точку зрения, отказываясь, однако, от его функционализма, от феноменологии же – ее созерцательность и картинность, отказываясь от ее статически-суммативной дескриптивности» (там же: 482),
так что эйдос в платоновском смысле по завершении такой последовательности операций
«обоснован, так сказать, и сверху, и снизу» (там же: 620).
Идея теперь предстает как «скульптурный символ», софийно-символический миф;
«осмысленное (так или иначе) и оформленное требует, чтобы был смысл сам по себе и была форма сама по себе» (там же: 437),
независимо друг от друга и одно вне другого, но обязательно как синтез целого, поскольку для диалектики, как ее понимает Лосев вслед за Платоном,
«идея и вещь есть абсолютное тождество» (там же: 630).
Последнее нам и известно, и понятно: это позиция реалиста в средневековом смысле термина. Такова эта философия тождества, столь дорогая для русского философствования вообще.
Феноменология ограниченна потому, что не может связать идею с действительностью, она численно-суммативна, а не категориально-генетична; ее интересуют объемные проекции разобщенных вещей в пространстве, а не качественные признаки содержания мысли во времени.
«Диалектика же есть смысловой генезис именно категорий, понятий, законченных цельностей, имен» (там же: 481).
Метод феноменологии, – как говорит Лосев, – чисто инструментальный, и он фиксирует в статике изолированные образы вещей. Наоборот, метод диалектики фиксирует предметность и в статике, и в динамике.
«Феноменология только описывает, думая, что всякое объяснение будет уже причинно-метафизическим. Диалектика же не только описывает, но и объясняет, причем объяснение это не причинно-объясняющее, но конструктивно-смысловое, когда делается понятным, как одна категория рождается из другой и какова в этом смысле система всех взаимопорождающих категорий разума вообще» (там же: 468).
Задачей дальнейшего описания различных точек зрения, высказанных русскими философами, станет воссоздание их ориентации на тот или иной (один из трех) метод. Сразу же следует оговориться, что чистого следования только феноменологическому или только трансцендентальному, или одному диалектическому методу мы ни у кого не увидим. В том виде, как они реконструированы Лосевым в отношении к Платону, их давно нет.
Достаточно сказать, что уже и в описанном виде эти методы готовы к внутреннему преобразованию в связи с различным по направлению включением предмета (вещь – идея – знак) или в отношении к содержательным формам концепта. На первом месте тут до поры остается синкретизм понятия-концепта, обозначаемый самыми разными – одинаково традиционными – терминами («миф», «символ», «идея» и т.п.). Эта проблема требует дополнительной проработки, как и принципы построения самого понятия на основе конструкции образа и реконструкции символа. Требует уточнения и само представление о диалектическом методе: есть ли это только работа с общими понятиями, или общие понятия сами отражают сущностные свойства вещей. Мы видим, что одновременно все это вопросы, связанные с традиционными для номинализма и реализма спорами. Предметное поле исследования оказывается тесно увязанным с выбором метода. Диалектика частного и общего отражается в самом процессе познания (получения знания).
В частности, себя самого молодой Лосев причислял к феноменологам (естественная для московского философа того времени точка зрения), однако в своих исследованиях пользовался «феноменолого-диалектической формулой». А.Ф. Лосев не боится упреков в эклектизме, поскольку он уже доказал, что, по крайней мере, указанные три метода представляют собою последовательную цепочку взаимовыводимых процедур описания предмета. Таким образом, его собственный метод – это «структурно-символически-предметное понимание», или «предметно-символическая феноменология» (Лосев 1993: 565, 568). Если эту терминологию перевести в знакомый нам ключ содержательных форм слова, окажется, что Лосев исповедовал (в ранних своих работах) реализм при опоре на символ: соотношение между идеей и вещью изъяснял с помощью единственной содержательной формы концепта – символа.
