по существу невыразимо и несказанно; но столь же несомненно, что у писателя крупных масштабов привлекает именно то, что лежит у границы обычного выражения, и ни в чем не выражается сила писателя больше, чем в благодатном воплощении в слове новой, казалось бы неподвластной человеку области невыразимого, в раздавании имен сущностям, впервые им узренным и различенным» (там же: 472).
Именно в слове находит Эрн начало новым образам, символам и даже понятиям («в раздавании имен сущностям»). Так,
«слово Достоевского: всечеловечность – есть гениальная формула, к которой, как к живому центру своему, тянется всё великое и живое в умозрении славянофилов» (там же: 372).
Слово помогает понять различие во внешне сходном.
«Это не культура уже, а цивилизация. Многие путают эти слова. Но нет ничего враждебнее культуре, чем цивилизация.
Цивилизация есть изнанка культуры. Культура как дело полубогов не может быть пищей, пригодной для большинства. Vulgus profanum[4] может жить всегда лишь готовым. А культура всегда есть не готовое, а завоеванное. Культурой как творчеством можно лишь заражать. И те, заразившись, сами окрылились творческим порывом, культуре приобщаются. Цивилизация передается механически. Ею не заражаются – ее внушают. Цивилизация есть овещественный рационализм» (там же: 284).
В чеканных определениях Эрна слышатся все проклятия «овещественной» цивилизации, которые позже прозвучали у Шпенглера и особенно у Хайдеггера.
Каждый народ живет в ритмах своего языка – еще одно предчувствие Эрна, провидение идеи «ментальности»:
«У каждого народа есть внутренний ритм своей жизни. Все заимствования и все научения от других национальных культур идут на благо ему, если находятся в гармонии с этим ритмом или претворяются им. Но как только начинается насильственная прививка или форсированный ввоз – в жизни народа обнаруживаются расстройства. Различие ритмов, насильственно соединяемых, вызывает мучительные перебои. Эти перебои могут приводить к тяжелой трагедии. Дело Петра Великого было настоящим разрывом старорусского ритма жизни» (там же: 357).
Сгладить такие «перебои» хотят заимствованием слов: киллер, ангажированный, коррупция и сотни других должны смягчить переход к новому быту отменой их русских эквивалентов убийца, продажный, взяточничество. Это не спасает от «мучительных перебоев», поскольку нарушен «внутренний ритм жизни».
В этом и состоит «содержательность <…> первичной интуиции» Эрна, как понял ее П.А. Флоренский (1996: II, 347). Внутренний ритм жизни направляет существование народа, фиксируя его в языке.