Каждую строчку Андрея Белого можно толковать, объясняя по-разному, и в этом особая сладость символа. Символ требует соучастия в творчестве. Читатель должен додумать за поэта – и вот тогда-то откроются перед ним глубины и силы неизрекаемого…
Поэтические программы языка, возникшие на рубеже веков, также укладываются в известные нам соотношения между образом, понятием и символом.
Поэтика символизма предполагает, что звуковой символизм порождает смысл – это своего рода номинализм, которым грешит и Андрей Белый, когда при построении символа исходит из внутренней формы известной морфемы (корня слова).
Поэтика футуристов исходит из изначальной слитности звука и смысла, а это, скорее, концептуализм; так Велемир Хлебников конструировал морфемы (углубление в структуру слова позволяет достичь сущности смысла).
Сюрреализм иррационален, он признает бессодержательность языка и слова (отторжение всякого смысла от звука) – это предельность движения реализма в случае, если он утрачивает связь «вещи» с «идеей», звука со смыслом.
8. Терминология
Внимание Флоренского и Булгакова к символистам можно понимать как интерес к крайности, которая манит, но и отталкивает. Практика со словом в его символических формах показала, что возможны разные осмысления как самого символа, так и содержательных форм слова вообще. В отличие от философов, которые видели идею в развитии: от образа к понятию (Флоренский) или от понятия к символу (Булгаков), символисты безоглядно бросились в омут символа, понимая его как преобразованный образ (Андрей Белый) или как сокращенный знак мифа (Вячеслав Иванов).
«Я не зодчий систем… Я привык бродить в „лесу символов“, и мне понятен символизм в слове», – писал Вяч. Иванов (1994: 114).
И в его отношении к слову нет места другим содержательным формам, кроме символа («духовными должны быть слова-символы»). Вообще
«символизм – искусство, основанное на символах» (там же: 143),
а
«историческою задачею новейшей символической школы было раскрыть природу слова как символа и природу поэзии как символики истинных реальностей» (там же: 186).
Такое слово «расколдовывает мир», поскольку представляет собою осуществление идеи в ее амбивалентности: как образа и как понятия вместе; символ и понимает, и пре-образует. Преобразует – не значит преображает, последнее было бы возвращением в концепт-идею, чего у символистов явно не наблюдается. Они вообще против «вещности», «телесности», «отмирности» в конкретном их проявлении, они выступают и против традиционных художественных форм. Реализм для Вяч. Иванова есть «принцип верности вещам, каковы они суть в явлении и в существе своем», это – «принцип ознаменования вещей (res)» (там же: 144 – 145), а знамя – символ вещный (образ вещи). В то же время натурализм, «иероглифический символизм» (в символах-знаках) и номинализм также «принадлежат кругу реализма», тогда как идеализм есть «утверждение личной свободы» и служение «красоте как отвлеченному началу» (там же: 144), а именно идее (там же: 146). Вот
«идеи Платона суть res realissimae, вещи воистину»,
поэтому в изображении художника случайные признаки должны отпасть – это требование символического реализма.
Беда в том, говорит Иванов, что идеи Платона в истолковании позднейших мыслителей обращены в понятия, поняты как понятия (там же: 146): а
«применима ли, наконец, формальная логика слов-понятий к материалу понятий-символов?» (там же: 180).
Конечно, не применима.
«Провозглашение объективной правды как таковой не может быть признано реализмом» (там же: 151).
Реализм идеи не совместим с реальностью вещи.
Символический реализм двумерен. Символизм, с одной стороны, есть традиция античного эстетического канона (психологический и субъективный принцип), с другой же, традиция средневекового реализма (объективный и мистический принцип). Для первого – идеалистического символизма – символ только средство (сигнал) художественной изобразительности, условный знак, средство заражения людей общим субъективным переживанием; его метод – импрессионизм («аккорд чувствований»), но –
«опасен символизм, понятый исключительно как метод» (там же: 166).
Для реалистического символизма символ – цель художественного раскрытия; всякая вещь уже символ, неисчерпаемый и связующий отдельные сознания (там же: 155); его метод – «иероглифика», и не монолог, как в идеалистическом символизме, а хор: именно хор и «раскроет в символе миф», «ибо миф – объективная правда о сущем». По мнению Иванова, именно этот тип символизма творит миф, создает мифотворчество, тогда как идеалистический символизм его разрушает, истолковывая.
