Знание есть наука; познание есть знание о знании; оно рассматривает орудия знания – методы <…> Знание о знании коренится в самосознании – в рассуждающем сознании. И потому: познание есть только самосознание.
1. Древнерусская философия
Древнерусскую философию описывают не в виде адекватного бытию co-бытия, но как факт, т.е. исходят из современного представления о философии как знании: как общемировоззренческую науку с уклоном в богословие или даже в искусствознание. Между тем древнерусская философия есть в прямом смысле любомудрие, иначе – всеохватывающая мудрость, которая своим предметом имеет идею в отношении к вещи, но ищет эту связь в слове. Следовательно, источником философствования являлся язык (тексты), а элементы философии можно обрести в любой сфере жизнедеятельности Древней Руси. Только в этом смысле можно говорить о общемировоззренческом характере любомудрия.
Вот почему ценны все исследования по древнерусской философии, в каком бы ключе они ни создавались. Вызывают интерес различные подходы к освоению культурного наследия – и с точки зрения наложения христианского вероучения на славянскую языческую мифологию (А.Ф. Замалеев), синтеза различных видов познания (Μ.Н. Громов), духовно-культурного освоения «внешней мудрости» классического мира (Л.В. Поляков), присвоения мира через формы искусства – образом и подобием (образом и символом); ср. исследования Д.С. Лихачева, В.Н. Топорова, В.В. Бычкова и др.
Рассмотрим основные результаты нашего исследования «Философия русского слова» (Колесов 2002).
2. Слово и символ
Исследование древнерусского «слова» подвело к неожиданному выводу. Символ есть не только и не просто знак, но – в другом содержательном смысле – также и высшая содержательная форма этого знака. Символ есть символ, A=A. Триипостасность символа, всё равно, в понимании древнерусских книжников или Чарльза Пирса, – это последовательно развивавшееся представление о символе как основном компоненте культурной парадигмы.
Рассматривая символ как содержательную форму слова, мы одновременно замечаем, как изменялось представление о символе-знаке. В средневековой христианской культуре такой символ, знаменующий сущность сущего, – это вещь; в Новое время в качестве символа-знака выступает само слово как форма (германская феноменология), как структура (французский концептуализм), как «контейнер» (американский прагматизм) или просто как смысл (русский неореализм). Постмодернизм, постструктурализм, вообще все, что post idem, после этого в качестве символа избирают уже не вещь, ставшую объектом моделирования, и не знак, возросший до слова, но идею во всех ее воплощениях: идею как образ, как понятие, как символ. Это, конечно, не значит, что в борьбе реализма, исходящего из слова, и номинализма, исходящего из вещи, победил концептуализм, исходящий из идеи (из мысли). Это значит, что в гармонии компонентов смыслового триединства все точки зрения одинаково существенны, поскольку лишь совместно они создают адекватный действительности мир концепта, различными мнениями восполняя объект изучения до его цельности. Содержательные формы концепта, явленные в слове, суть аналитически представленный сам концепт, т.е. одновременно и явление сущности, и анализ сущности. Онтологическое и гносеологическое сливаются в самовыражении через семантическую глубину слова (знака).
В современном представлении мысль (= идея, = концепт) амбивалентна, т.е. одинаково обращена и к реальности, и к знаку. Культура, насыщенная знанием, в познании (связь слово – идея) нуждается так же, как и в сознании (связь идея – вещь), т.е. согласует все их взаимные действия в процессе познания. Диалектика особенного (идея) заключается в синтезе частного (вещь) и общего (слово).
3. Смысл
Словесный знак, как мы установили, становится словом в своем приближении к Логосу. Внутренняя противоречивость в оформлении смысла или в наполнении смыслом формы в диалектических переходах от одного к другому – от содержания к форме или от формы к содержанию; содержание порождает свою форму, форма создает содержание. Знак непрерывно наполняется содержательными формами концепта, который тем самым пластично входит в трехмерное пространство явления: широта объема в предметном значении и высота содержания в значении слова обогащается глубиной содержательных форм, которые и создают третий мир культуры – из культа, ментальность – из мысли, и сущность – из духа.
