Цитата говорит сама за себя. Булгаков затрудняется в определении национального своеобразия слова-символа. Один и тот же смысл может предстать в различной словесной «оболочке». Язык предстает как организм оболочек, построенных по тому же «матрешечному принципу»: одно входит в другое, и так далее. Булгаков опять «притворяется». Его «символистская» теория языка прямым образом подталкивает его к признанию национальной специфичности каждого языка в познании мира, поскольку символ культуры, воспроизводящий логос идеи, в каждом языке свой (в отличие от понятия). Бердяев сразу же заметил эту особенность учения Булгакова, обвинив его (несправедливо) в национализме.
Слово воспроизводится в суждении-предложении, но рождаются слова в корне.
«Связь и оформление предполагаются природой слова в такой же мере, как и смысл, – это невозможно отрицать, но столь же невозможно отрицать и ядра слова, корня, с которым связано значение слова, идея, смысл. Формальные элементы всеобщи и однообразны, корневые – индивидуальны и своеобразны. И смысл связан с корнем» (там же: 16).
Именно в корне происходит рождение символа, и при любых бедах
«корни слов все-таки остаются и питаются подземной влагой» идеи (там же: 145).
Происхождение слова объяснить нельзя, полагает Булгаков, и его агностицизм в этом вопросе напоминает агностицизм Канта в отношении к «вещи в себе».
«Антиномия имени существительного в том, что то, что именуется, неименуемо, трансцендентно слову-идее, выражающей модус космического бытия. То, что находится под именем, – под-лежащее, или υπο-κειμενον, есть трансцендентный ноумен, ουσια, кантовская „вещь в себе“. То, чем именуется она, есть сказуемое, κατεγορουμενον, феномен по отношению к этому ноумену, его εργον, всецело принадлежащее миру бытия и форм, имманентное. Итак, имя существительное есть нечто трансцендентно-имманентное, ноуменально-феноменальное» (там же).
Дело в том, что именно
«в человеке сокрыты имена всех вещей»,
«и чем меньше человек называет вещь и чем больше она сама себя называет, тем глубже, существеннее, проникновеннее именование» (там же: 69).
По этой причине
«благодаря имени существительному устанавливается изначальный реализм мышления, который вместе с тем есть и идеализм, ибо в существительном связкой устанавливается агглютинация res и idea»
– вещи и идеи, соединенных словом.
Очень хорошо идею Булгакова изложил Н.О. Лосский. Приведем его описание.
«Согласно Булгакову, звуковая масса есть σωμα [тело] слова, как учили стоики: оно – материя, идеализируемая формой, имеющая смысл или идею. Словесная идея может иметь различные воплощения: звук, жест, письменные знаки. Однако, как симфонии Бетховена написаны для оркестра, так и словесная идея преимущественно находит свое воплощение в звуках человеческого голоса. Связь между идеей и ее воплощением не является внешней ассоциацией» (Лосский 1991: 288).
Последнее важно. Идея и слово образуют идеально-реальное – слово = идею.
«При появлении слова в космической реальности, – говорит Булгаков, – имел место двойной процесс, проходивший в двух противоположных направлениях: идея освобождалась от сложной целостности существования и одновременно творила для себя в микрокосме человеческой индивидуальности в соответствии с голосовыми возможностями человека новое тело – слово. Сам космос говорит через микрокосм человека в словах – живых символах, деятельных иероглифах вещей, ибо реальная душа словесного звука – это сама вещь. Так, например, душа слова солнце – это сам небосвод. Множественность языков не исключает единства „внутреннего слова“, так же как те же самые китайские иероглифы в различных провинциях Китая произносятся по-разному. Вавилонское смешение языков напоминает разложение белого луча света на многочисленные спектральные цвета. Такое разложение, однако, не затрагивает „внутреннего слова“. Об этом свидетельствует возможность перевода с одного языка на другой. Значительную ценность представляет теория Булгакова о том, что множественность языков есть следствие распада человечества в связи с ростом субъективизма и психологизма, т.е. пагубное сосредоточение внимания на субъективных, индивидуальных особенностях речи» (там же).
Речь подавила язык, снимая вместе с тем и коренные свойства смысла, упрощая идею, низводя ее до уровня значения. В использовании слова как носители концептов стираются, но именно концептуальное зерно сохраняет их в ранге слов языка:
«Слова были бы невозможны и непонятны даже в теперешнем жалком и ублюдочном состоянии, если бы они не имели на себе отсвета сверху» (Булгаков 1953: 127).
Но самое важное утверждение Булгакова связано с символом.
