«Для нас явление – символ, поскольку оно – выход и дверь в тайну» (там же: 172).
Иванов осмысляет соотношение между символом и мифом как отношение между двумя явлениями общей сущности, которая есть «нечто неизглаголемое» и существует в «тайне».
«Миф, понятый как синтетическое суждение, в котором подлежащее – понятие – символ, а сказуемое – глагол: ибо миф есть динамический вид (modus) символа, – символ, созерцаемый как движение и двигатель, как действие и действенная сила»,
«экстенсивная энергия слова»,
«источник интуитивного познания» (там же: 184, 196).
Синтетическое суждение открывает новое, в отличие от обычной, логической речи, являющейся аналитическим суждением (там же: 184). Суждение это состоит из подлежащего и сказуемого, а сверх того еще и из третьего, нормативного элемента, своего рода да, так да будет (там же: 183).
Динамизм и диалектика символа в его прохождении в миф связаны с необходимостью сочетания двух.
«Сочетаются двое третьим и высшим. Символ, это третье, уподобляется радуге, вспыхнувшей между словом-лучом и влагою души, отразившей луч»
– и это так, потому что
«символизм означает отношение<…> символизм – магнетизм»
и цель движения состоит в том, чтобы
«придать мифической идее иллюзию большого объема, чтобы, мало-помалу суживая объем, сгустить и овеществить его содержание» (там же: 196).
Вот в чем дело. Дело в необходимости отжать весь объем предсуществующего понятия, убрать в слове всё предметное значение, оставляя только идеальность качественности – и тем заново приблизиться к сущности, которую Иванов не называет, но мы знаем ее имя – концепт. Зачерпнуть из светлого источника чистой качественности с тем, чтобы через миф снова вернуться в мир как символ, не искушая судьбы построением еще одного понятия. Устранить понятие как содержательную форму слова можно, только убирая объем понятия, что и делает наш поэт.
Вячеслав Иванов образно описывает процесс перерождения символа как «отрешенное слово»:
«Слово стало только указанием, только намеком, только символом; ибо только такое слово не было ложью. Но эти „знаки глухонемых демонов“ были зарницами, смутно уловленными и толпой <…> Откуда же взять эти новые старые слова? Откуда вырос этот лес символов, глядящих на нас родными вéдущими глазами?.. Они были искони заложены народом в душу его певцов, как некие изначальные формы и категории, в которых единственно могло вместиться всякое новое прозрение» (там же: 140).
Тут-то мы и видим смешение смыслов в общем термина «символ». Символ, оказывается, и символ-знак, и символическая форма, а вдобавок еще и нечто третье, «символы-энергии» – «внутреннее слово», тот компонент словесного «знамени», который и есть энергия смысла,
«и всё дальше влекут его марева неизведанных кругозоров; но, совершив круг, он уже приближается к родным местам».
Понимаемая Ивановым биполярность символа показана и как умершее понятие, и как воскресающий миф; символ у Иванова символичен – возвращение к легенде об умершем и воскресающем Боге («синтез начал аполлинийского и дионисийского» (там же: 202)). Образ, растворившись в понятии, воскресает как символ.
«Брать и давать – в обмене этих двух энергий состоит жизнь. В духовной жизни и деятельности им соответствуют – восхождение и нисхождение <…> Восхождение от познания простых реальностей к познанию вещей реальнейших, нежели та первая реальность: a realibus ad realiora» (там же: 203, 207).
«Реальнейшей» является идея, чистая качественность, на пути к которой и развивается ритм схождений и расхождений.
11. Язык и ментальность
Как и Андрей Белый, Вячеслав Иванов обращается к проблеме ментальности, нигде ее так не называя. «Внутренняя форма», к которой все символисты относятся с почтением, и есть та сила, которая определяет возможности языка в построении «народного духа» (синоним «ментальности»).
«Язык наш свят <…> Язык наш богат <…> Язык наш свободен…»,
но – жизнь вгоняет в него слишком много мусора (там же: 398). Внутренняя форма слова
«ссохлась в слове, опустошенном в ядре своем, как сгнивший орех; церковнославянский язык, равный силе эллинских словес, знак сверхнационального синтетического, всеобъемлющего назначения»,
устарел, а ведь
«язык наш неразрывно сросся с глаголами церкви: мы хотели бы его обмирщить» (там же: 399).
Но и обычная речь, в ученых размышлениях обратилась
«в условный меновой знак, обеспеченный наличным запасом понятий» (там же: 398).