ГЛАВА IV.НАВОДЯЩИЕ ПРИНЦИПЫ
I. ОТ КОНЦЕПТУМА К ОБРАЗУ: ЛЕЙБНИЦ
Дух создает себе тело.
1. Немецкая философия
Осмысление содержательных форм слова удобнее всего показать на классической схеме развития понятий немецкого идеализма XVII – XIX веков. Это вполне цельная и законченная схема, достаточно хорошо известная, ею руководствовались в своих поисках абсолюта и русские мыслители XIX – XX веков. Более того, есть определенный смысл в том, что значительные русские философы сами переводили на русский язык важнейшие труды немецких классиков: А. Козлов – Лейбница, В.С. Соловьев и Н.О. Лосский – Канта, и т.д. Одновременно это было и включение немецкой мысли в органичный процесс русского философствования (хотя бы на уровне терминов и их определений), и преодоление той ступени развертывания логоса, которым была озабочена русская мысль в данный промежуток времени. Иначе говоря, именно немецкий идеализм стал оселком, на котором оттачивалась русская философская мысль.
Не всегда возможен пересказ, когда излагаешь относящиеся к нашей теме мысли первоисточников: утрачиваются какие-то оттенки смысла, на которые особое внимания обращали как раз русские переводчики этих глубоких первоисточников. Поэтому придется прибегать к цитированию (как правило, по основным изданиям, на которые сделаны отсылки в тексте).
2. Истины разума и истины факта
Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646 – 1716) открывает ряд немецких философов, последовательно изъяснявших содержательные формы слова, разумеется, немецкого языка, хотя в универсальном смысле знака эти выводы и соотносимы с аналогичным процессом в русском философствовании (собственно, именно этим и занималась русская философия до начала XX века, идя по следам немецкой философии). Поскольку слово как концентрат содержательных форм в границах национального языка есть явление идеальное, постольку именно идеалистическое направление философии наиболее успешно справлялось с этой нелегкой задачей.
Исходной точкой рассуждений и для Лейбница стал средневековый спор между реалистами и номиналистами:
«Номиналисты – это те, кто считают голыми именами всё, кроме единичных субстанций, и, следовательно, полностью отрицают реальность абстрактных универсалий» (Лейбниц 1984: III, 89).
Постоянная полемика Лейбница с английскими номиналистами помогает понять позицию самого немецкого философа: он, несомненно, реалист в платоновском смысле слова, поскольку пытается «увести дух от чувственного восприятия» (там же: I, 245). Признавая «два рода истин: истины разума и истины факта» (там же: I, 418) (ср. там же: II, 369), Лейбниц строго отсекает обе крайности, решительно отвергая как чрезмерные притязания ratio (например, в лице математики), так и преувеличение смысла «простого накопления кучи наблюдений» (там же: I, 173 – 174).
Центр рассуждений Лейбница составляет его отношение к идее как синкреты концептума-концепта и к понятию как результату выделения его из синкретизма концептума. В философствовании Лейбница классическая немецкая философия выходит из концептума, облекаясь в содержательную форму образа, тем самым подготовив творческий всплеск классической немецкой литературы: философски обоснована роль образа в мировосприятии народа. Русская литература повторила этот взлет на другом историческом этапе. Реализм русской классической литературы основан не на образе, а на символе. Практический результат философствования Лейбница – обоснование художественного опыта как познания – был осмыслен только на феноменологическом уровне в XX веке (Гадамер 1988: 143 сл.).
Лейбница не интересуют сами по себе родовые понятия-термины (и глубже – категории типа «пространство», «время» и под.), его привлекает самый процесс про-явления этих и сходных, позднее определенных Кантом как априорные, категорий сознания. Эти категории еще только складываются в co-знании, не составляя законченного знания, они вос-создаются на образном уровне, прорабатываются в существенных своих признаках. Иначе говоря, средневековый интерес к денотату теперь оборачивается интересом к десигнату, а следовательно, и к языковому знаку. Неслучайно Лейбниц – один из философов, особое внимание уделявших языку, в формах которого откладывается новое знание.