Символическое мышление есть самое творческое. Символ есть зрелость концепта, прошедшего момент понятия.
«Символизм, по известному определению В[ячеслава] Иванова, идет a realibus ad realiora, от ον к οντος ον, поэтому ему чужд психологизм. В отличие от прагматически-условного характера научных понятий, содержание символа объективно и полновесно, в противоположность понятиям-„скорлупам“, не имеющим своего содержания, или словам, внутренне чуждым слова. Нельзя художественно солгать, и нельзя мифотворчески покривить душой: не человек создает миф, но миф высказывается через человека» (Булгаков 1917: 65).
Знание, полученное в познании, ограничено не потому, что оно ошибочно, недостаточно или плохо. Оно и полезно, и хорошо, и красиво – всякое научное знание. Однако у него недостаток, который Булгакову кажется существенным. Это всего лишь знание, тогда как глубина символа открывает человеку ведение.
«Гнозис [есть] опьянение, экстатическое знание и рационализму его не подобает называть. Для Булгакова мысль, знание есть послушание, а не творчество, и он отвергает экстазы знания как соблазн» (Бердяев 1991а: II, 186).
Не знать, а ведать призывает философ своим учением об Имени.
12. Язык
«Вся новейшая философия, кроме Лейбница, прошла мимо языка, можно сказать, не заметив проблемы слова. Ни Кант, ни Фихте, ни Гегель не заметили языка и потому неоднократно являлись жертвой этого неведения» (Булгаков 1953: 8);
особенно Булгаков сожалеет об этом в отношении к Канту. Понятно, почему: исходя из категорий языка, Кант установил свои априорные категории рассудка, но «его небрежение относительно языка» мешало понять, что язык
«есть конкретная гносеология и конкретная логика» (там же: 89),
что
«нельзя освободиться от влияния языка и от влияния грамматики» (там же: 90),
что
«логика и гносеология возможны только потому, что есть грамматика» (там же: 108).
Цитаты можно продолжать – вся «Философия имени» насыщена подобными высказываниями; ныне, кажется, никто и не сомневается в справедливости этих слов.
Из многих вопросов, затронутых Булгаковым специально языковых, особых замечаний заслуживают следующие.
Во-первых, конечно, идея самодвижения логоса в слове:
«Это и есть самая поразительная черта в истории и жизни всякого языка: в нем существует некоторая первичная данность, которой соответствует вся творчески, художественно осуществляемая заданность» (там же: 31);
что же касается обилия языков,
«множественность же есть состояние языка, его модальность и притом болезненность»,
греховность (результат вавилонского столпотворения) (там же: 35). Все языки
«воплощают одну и ту же гносеологическую схему, дают место одним и тем же требованиям логики»
с точки зрения понятия.
Во-вторых, понимание языка как единства вещи и идеи, точнее – вещного смысла или смысловой вещи:
«Язык своими средствами осуществляет потребности мысли» (там же: 90)
– с одной стороны, а с другой,
«в сущности язык всегда был и есть один – язык самих вещей, их собственная идеация» (там же: 24).
В-третьих, и сам язык («внутренний язык») предстает в учении Булгакова как инвариант речи (речений); например, в отношении к стилю (см. п. 14). «Матрешечное» представление идеальных объектов помогает Булгакову показать, что на каждом уровне иерархии есть сущность, а что – явление как феномен, и тем самым подойти к абсолютной сущности, которая не является уже феноменом ни для чего. Это «род родов» (οντος ον).
Наконец, в проблеме символа рассматривается и «национальность языка», национальная его специфика.
«Самое могучее орудие культуры, в котором отпечатлевается душа национальности, есть язык (недаром по-славянски язык прямо и обозначает народ). В языке мы имеем неисчерпаемую сокровищницу возможностей культуры, а вместе с тем и отражение и создание души народной» (Булгаков 1911: I, 296).
12. Категория
Булгаков не может не вспомнить и категорий:
«Мысль самозаконна в своем развитии, в своей диалектике, в своих заданиях и проблемах, она скрепляется системой категорий, между собой необходимо связанных» (Булгаков 1990: 24).
Категории выступают здесь оформляющей движение мысли силой, которая сама по себе также идеальна. Она выражена в слове, но не реальна сама по себе. Например,
«Кант хотел подсмотреть рождение мысли, чтобы из акушера стать ее законодателем, но он не заметил, что опоздал: мысль уже давно родилась и дышит воздухом здешнего мира – в предложении, в грамматике. Это соотношение между разными соперничающими между собою областями может быть выражено в такой схеме.