Устаревшие символы церкви и сухие понятия языка не соотносятся друг с другом, составляя две несоединимые области народной жизни, которые тянут человека в разные стороны: тогда как
«человек, взятый в его вертикали, в его свободном росте вглубь и ввысь»,
должен расти (там же: 198). Вот почему необходимо освежение слова в горниле символа.
Но «становится то, что есть», а уже
«из одной иерархии творения в другую нисходит Логос, и свет во тьме светится, и тьма его не объемлет» (там же: 369)
– кстати припоминает Иванов строчку из первой главы Иоаннова евангелия. Этот символ – другой, не тот, что у Белого; тот символ соединял разорванное, этот порождает новое, соединяет не пространства, но – времена.
Отсюда и общая формула русской ментальности, способной осмыслить и создать этот новый символ. В формуле Иванова русская ментальность Es, ergo sum (ты еси, следовательно, я существую), а не западное Ego, ergo sum (я есмь, следовательно, существую). Русский человек – проникновенный, приводит Иванов придуманное Достоевским слово.
«Есть некий transcensus субъекта, такое его состояние, при котором возможным становится воспринимать чужое Я не как объект, а как другой субъект <…> Символ такого проникновения заключается в абсолютном утверждении, всею волею и всем разумением, чужого бытия: „ты еси“» (там же: 294 – 295).
Проникновение в другое как в свое Я и есть символ.
12. Преодолеть Канта
Преодолеть Канта есть постоянная мечта каждого русского мыслителя. И каждый свершает это преодоление своим путем.
Преодолеть Канта в его «упертости» в понятие и образ (дуализм познания) и составляет цель символиста Иванова (там же: 236 сл.). Из всех философов только Канта и поминает он часто, попутно поругивая и неокантианство. Но из всех содержательных форм слова только символ может конкурировать с образом и понятием, как образное понятие о другом. Говорят о том, что Вячеслав Иванов своим символическим реализмом «возвышает феномен до ноумена», и это отчасти верно. Но только отчасти.
Дело в том, что Иванов вовсе не имеет дела с реальностью вещи. Его движение к идее – это не вещь, устремленная в горние выси, а просто – предметное значение слова (денотат), которое он и стремится найти, обрести, похитить у вещи (референта). Но получается так (потому что все-таки это символ!), что на пути к идеальности только качеств (содержания понятия) даже такой референт, который, казалось, можно уже потрогать и «брать-отдавать», даже он – исчезает в концепте, поглощенный чистым содержанием идеи. Вячеслав Иванов и старается вещность символа (но символ идеален как содержательная форма) обратить в подобие идеи (концепта), уверенный в том, что,
«прежде чем стать покровом „ноумена“, феномен был познан как маска Бога, играющего в прятки» (там же: 73).
Содержание постоянно ищет свои формы.
В неприязни к Канту сходятся петербургский и московский теоретики символизма начала XX века. Но понимают дело по-разному.
В «Переписке из двух углов» пониманию символа, как он дан у Иванова, противопоставлено истолкование символа, данное Михаилом Гершензоном:
«Всякое изъяснение истины символично, – только знаменование, только звук, пробуждающий косность из ее дремоты и побуждающий устремить взор по направлению, откуда он слышен»
– вот символ,
«логика отвлеченной мысли не действует на мое чувство» (там же: 123 и 131).
Различие между московским и питерским налицо.
Иванов исходит от вещности явления с тем, чтобы постичь глубину сущности; смыслом он начинает и смыслом кончает путь слова и символа. Гершензон похож на Белого, символ понимает сходным с ним образом. «Только звук», как сигнал трубы, соединяет смыслы разорванных истин, символ – просто образ, только что вышедший из горнила концепта и не нуждающийся в преображении. Он начинает формой и формой заканчивает. Вот откуда расхождение между петроградскими и московскими философами (и лингвистами). Первые утверждают, что содержание оформляется, вторые убеждены, что форма осмысляется.
Для московского символиста важен «рост в преодоленье разрыва» – для петербургского «рост в глубину и ввысь».
ГЛАВА XIX.НЕОРЕАЛИЗМ АЛЕКСЕЯ ЛОСЕВА
Когда поколеблено старое, это значит, что пришла пора строить его логику.
1. Система философии
«Мощный ум аристотелевского типа» – так отозвался один из исследователей творчества Лосева – действовал именно в направлении обобщений аристотелевского типа – но при этом не покидая интуиций платоновских мифов. Специально в отношении к нашей теме следует обратить внимание на развитие мысли: интуиции Флоренского поставили вопрос о