Гносеология Флоренского онтологична, основной закон логики (закон тождества) «есть смерть, пустыня и ничтожество» (Бердяев), и – понятием не завершается познание, потому что динамично только суждение, в границах которого и рождается мысль, откладываясь в символе.
«В русле философии русского Серебряного века место П.А. Флоренского особое, и неблагородная задача – поиски влияния на него», – писал С.Μ. Половинкин (1989: 18).
«Место особое» определяется тем, что Флоренский совмещает в себе как бы трех: философ, ученый и священник. Таким трехкратным усилением разума объясняется выбор его научной позиции: как ученый он номиналист, как философ – концептуалист со склонностью к реализму, как священник – полный и безусловный реалист. Об этом писал Н.А. Бердяев:
«Он задавил в себе замечательного ученого, математика, филолога, быть может, исследователя оккультных наук. Он больше обращен к частному, чем универсальному <…> Он кокетничает своими ювелирными филологическими изысканиями. У него больше литературы, чем философии» (Бердяев 1991а: II, 152).
В сущности, сам Флоренский ощущает себя реалистом.
«Итак, что же есть реализм? Но самый этот термин слишком драгоценен, чтобы не соблазнить покуситься на него направлениям мысли и творчества весьма различным.
Кто же, благоразумный, не хочет быть и считаться реалистом? Но когда приглядываешься, чтó именно притязает на это качество, чаще всего оказываются такие притязания в прямом противоречии со значением слова реализм наиболее естественным – от res, realis (вещь, действительность, – В.К.). Так, весьма нередко смешение терминов реализм и натурализм, даже – реализм и иллюзионизм, как, с другой стороны, заурядно противопоставление реализма и идеализма, реализма и символизма, реализма и мистики.
Очевидно, во всяком случае реализм есть такое направление, которое уверждает в мире и в культуре, в частности в искусстве какие-то realia, реалии или реальности, противоположные иллюзиям. Подлинно существующее противостоит в реализме только кажущемуся; онтологически плотное – призрачному, существенное и устойчивое – рассеиваемому скоплению случайных встреч. Закон и норма, с одной стороны, прихоть и каприз – с другой.
Если нет этого противопоставления, то нет и реализма (т.е. важно противопоставление существенной идеи и рассеивающихся вещей. – В.К.), – хотя плоскость бытия, на которой признаются реальности, может быть весьма различна, и в зависимоси от этого различный характер получает самый реализм. Тем менее может быть речи о реализме, когда вообще отрицается в искусстве явление подлинной реальности; впрочем, как же может оно быть, если реального бытия нет в мире? Реализм в искусстве имеет необходимой предпосылкой реализм всего жизнепонимания.
Но далее, можем ли мы выражать мировую реальность, если сами стоим вне ее и с нею не соприкасаемся?» (Флоренский 1996: 528 – 529).
Реальное бытие внемирно, но на почве позитивизма и материализма (тоже старое понимание реализма), вообще на почве направлений мысли, отвергающих существенную реальность формы, реализму нет места (там же: 531). Форма здесь – аристотелевское понимание идеи. «Различие между терминизмом и реализмом» есть противопоставление номинализма и реализма в представленном понимании реализма.
Как ученый Флоренский – последователь математика и лейбницианца Н.А. Бугаева с выделением аритмологии, монадологии и антиномизма (Половинкин 1989).
«Аритмология является способом философствования П.А. Флоренского, пронизывает всё его творчество. В узком смысле слова аритмология – это теория прерывных функций. В широком смысле – это идея прерывности, свойственная, по его мнению, всему формирующемуся миросозерцанию, грядущему на смены аналитическим миросозерцаниям разного рода, в основе которых лежит идея непрерывности» (там же: 18).
Дело в том, что аналитическое миросозерцание не в состоянии объяснить свободу, веру, подвиг, творчество, красоту и другие идеальные сущности бытия. Вдобавок, принцип непрерывности изгоняет понятие формы:
«Нет раскрывающегося в явлении общего его плана, объединяющего собою его части и отдельные элементы, – таков смысл отрицания формы»,
и пора избавиться от «ужаса прерывности», со времен Возрождения вводившего в понимание аналитический принцип суждения (там же: 20).
Монадология в представлении Флоренского
«есть не метафизическая сущность, данная логическим определением, но переживается в живом опыте; она – религиозная данная, определяемая не a priori, но a posteriori – не гордостью конструкции, но смирением приятия. Правда, я вынужден пользоваться метафизической терминологией, но эти термины имеют в моей речи смысл не строго технический, а условный или, скорее, символический, – значение как бы красок, которыми описывается внутренне переживаемое. Итак, я сказал монада, т.е. некоторая реальная единица» (Флоренский 1990а: 324).
