Вместе с тем явленность сущности и возможна лишь на фоне немаркированного элемента, который, отменяя релевантность признака («качественности»), сохраняет подобие сущности, тем самым «вытягивая» сущность на поверхность явления. Это – своего рода апофатическое строение градуальности. Отсутствие немаркированного члена оппозиции сохраняет за эквиполентностью сущностей статус антиномии, т.е. «вещи в себе», и только через языковые категории «категории разума», действительно, оказывается возможным эксплицировать.
Допущение Булгакова можно подтвердить на истории многих категорий языка. Например, категория лица эксплицировалась явлением 3-го лица в антиномии 1-го и 2-го лиц (он – его при я и ты), категория вида – явлением степеней длительности (типа хаживал), категория залога – явлением возвратности (оформленной постфиксом ся, си) и т.д. О категории множественного числа в философском смысле писал уже Потебня. Современные формы множественного числа включают в себя и значения утраченных форм двойственного числа, и различные степени собирательности, также утраченной как самостоятельная категория, ср. собирательную множественность типа волоса, листья при исчисляемой множественности соответственно волосы, листы и пр. Попытки современных исследователей свести все такие градации явленных категорий к бинарным привативным оппозициям типа
· «совершенный вид : несовершенный вид»,
· «действительный залог : недействительный залог»,
· «единственное число : неединственное число»
и под. есть всего лишь неутоленная жажда «найти закономерность в системе», т.е. вернуться к инварианту, к антиномии сущности, но, конечно, как разрешаемой (в сознании) нейтрализацией по немаркированному члену оппозиции.
Познание категорий идет параллельно развитию категорий, потому что само по себе познание происходит в категориях языка. Булгаков прав, причинно-следственной подобная связь быть не может.
Явленность сущности на фоне ее подобия в явлении Булгаков показывает также на истории стилей русского языка.
Тройственность стилей как формы речи важна в литературном языке, она определяет и направляет развитие языка:
«Всякая человеческая речь имеет форму, есть форма, и потому принципиально допускает в себе применение эстетической оценки» (там же: 137):
высокая поэзия: слово есть цель
· «ремесленная» (профессиональная) речь: упорядоченный термин;
· простая, «беглая» речь: употребление (средство общения).
Теория трех стилей, а вместе с нею и сознательная разработка норм литературного языка начинается только после того, как в систему (антиномию сущностей) русский язык: церковнославянский язык – был включен третий элемент, «как бы» язык – разговорная речь городов (простая речь), – и своим явлением открыла путь для проявления сущностей. Помогла «расколоть» «вещь в себе», которая до сих пор остается тайной для многих историков русского языка, полагающих, что в средневековой России было два стиля (два языка, диглоссийная ситуация и т.д.). Средневековая Русь не знала этой проблемы, поскольку ее мыслителям было недоступно проникновение в сущность онтологической антиномии, за отсутствием явленных ее содержательных форм.
Дело в том, что
«видовое понятие не противоположно родовому; между ними есть различие, но не противоположность» (Булгаков 1903: 39).
Это верно во всех случаях. Род есть форма вида, его инвариант. Движение мысли от видов к роду (подведение под род) есть суждение в понятиях; движение мысли от рода к видам есть описание в образах. Только совмещая оба движения мысли, мы можем получить образное понятие, то есть символ. Символ – конечная цель развития концепта-идеи. Но символ возникает лишь на том этапе развития идеи-концепта в слове, когда противоположность понятия и образа – двух кантовских форм разума – снимается указанием на третье; третьим и выступает немаркированный член градуальности, то самое «как будто», которое «притворяется» формой осуществленной сущности. Нуль, получивший свое значение через смысл антиномии.
15. Этический реализм
Осталось объяснить, почему реализм Булгакова – этический реализм.
Этический он не только потому, что Булгаков постоянно в-зывает к категорическому императиву Канта и при-зывает современников вести достойную человека жизнь. Этический реализм Булгакова основан на общефилософской его концепции, связанной с идеальностью идеи; его идеализм есть идеализм идеала, который он усматривает в идеальности Троицы, неслиянной и нераздельной.