Теория как логическая последовательность доказательств достоверна тогда, когда она соответствует исторической логике фактов. Обратимся к историческим фактам в их логической последовательности. Несколько предупреждая последующее изложение, представим общий очерк результатов, достигнутых средневековой рефлексией на затронутые здесь темы.
На исходе средневековья завершилось формирование сознания как функции мысли: ясность рассудка и покой души в совместном постижении сущего в его существовании, в постижении общего на основе индивидуального. Co-знание предстает как совместное знание, а совместным может быть только общее, соборное и притом – свое.
Этический аспект – сознательность совести – в полной мере входил в понятие сознания наравне с интеллектуальным его компонентом – знанием и пониманием. На это указывает история термина, который во всех европейских языках восходит к знаменитому слову из посланий апостола Павла: συν-ειδ-ησις ʽсознаваниеʼ, ʽсовестьʼ и συν-ειδ-ος ʽсовместное знаниеʼ, ʽсознаниеʼ, ʽсовестьʼ. Латинскую кальку с него – conscientia с теми же значениями – в XVIII веке мы восприняли в одном единственном смысле, передав его вполне в духе рационального века: co-знание. Так сознательность и совесть вошли в конфликт, разграничивая отныне интеллектуальные и духовные потенции познающего субъекта.
Несогласие с таким расхождением мысли и интуиции породило русскую гносеологию, в том виде, как она стала развиваться с начала XIX века. Философские взгляды русских мыслителей развивались в интеллектуальном зазоре, возникавшем между положительным знанием о природе и богословием, в течение столетий вобравшим в себя всё знание о человеке и обществе; обществоведение у нас по происхождению идеологично. По мере сужения области научных интересов в самом богословии ее место стала занимать философия: освобождение мысли от догм шло параллельно с развитием философских исследований. У нас это был сначала Григорий Сковорода, но первый собственно русский – оригинальный – мыслитель, несомненно, – это Алексей Хомяков. Именно он поставил вопрос о необходимости соединения совести и сознания (интуиции и разума) в познании через слово (Логос).
Именно философия была признана осознать факт включения европейской мысли в новую культурную парадигму. Осознание собственного сознания и внедрение его во всё расширяющуюся область знания происходило с середины XVIII века, охватив все европейские страны. В этом совместном процессе самопознания каждая европейская нация достигала собственных успехов, так что лишь совокупными усилиями всех постепенно создали некую целостность: научное знание о явлении и сущем. Каждое последующее снятие противоречий сознания, возникавших в ходе его исследования, происходило уже в границах национального философствования. Например, это случилось в момент смены английской парадигмы немецкой при переходе от Юма к Канту, или в начале XX века, когда обозначилась «русская парадигма» при переходе от неокантианства к различным направлениям экзистенциализма и интуитивизма (новый русский реализм). Было осознано, что номинализм и особенно концептуализм не являются творческими точками зрения, ибо исходят не из победного Логоса, и слово для них – такая же вещь, как и старое корыто у вздорной старухи из сказки Пушкина.
4. Влияния
Насколько это определяется темой, остановимся на тех связях русского философствования с зарубежным, которые оказали существенное влияние на современную русскую мысль; во многом это определяло и различия в истолковании своей собственной «философской предыстории».
Прежде всего – это творческое взаимодействие с немецким идеализмом. Для всех русских мыслителей Нового времени «великие представители немецкого идеализма были самыми большими авторитетами в сфере умозрения» (Лопатин 1996: 453). Ориентация того или иного философа на известное направление немецкой философии всегда выдавала принадлежность его к определенной «школе». В частности, в Петербурге преобладало влияние Лейбница, затем и Канта, в Москве предпочитали Гегеля и особенно Шеллинга. Такие предпочтения неслучайны и во многом объясняют характер научных школ двух столиц. Говорим ли мы о выходе из концепта в мир образов и понятий или о сгущении понятия в символы с преобразованием их в концепт – этим и объясняется постоянная конкуренция между школами.
