«построить новое понятие, символизуя его прежним словом» (Флоренский 1994: I, 48).
Процесс порождения нового идет не от идеи и не от вещи, но – от слова; типично реалистская позиция:
«Ведь слова сами по себе вообще относятся к конечному и временному и не могут захватить вечное и бессмертное. Филологи правильно утверждают, что всякое слово, понимаемое буквально, подвергнутое, так сказать, химическому анализу, т.е. сведенное к первичным корням, непременно обозначает что-нибудь чувственное. Отсюда уже a priori можно видеть, что сверхчувственное не в состоянии быть передано адекватно и зафиксировано тавтологично посредством слова, но может – только символически. Духовное содержание, таким образом, никогда не имманентно слову, но всегда трансцендентно ему. Нужно пресуществить слово, чтобы придать ему духовность» (Флоренский 1985: I, 325).
Идеальный смысл слова («духовное») всегда переносное, т.е. символически заряженное значение слова.
Но это уже мистическая сторона слова. Слово, «являя воплощенный смысл», есть «именно явление смысла»,
«в слове уравновешиваются и приходят к единству накопившиеся энергии» (Флоренский 1990: 252, 292).
Одновременно
«слово есть самая реальность, словом высказываемая» (там же: 293)
и
«слово не может почитаться подлинною реальностью и есть лишь смысл, взятый отвлеченно» (там же: 255).
«Слова-то и суть мысли раскрытия» (там же: 143).
«Дар слова есть дар всеприменимый, и область слова – не менее области сознания, если только не более. Все, растворимое сознанием, претворяется в слово» (там же: 123).
«Слово бесконечно богаче, чем оно есть само по себе. Каждое слово есть симфония звуков, имеет огромные исторические наслоения и заключает в себе целый мир понятий. Об истории любого слова можно написать целую книгу» (там же: 326).
Вообще,
«если выразиться образно, то можно назвать обычный ход диалектического умозрения – путем, восхождением на вершину, а достигнутое синтетическое слово – созерцанием самой вершины: поступательность движения тут прекращается, но это не значит, что прекращается вообще движение» (там же: 205)
– любимый образ Флоренского (восхождение в гору), в котором заключен ответ на упреки в статичности его теории слова и языка.
Магичность слова порождает энергию действия в слове и словом; мистичность слова дает оценку – несет в себе ценностные ориентиры. Магичность и мистичность слова устремлены навстречу друг другу до такой степени, что временами (в конкретном употреблении слова) сливаются – в слове же.
«Мысль и слово, слово и дело нераздельны – одно и то же, тождественны» (Флоренский 1994: I, 42):
в единстве магического и мистического претворяется единство Логоса в троичности его ипостасей: идея – слово – вещь.
7. Двусмысленность слова
Слово двусмысленно не только по смыслу собственно, но также по форме и по функции. Слово есть посредник между идеальностью эмического уровня (семема, фонема, морфема и т.п.) и реальностью текста. В слове сходятся энергии текста и ценности сущностей, в слове заключенных.
«Воистину, слово есть инвариант, но инвариантность эта невыразима словесно же (единственным способом выражения ее служит самое слово, оно одно, и никакое другое слово не возьмет его смысла глубже и полно-охватнее, нежели выражает оно само себя); в порядке же словесном – слово предельно свободно, имея силу означать весьма разное, включительно до своей прямой противоположности. Следовательно, слово есть точка приложения деятельности мысли, создающей предложение и даже целую речь, получая впечатления ото всей речи, но в разной, так сказать, степени плотности. А с другой стороны, самое предложение определяется словами, из которых оно строится, и вне слов не существует. Части речи определяются частями предложения, и наоборот, части предложения устанавливаются частями речи: тут новая антиномия языка – антиномия части речи и части предложения. Но, не углубляясь сейчас в нее, мы должны, ради ясности дальнейшего, отметить, что слово, понимаемое узко, должно рассматривать как свившееся в комок предложение и даже целую речь, а предложение – как распустившееся свободно слово <…> Даже формально-грамматически, любое слово может быть самостоятельным предложением, и наоборот, любое предложение, как бы оно длинно ни было, можно обратить в односложное слово, поставив в кавычки, а в языках, где имеется член, – греческом, французском, немецком и др., – приставив ко всему предложению член. Следовательно, теперь понятно, почему живое словоупотребление не сузило значения слова „слово“ и понимает его приблизительно так, как в логистике, по сказанному выше, понимается слово „термин“. Но это последнее мы сохраним для более определенных случаев, а без особой нужды станем говорить, как и говорили до сих пор, – „слово“» (Флоренский 1990: 208 – 209).
