<…> содержит в себе всё в высшем слиянии и единстве» (Булгаков 1917: 230).
И по этой именно причине
«мир в своей положительной основе есть не Хаос, но София» (Булгаков 1990: 145).
Символ Софии одновременно и сущность и не сущность, не ипостась, но общее качество всех ипостасей, и потому постигаема не как истина, а как красота. Красота присуща женщине – и готов афоризм Бердяева:
«Булгаковская софийность есть выражение женственно-пассивной религиозности, покорно принимающей данный миропорядок. Высшая точка этой софийной религиозности есть мление и умиление» (Бердяев 1989: III, 595).
«Женское» в Софии приемлет «мужское» (идеи-семя), и в результате рождается «идея-имя». Символическое описание момента выхода из концепта в образ слишком метафорично, его можно истолковать по-разному, сам же Булгаков только множит образы, не выходя на уровень понятия, «притворяется» поэтом. Но можно ли понятием, жалким подобием концепта, передать эту мысль (эту идею)? Вообще, символическими обозначениями (София, Всеединство, Троица и пр.) русские философы называли, в духе времени и согласно традиции, другое, то, что и должно получить свое действительное имя (например, концепт). Интуиции русских мыслителей верны и глубоки, но слова, которыми они излагали эти интуиции, не годятся. Ноуменальное трудно передать феноменальным, а символ все-таки «вещь».
А
«имя есть первоначально сказуемое, получается в результате скрытого суждения. Потому, согласно нашему пониманию, не может быть слов, которые бы по самой природе своей или изначальному смыслу были именами существительными, в отличие от глаголов и прилагательных. Напротив, сказуемость предшествует номинативности: змеиность, а не змея, которая есть то, что является носителем змеиности; человечность, а не человек; деревянность, а не дерево и т.д. Словом, не идея-слово рождается или выделяется своим носителем, а наоборот, идея облекает собой, осуществляет, имеет для себя частный случай в том или другом факте бытия. Идеи суть словесные образы бытия, имена – их осуществление»,
а в этом случае
«теряет свое значение обычное различение имен собственных и нарицательных. Всякое имя есть конкретное употребление общей идеи, и сказуемое, скрытое в имени, по природе своей есть идея, имеющая всеобщую значимость (или же вообще ничего не значит, лишено смысла). И здесь не различаются нисколько имена собственные и нарицательные: Сергей есть такая же общая идея, как и человек» (Булгаков 1953: 60 – 61).
Схождения с учением Потебни о роли глагольности-предикативности в развитии идей и символов слишком очевидны, чтобы говорить о них подробно. Но совмещение нарицательных имен с собственными характерно. Это – попытка свести всю проблему имени к имеславию, широкое к узкому. У Флоренского такого не было. Кроме того, высказывание полностью отметает подозрения Булгакова в номинализме.
Если можно было бы понять Софию Булгакова как единящую идею и концептуальную сущность, мы нашли бы ответ на вопрос, фаталически неразрешимый. Как семантический треугольник явления сопряжен с концептуальным квадратом сущности? Через идею-концепт посредством Софии, был бы ответ Булгакова. София одномоментно и вечно (онтологично) есть и «идея» «треугольника», и концепт «квадрата», т.е. и сущность – и не-сущность, и идея – и не-идея. София есть мечта Булгакова представить идею и вещь в их единстве как нечто живое. Одновременно и реальное и действительное, и тварное и божественное. Как и положено мечтать реалисту.
9. Сознание: слово-образ
«Как же происходит это воплощение смысла, завертывание его в звуковую оболочку, рождение символа, как возникает слово»,
– спрашивает Булгаков (там же: 26), и сам же отвечает: поскольку
«индивидуальное значение слова связано с корнем»,
то
«и вопрос о происхождении слова ближайшим образом зависит от вопроса о корневых элементах слов».
Каждое
«самостоятельное слово имеет свое корневое ядро, и это ядро есть, вместе, и смысловое: существует первооснова слова, в которой сращение слова и смысла-идеи имеет непосредственное изначальное бытие. В дальнейшей жизни уже родившегося слова или воплотившегося слова могут происходить разные события и процессы, все умножения, изменения и усложнения смысла; сюда относятся: тропы как метафоры, метонимии, синекдохи, то, что называется „внутренней формой слова“ и т.д.» (там же: 27).