Так немецкая философия стала всеобщим ориентиром, с помощью которого в очень сжатые сроки русская мысль прошла путь естественного осмысления всех содержательных форм концепта в национальном его инварианте. Это была направляющая движение мысли сила, энергия которой совпадала с энергией собственной традиции философствования.
Завершающий платоновскую традицию Лейбниц исследует возможности явления идеи в чувственном образе. Открывающий новую традицию европейского философствования Кант, отталкиваясь от двуединости сущности-явления (на гносеологическом уровне – концепта-образа), озабочен переходом от чувственного образа к строгому и одномерному понятию. Фихте и Гегель абсолютизируют понятие в субъективном и объективном его про-явлении и пытаются рассмотреть различные возможности само-развития понятия до sui generis идеи – до символа. Дальнейшее связано уже с полумистическими, интеллектуальными степенями познания, запредельно пост-понятийного, и поздний Шеллинг проницательно ставит вопрос о вхождении символа в концепт, описанный как миф.
Логика (диалектика) познания через «свое слово» (характерное название авторских выпусков лейбницианца А.А. Козлова) требовала от русских философов аналитического подхода к проблеме концепта, поскольку русская философия онтологична; она с подозрением относилась к аспекту гносеологическому, в процессе познания феноменологически подходя от онтологии к этике или развивая различные типы герменевтики. Отсутствие строгого (resp. логически точного) метода – тоже свойство русской ментальности, основанной на образно-символическом представлении концепта. Она требует не строгости, а точности. В любом описании истории русской философии показано столкновение мнений и суждений по самым разным вопросам мировоззренческого характера. Это не была их борьба, но – согласованное устремление к цельности как недостижимому, возможно, идеалу.
Идея и есть такой идеал.
5. Преобразования
Впоследствии и европейские, и русские философы отклонились от проблем «освоения» граней концептуального квадрата. Они вернулись в онтологию семантического треугольника, видоизменив перспективу исследования: не от идеи, вещи или слова, но к идее, вещи или слову.
Чтобы определиться в многочисленных мнениях и разобраться в различных co-мнениях, запутывающих сущностные характеристики явленного (как они даны нам в слове), затушевывающих тонкие оттенки различий между содержательными формами слова, необходимо составить хотя бы общее представление о типологически и семантически возможных сочетаниях методов и предметов исследования, представленных различными философскими направлениями нашего времени.
Отношение той или иной школы к предмету исследования возвращает нас к традиционной проблеме реализм – номинализм – концептуализм, а что касается метода, то метод каждый раз вытекает из различных точек зрения, основанных на предметном поле познания: феноменологический – трансцендентальный – диалектический (о трех типах мышления в соответствии с интенцией на вещь, на слово или на идею см. (Шилков 1992)). Метод последовательно соответствует предмету: феноменологический – вещи, трансцендентальный – идее, диалектический – слову (Логосу). Возможность одновременно обозреть все компоненты семантического треугольника дает право выбора, но с тем отличием от средневековых методов исследования, которое связано с изменением самой перспективы: не от вещи, а к вещи; не от слова, а к слову; не от идеи, а к идее.
Новое – не только в проекции отношения вместо самих элементов отношения, но и в характере таких отношений. Сосредоточенность на знании как на основном типе отношений есть бегство от творчества: здесь присутствует готовое рацио количества без сущности качества, потому что знаем мы только то, что уже по-знано в co-знании. Новый бросок в концепт следует начинать с о-со-знания, которое не является нам лишь в образе сознательности, но прежде всего предстает как со-весть.
Таким образом, специфика русской ментальности и процессов культурной ментализации на всех этапах своего развития определялась установкой на нравственность, на то, что нравится, что по нраву всем. Отсюда и философская интерпретация ментальности, которая подпадает под действие категории «целесообразность» как проявление «причинности». Целесообразность есть «воздействие высших субстанций на низшие» в открытой системе последних:
«Органическое целое в силу своей органичности должно действовать целесообразно»,
при этом
«субстанция есть то, чем держится единство данной системы, несмотря на испытываемые ею воздействия» (Левицкий 1995: 56 – 57, 61 – 62);
в нашем случае это словесные знаки славянского языка, способные получать всё новые признаки-значения, но при этом всегда остающиеся тождественными самим себе. Открытость системы славянского языка – чрезвычайно важное свойство, поскольку только в открытой системе причинность действия приобретает динамичность и превращаемость, т.е. развивается органично, независимо от характера внешних влияний. Изменяя формы воплощения концепта, знак целесообразно пре-ображ-ается в направлении к сущности, т.е. к самому концепту. Однако без давления извне система не получила бы внешней причины, способной совершать изменения на условиях целесообразности. И всё же условием вечной само-тождественности является концепт.