«Триипостасность присутствует в человеческом духе не только как его основа, но и внутренняя форма бытия, смутное искание и жажда. Разъединенные между собой, „отвлеченные“ начала истины, добра и красоты, как и соответствующие им стороны творческого сознания: познание, искусство, подвиг воли, – обречены на трагическую неутоленность. Каждое из этих устремлений страждет разъединения и в нем находит границу, норму же имеет в преодолевающем „отвлеченность“ задании целого, жизни в триединстве истины, добра и красоты» (Булгаков 1917: 281).
Антиномичность сущностей, являясь в мир, построяет иерархию градуальности, конечным элементом которой, оформленным элементом предшествующим, становится полностью лишенный данной качественности член оппозиции. В антиномии Добро – Зло явленность градуальности (описываемой по-разному, но сокращенно данной как) Благо → Добро → Зло – «зло» полностью лишено качественности Блага и потому существует только в отношении к Добру. Увеличение суммы Добра в мире уничтожает Зло точно так же, например, как накопление прошедшего времени или степеней логоса при энтропии будущего времени и качеств идеи приведет к аннигиляции настоящего времени (>вечность) и всего промежуточного в этом мире (>идея-концепт в чистом виде).
Реализм превращает действительность в реальность. И тут возникает надежда, что не всё так плохо, как кажется.
Что же касается самого Булгакова, общее движение его рассуждений – накопления предикатов – ведет к этической и эстетической цели: субстратом мысли является не априорная категория рассудка, а объективно данное слово, ибо мысль проявляется не в системе чистых отношений, а конкретно в индивидуальном опыте суждения («оно же и предложение»), в то время как предикативность есть смысловое уточнение и обогащение (гносеология) онтологического центра суждения, его подлежащего, поскольку важно не полученное в результате знание, а активное познание («священная тайна познания по образу триипостасности»), несомненно, связанное не с понятием («выше которого не знает Кант»), но с тем, «что выше, ибо реальней понятия, – идеей», а общая сумма таких идей составляет «смыслы слова как λογοςʼа» («софийное слово»), явленное в содержательной форме символа (поскольку «всякая совершенная форма имеет символическую природу, силу и глубину»), так что и
«слово обладает значимостью»,
а не одним лишь лексическим значением, и грамматическая система флективных языков есть «конкретная гносеология», именно в ее границах и существуют согласованные представления о категориях (пространство, время и пр.), поскольку
«в действительности мысль и речь (что есть одно и то же) содержит в себе временность и вообще чувственность»,
таким образом, познание есть именование, а потому
«знание не только полезно, но и красиво».
А всё прекрасное есть добро.
ГЛАВА XVIII.СИМВОЛИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ АНДРЕЯ БЕЛОГО И ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
До чего символична жизнь!
1. Два символизма
К началу XX века в русском языке содержательные формы слова достигли уровня, который Флоренский называл то «сгущенным словом», то «зрелым словом». Вдобавок было заимствовано много иностранных слов, семантически вступавших в конфронтацию с коренными русскими или подменявшими последние не только в научной, но и в бытовой речи. Многочисленные видовые оттенки общего смысла теперь замещались общим для них родовым гиперонимом.
«Этих немецких слов, этих названий, вовсе бессмысленных для русского уха и не представляющих ничего русскому уму, набрались тысячи» (Хомяков 1988: 354).
В Предисловиях к своему Словарю В.И. Даль показал всю опасность заимствований, сокрушающих тонкую сеть образных именований, на основе которых русская речь способна, возобновляя запасы значений, создавать символические обозначения. Например,
«серьезный нельзя перевести. Одним словом, отвечающим всем значениям, нельзя, как нельзя прибрать, для перевода pêcheur, русского слова, которое бы означало и рыбака, и грешника. Но разве это недостаток языка? напротив, там скудость заставляет придавать одному слову десять значений. Укажите мне пример, где бы вместо серьезный нельзя было бы сказать: чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой, думный, вдумчивый, важный, величавый, строгий… и прочее и проч.» (Даль 1880: I, XXXII).
Присущее миропониманию реалиста тождество идеи и вещи утрачивало свою наглядность; исчезала внутренняя форма слова как представитель «эйдоса вещи». Создавалось нечто новое, слишком отвлеченное, не всегда связанное с вещным миром. Метафорическое оснащение словесного образа уже не помогало в процессе познания (не возникало новых метафор), хотя и использовалось даже в научной речи.
«Когда мы говорим про личность, что она