Диалектика антиномий диктует Флоренскому единственно верное решение, до которого не поднялся ни один лингвист: нет четкой грани между словом и предложением, нет различия между формой содержательной и внутренней – но нет такого различия в его «кажущеси». В сущности же всё есть именно слово, хотя
«как бы далеко ни шел анализ языка, всегда он – и слово (даваемое предложением) и предложение (состоящее из слов)» (там же: 123),
и потому
«чтобы понять слово правильно, надо понять из контекста, что именно здесь и теперь хотел сказать человек, произнесший слово» (там же: 326).
То же самое замечаем и на эмически идеальном уровне. И здесь антиномии и противоположности языковых единиц снимаются на следующем уровне обобщения.
«Связь между фонемой и семемой слова»
организуется
«морфемою, представляющей двуединство первозвука и первосмысла» (там же: 267 – 268),
между разными морфемами – в слове («слово как целое») и пр.
«Фонема слова есть, следовательно, символ морфемы, как морфема – символ имени; эта последняя есть цель и смысл морфемы, а морфема – цель и смысл фонемы» (там же: 240)
– телеологичность толкования понятна в устах духовного лица, но иерархия символов в их взаимозаменимости и скольжении признаков – коренная черта метонимически средневекового мышления. Впрочем, истолкование символа понятием возможно только на метонимической основе. Важно, что
«на каждом этаже своего строения слово есть мир» (там же: 241).
Слово есть иерархически построенный мир, осознаваемый рядом синекдох, инициированных православным толкованием коренного символа – Троицы:
с соотношением типа род – виды, а не католическим с «нейтрализацией» в третьем:
(любопытна аналогия с символическим изображением «мужского» и «женского» в различной развертке треугольников – мысль, к которой постоянно возвращался Бердяев, говоря о жесткой «мужественности» католической и мягкой «женственности» православной конфессии).
При наличии абсолютного символа – и слово триипостасно.
«Если продолжать прежнее сравнение слова с организмом, то в этом теле слова подлежит различению: костяк, главная функция которого сдерживать тело и давать ему форму, и прочие ткани, несущие в себе самую жизнь. На языке лингвистики (очень характерный перевод на научные термины. – В.К.) первое называется фонемой слова, а второе – морфемой. Ясно: морфема служит соединительным звеном между фонемой и внутренней формой слова, или семемой.
Таким образом, строение слова трихотомично. Слово может быть представлено как последовательно обхватывающие один другой круги, причем ради наглядности графической схемы слова полезно фонему его представлять себе как основное ядро, или косточку, обвернутую в морфему, на которой в свой черед держится семема.
Таково строение слова, если исходить из функции слова… Наконец, это живое и разумное, но еще неподвижное в своей монументальности тело приобретает гибкость, когда облекается в свою душу – в свое знаменование – semasion, в свой смысл, когда становится индивидуально значащим (σημαινω ʽимею значение, означаюʼ). Однако эту семему слова неправильно было бы представлять себе чем-то определенным устойчивым, как было бы можно видеть в наличной неопределенности ее – временный, но устранимый впоследствии недостаток: в ходе данной живой речи семема всегда определенная и имеет завершенно точное значение. Но это значение меняется даже в пределах одной речи иногда весьма существенно, включительно до противоположности» (Флоренский 1994: I, 234 – 235).
Таков мир слова. В слове несколько «концентров», но не в смысле условных уровней, как, скажем, дано это в представлении мироздания, нет:
«Концентры слова суть ступени и стадии образования его, прежде всего индивидуально-личного, а затем, быть может, и общенародного» (там же: 226).
Одновременно (это слово важно) – и пространственный ряд и временная последовательность, и материально личное и идеально общее, и тело формы, и энергия смысла.
Действительность слова определяется совмещенностью идеального и реального, данных в развитии как противоположности. Точка зрения «реалиста» не может представить слово иначе. Слово – сущность идеальная. Работая в режиме символов, слово иначе и не представить. Символ – синкретичен.
8. Образ и понятие
Наполнение слова смыслом начинается с образа,