«Символ – плоть тайны <…> проникновение в тайну плоти, ею же стало Слово» (там же: 167)
с
«дальнейшим проникновением в его еще глубже лежащий смысл» (там же: 158),
«прикровенная речь» (там же: 180).
«Слову миф я придаю столь безусловное значение художественного прозрения мистической реальности как события» (там же: 169).
Идеалистический символизм Иванов находит у московских символистов – это мистический анархизм, декадентство (там же: 70). Первым реалистическим символистом Иванов признает Тютчева, «ассоциативный символизм» Анненского близок к этому. Все – поэты петербургские.
Их вывод: смысл обретает форму.
9. Форма
Осуществление символа в мифе связано с обновлением внутренней формы, реалистический символизм занимается именно откровением внутренней формы, ибо
«прежняя внутренняя форма вещей в нас обветшала и омертвела» (там же: 104).
Кризис явления состоит в
«разложении внутренней формы являющегося, ибо всё являющееся как образ порождает в нас, вступая как бы в брак с нашим внутренним существом, образ своего образа. Внутренняя форма предмета есть его истолкование».
Древнее искусство
«было устремлено на типическое как на идею вещей» (там же: 109),
а это неправильно, потому что типический признак есть признак готового символа. Задача в том, чтобы «освежить» внутреннюю форму вещей углублением в первоисточник, под которым Иванов понимает миф (миф как концепт). Отсюда его «дионисийское» и «аполлонийское» начала и особенности частной жизни: претворение символа в миф. Задача, таким образом, состоит «в откровении новых форм» (там же: 209).
Искусство – одна из форм познания, но не «сосуд познания» (там же: 228).
«Форма в поэзии не то, что форма в риторике, не „украшение речи“ <…> но сама жизнь и душа произведения» (там же: 229).
«Чистая форма» – абстракция, форма и содержание взаимозаменимы – это всегда
«творческая форма, имманентная вещам как внутренний акт, идея» (там же: 230),
форма зиждущая (forma formans) и форма созижденная (forma formata) (там же: 230). Перед художником встает та же проблема, что и перед лингвистом: форма и значение слова и взаимопроникающие друг друга их функции. Преодоление антиномии формы и содержания осуществляется в действии, «торжествующее исполнение» снимает все противоречия. Форма как цель есть Аристотелева действующая форма, и таким образом для Иванова форма есть все, что не концепт-идея.
Тем не менее Вяч. Иванов согласен, что только философия может определить движение форм к конечной цели, поскольку
«имя и образ – вот все, что дано „самостоятельной русской идее“ для ее воплощения; нет для нее ни другого начала, ни другого мерила» (там же: 326).
Значительную заслугу Владимира Соловьева Иванов видит в том, что «певец божественной Софии»
«был художником внутренних форм христианского сознания» (там же: 338),
он весь был проникнут природной силой вселенского Логоса (там же: 393) и мог творить мифы.
«Всякое отвлеченное начало, в силу отрицательной природы своей, принудительно. Лишь из него развивается правило, развивается нормативный ряд. Так, категорический императив есть совесть, возведенная в отвлеченное начало» (там же: 333).
Так и происходит разрушение символов: сведением их к понятию. Это несовершенство логического, рассудка, который не в состоянии обновить объемный смысл символа и вынужден его уплощать. Тем и занимается наука. Но, как иронически замечает поэт, потому-то
«из всех частей культуры наиболее благополучною чувствует себя наука. Дело ее – из тех, которые никогда не кончаются…» (там же: 317).
10. Становление символа
Вячеслав Иванов – шеллингианец, его привлекает мысль перестроить символ, зачерпнув у природного мифа (т.е. у концепта) от качественности его.
Символ, по мнению Иванова,
«на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения – нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине. Он – органическое образование, как кристалл. Он даже некая монада <…> Символ – ознаменование <…> символ – указание <…> имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается» (там же: 141).
Так мы всё время
«идем тропой символа к мифу»,
а миф –
«это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского»,
поскольку миф относится к символу «как дуб к желудю» (там же: 142).
«Как дуб к желудю» относится и концепт к символу, ведь и символ обретается в сфере явления.