6. Распределение
Историческая последовательность в осознании различных элементов и уровней семантического треугольника и концептуального квадрата ведет к предположению, которое пока что может быть выражено в самом общем виде и заключается в следующем:
· отношение знак – идея образует уровень познания, потому что вещь познается в идее через слово;
· отношение идея – вещь образует уровень сознания, потому что слово сознается как воплощение идеи вещи;
· отношение знак – вещь образует уровень знания, потому что идея есть воплощенное знание вещи через слово.
Таково именно соотношение (в указанном порядке) между номинализмом, реализмом и концептуализмом независимо от их оттенков. Например, все формы русского реализма объединяются этим общим признаком: и конкретный реализм В.С. Соловьева, и мистический реализм П.А. Флоренского, и радикальный реализм Н.А. Бердяева, и критический реализм С.Н. Булгакова, и эстетический реализм А.Ф. Лосева, и идеал-реализм Н.О. Лосского.
Утверждают (положение расхожее), что знать и понимать не одно и то же, хотя знание предполагает некое понимание. Знание есть понятийный уровень концептуального квадрата, но, кроме того, в знании присутствуют стилевые, функциональные, национальные (образные) и общекультурные, мировоззренческие компоненты (символы), следовательно, знание вбирает в себя весь концептуальный квадрат со всеми его компонентами. Понимание в понятии как форма осмысления сущности не может формировать законченного знания без истолкования символа и без осознания образа. Понимание в познании возможно лишь при наличии всех трех компонентов концептуального квадрата, обеспечивающих совместно полноту знания.
Исторический парадокс заключается в том, что цель науки – не познание, а знание, и когда цель поставлена на первое место, наука как творчество «прекращает течение свое», становится ремеслом без вдохновения, и «реалистический» романтизм покидает стены академического учреждения. Творчество возможно на уровне сознания, постоянно воспроизводящего познание. Но не случайно герменевтический закон гласит:
«Все, что понято, есть язык».
7. Приближение к теме
В своем изложении мы подступили к самому порогу: к началу профессиональной русской философии, – и здесь остановимся. Дальнейшее представляет собою самостоятельную тему возможных исследований, быть может, неисполнимых, потому что не завершен и цикл внутреннего развития такого рода философии. Только поверхностному уму кажется, будто за последнее столетие мы много раз изменяли свое умонастроение, свою ментальность, свой взгляд на мир. Увы! Всё вовсе не так: смена идеологии не отменяет ментальность, не изменяет ее, не лишает нас концептуальной мысли. Всё по-прежнему развивается в глубинах духа по законам концептуального напряжения семантического поля культуры.
Соборная мысль, не подчиняясь рассудку сборному как массовому, продолжает виться, и клубок далеко не распутан. К тому же слишком много разномастных котят вертится вокруг клубка, стараясь перепутать нити, сплести в узлы скользящее их течение. Единственное, что внятно и заметно в современных размышлениях о семантической парадигме, – это устремленность к слову как основному элементу семантического треугольника, и к символу как основному компоненту концептуального квадрата. И то и другое совместно значит, что завершение метафизического цикла близко, что грядут «последние времена» для одних, порождая робкие надежды других на то, что за концами, они же и начала, проявится новый круг движения, столь необходимого для познания идеи и вглубления в концепт.
Что же касается конечного результата наших рассуждений, он зависит от того, до какой степени ясно и продуктивно читатель осознает заложенные в них идеи. Вслед за философом повторим:
«Идеал нельзя выразить, ибо он развивается… Всякий идеал эмпирически неосуществим» (Карсавин 1995: 144, 146).