Монадология припитана интуицией «теории множеств» Георга Кантора. Столкновение идеи-формы и идеи-группы в их соединении создают некое неразрешимое противоречие (антиномию) – идея «вещи» (вещей), которая предстает как «подвиг веры».
«Акт самоотрешения рассудка и есть высказывание антиномии. Да и в самом деле, только антиномии и можно верить; всякое ж суждение не-антиномичное просто признается или просто отвергается рассудком, ибо не превышает рубежа эгоистической обособленности его» (там же: 147).
Что же поделать, сама
«истина есть антиномия, и не может не быть таковою»,
а постижение такой истины-антиномии и
«есть подвиг веры» (там же).
4. Антиномии и пропорции
«В зиянии антиномии обнаруживается ноумен»,
– заметил кто-то; именно антиномически строятся все суждения Флоренского. Глава «Противоречие» в «Столпе и утверждении истины» обосновывает такую позицию.
Во всех проявлениях жизни Флоренский видит противоположность земного и небесного, действительного и реального, антиномию их качеств, примиримых только в слове. Например,
«сверхрассудочность духовной жизни ζωη, о которой говорили славянофилы <…> не должна быть смешиваема с иррациональностью естественной жизни как биологического явления, βιος. О недоступности такой жизни – βιος – формулам рассудка…» (Флоренский 1985: I, 608).
Кантианское двоение сущностей определяется смыслом греческих слов, разводящих проявления жизни.
Ту же формулу Флоренский использует при толковании Гумбольдтовой антиномии языка.
«Существо антиномии, по Гумбольдту: в языке всё живет, всё течет, всё движется; действительно в языке – только мгновенное возникновение, мгновенное действие духа, отдельный акт в его особливости, притом именно в его наличном осуществлении. Поэтому человек – творец языка, божественно свободный в своем языковом творчестве, всецело определяемом его духовною жизнью, изнутри. Поэтому язык есть достояние народа, а не отдельного лица. Таков тезис, или соцветие тезисов Гумбольдтовой антиномии. Напротив, антитезис, или соцветие антитезисов, гласит о монументальном характере языка. Слова и правила их сочетания отдельному лицу даются историей как нечто готовое и непреложное. Языком мы можем пользоваться, но отнюдь мы – не творцы его. Пользуясь же языком – достояние народа – оказываемся ничтожною песчинкою в составе народном. Таково суммарное изложение антиномии Гумбольдта. Штейнталь и А.А. Потебня расчленяют ее же более систематически на частные антиномии; таковы:
1. антиномия объективности и субъективности слова;
2. антиномия речи и понимания;
3. антиномия свободы и необходимости;
4. антиномия индивидуума и народа»
(Флоренский 1990: 155).
«Частные антиномии», как видно по перечню, к языку отношения не имеют, будучи психологическим или социологическим следствием из основной антиномии, имя которой еще не дано: антиномии языка и речи.
«Философия язык творит, – не изучает. Скажем прямо: по ставшему классическим выражению Вильгельма Гумбольдта, язык – не неподвижная вещь, не εργον, а вечно живая деятельность, ενεργεια. Слово непрерывно созидается, и в том – самая суть его <…> „Внешняя форма слова“, т.е. его фонема вместе с морфемою существует ради души его, – семемы, – и вне ее – не слово, а только физический процесс: семема – лишь считается до известной степени с внешнею формою, но – далеко не раба ее» (Флоренский 1985: I, 786).
Антиномично само преобразование.
«В мире господствует прерывность в отношении связей и дискретность в отношении самой реальности. Неприемлемое позитивизмом и кантианством как нарушающее непрерывность, тем не менее закономерно и соответствует функциям прерывным, многозначным, расплывающимся, не имеющим производной и проч. С другой стороны, дискретность реальности ведет к утверждению формы или идеи (в платоно-аристотелевском смысле) как единого целого, которое „прежде своих частей“ и их собою определяет, а не из них слагается. Отсюда – интерес к интегральным уравнениям и к функциям линий, поверхностей и проч.; стремление понять число как форму. А в связи с представлением о многослойности реальности и недоступности одних слоев другим (условная трансцендентность) – стремление дать наглядную модель мнимостей» (Флоренский 1994: I, 41).
«Модель мнимостей» – термин Н.В. Бугаева (миросозерцание, в основе которого лежит идея прерывности, см. (там же: 70 – 78)). В отношении к языку антиномичность дискретности-континуантности также остается не раскрытой, поскольку Флоренский не различает текст и слово как разные проявления языка.