«Эта внутренняя форма слова с течением времени обычно позабывается и тем самым утеривается первоначальный оттенок смысла, та интуиция, которая вложена в данное слово <…> Различное употребление слов представляет собой как бы систему смысловых уравнений, дает возможность заглянуть в лабораторию мысли, где куется ее орудие, где она сочится как капля, растет как трава» (там же: 64).
Но язык ведь «всегда рисует», поскольку «слово онтологично», а все «слова суть самосвидетельства вещей». Слову присущ «онтологический магизм», и всегда важно знать действительный смысл слова, адекватный идее. В отношении к слову неуместно спрашивать, представление или понятие, абстрактное или конкретное выражает слово, например: вода, свет, тьма, книга и пр. Неуместно, поскольку при предъявлении слова первым делом возникает «словесный образ» – основной признак слова, т.е. все-таки представление, которое вскрывает смысл приближением к знакомым образам действительности. В словесном образе идея начинает свой путь в слове.
«Так: свет, в свете, о свете, светлый, светлого… осветить и под., – все эти варианты, или, точнее, оформления одного смысла-слова-идеи свет» (там же: 14 – 15).
Интересно, что в своих университетских лекциях Потебня также давал аналогичный пример, строя предложение из однокоренных слов с корнем «свет». По-видимому, это первое, что приходит на ум, когда думаешь о внутренней форме слова, наиболее связанной с реальными ее воплощениями, зрительными и символическими.
Тем самым слово сужает объем, усиливая свое содержание, сосредоточивая внимание на одном, самом важном признаке смысла. Слово становится именем.
Имя у Булгакова существует (существительное), оно конкретно представлено и как словоформа (корень – носитель внутренней формы), и как слово (не один лишь корень). Слова-идеи
«суть словесные образы бытия, имена – их осуществление» (там же: 61).
«Здесь надо вспомнить то, что говорилось о трехчастном составе имени: семеме, морфеме и фонеме. Конечно, имя есть известная семема, конкрет, но оно облекается в фонему, и вне ее существует, с ней неразрывно, однако и фонема может изменяться без изменения для имени. Подобным же образом и морфема».
Но дело всё в том, что имя есть целое, и
«трудность понять имя заключается в том, что оно является, с одной стороны, довольно независимым от своей фонемы, которая может и изменяться, а с другой, оно связано с ней теснее, чем всякое слово. Именно слово имеет собственный смысл и значение, которое может быть описано, между тем имя не имеет такого значения и не допускает субституций» (там же: 177).
Так оказывается, что смысл слова – явление текучее, проходящее через слово, а само слово формируется в суждении-предложения, путем исчисления предикатов при имени.
«Имя существительное есть нечто трансцендентно-имманентное, благодаря чему и возможна относительно него предикативность, как его откровение о себе, имманентное его раскрытие» (там же: 179).
«Имманентное раскрытие слова» продолжается в понятии.
10. Познание: слово-понятие
«Знает один, познают многие»,
– замечает Булгаков, но поскольку и
«знание есть творчество, а творчество непосредственно, творческие замыслы и идеи родятся в сознании» (Булгаков 1990: 33),
то и сознание порождает знание в по-знании.
Основное содержание слова в познании – понятие.
«Мышление оперирует суждениями и понятиями, представляющими собою как бы сгустки мысли <…> Эти-то логические символы и символы символов, понятия и категории и суть те колонны, на которые опираются висячие и ажурные мосты научной и философской мысли» (там же: 24).
Однако возможности понятий ограничены, они остаются всего лишь «схемами жизненной действительности».
«С нашей точки зрения, понятия годятся только для того, чтобы с возможной точностью описать, рассказать содержание той мистической интуиции, в которой непосредственно открывается каждому, в меру его духа, софийность мира» (Булгаков 1917: 223).
«Логическое слово разума соответствует внешнему, механическому единству мира»,
разум в своих понятиях
«относителен, а не абсолютен, ибо мышление не есть Логос, а только логика, логика же преодолевается на высших ступенях проникновения в софийность мира. Логика обманывает и сама обманывается абсолютной формой своего универсализма и, конечно, в этой формальной универсальности своей косвенно она отражает софийность мира, однако только косвенно» (там же: 226).
Логическое искусство, творчество из понятий – особенность научного познания (Булгаков 1990: 132), именно
«в науке выражается пробуждение мирового самосознания, причем с мира спадает постепенно его мертвенное окоченение» (там же: 146).
Недостаток научного познания заключается в нацеленности науки на объект – субъект исчезает из внимания:
«Это и есть чистая научность, научное отношение к миру. Поэтому научность есть только поза жизни, ее момент» (там же: 153);