Так, говоря о времени, Лейбниц представляет его образно как настоящее с потенцией будущего («настоящее чревато будущим» (Лейбниц 1982: I, 335)), поскольку
«всё в универсуме связано таким образом, что настоящее таит в себе в зародыше будущее» (там же: I, 211)
(эту мысль повторят и русские лейбницианцы, например С.Л. Франк в своем «Предмете знания»: знание вслед за Лейбницем он понимал как познание). Термин «пространство» Лейбниц представляет столь же образно-аналитически: «из термина пространство вытекает в теле величина и фигура» (там же: I, 79). Работа с аналитическими суждениями становится доказательством всякого вообще порождения феноменов из аналитически представленной идеи. Самоуглубление в рефлексию уводит Лейбница от синтетических суждений, которые могли бы внести в синкретизм идеи некоторую ясность описанием неучтенных в субъекте признаков.
3. Идея и понятие
Понятие есть реализованная идея, причем под понятием (Begriff ʽсхваченноеʼ) понимается вообще всё поле содержательных форм, начиная с образа:
«Так, те выражения, которые существуют в нашей душе независимо от того, представляем мы их или нет, можно было бы назвать идеями; те же, которые мы представляем или образуем – понятиями (концептус)»,
поскольку понятия создаются не на основе внешних чувств, но «происходят из опыта внутреннего» (там же: I, 152). Для Лейбница концепт (conceptus) – мысль, возможная на основе связи нескольких понятий (Лейбниц 1984: III, 118), т.е. производны от идеи. Можно предполагать смешение латинских терминов conceptus – conceptum, что восполняет представление философа о соотношении синкретичной идеи (концептум) и нерасчлененного по-ятия (концептус). Одновременно это указывает, что «понятие» Лейбница – не понятие современного нам сознания (Лейбниц 1983: II, 215, 306 и мн. др.). Оно совпадает еще с концептумом как «понимание» (схватывание) его в действии.
Понятие предстает не результатом действия, но самим действием, оно не понятое, но по-ятое. Это движение мысли от видов к роду (а не от индивидов к видам) (там же: II, 290), векторно противоположное движению идеи. Любой род можно представить как отличительный признак, но никак не наоборот (там же: II, 115). Поэтому и абстрактные понятия, которые выражают сущности (это – идеи), и логические понятия различаются. Логическое понятие – «это превращенные в термины предикации» (там же: II, 339): быть человеком одновременно значит быть животным, a животность – не единственный признак человечества. Аналитическое суждение не дает нового знания (но именно такое суждение и связано с ущербностью логического понятия). Вдобавок,
«общие понятия, которые считаются всем известными, вследствие небрежности и зыбкости человеческого мышления стали неотчетливыми и темными; а общепринятые определения нельзя назвать даже поверхностными, до такой степени они ничего не объясняют» (Лейбниц 1982: I, 244).
Наоборот,
«под идеей мы понимаем нечто такое, что находится в нашем уме» (Лейбниц 1984: III, 108),
они могут быть и врожденными (зерно априорных категорий Канта), но всякие идеи вообще проистекают из языка как вместилища логоса (Лейбниц 1983: II, 52, 93 и мн. др.). Мысль о врожденных идеях могла возникнуть только на аналитических суждениях, которые Лейбниц представляет так:
«Всякому истинному (!) утвердительному (!) суждению, как общему, так и частному, как необходимому, так и случайному, свойственно то, что предикат находится в субъекте, т.е. что понятие, выраженное предикатом, на каком-то основании включается в понятие, выраженное субъектом» (Лейбниц 1982: I, 313).
Позднее С. Франк сформулировал это так:
«Мы познаем только то, что нам уже известно» (Франк 1915: 155).
4. Идея и вещь
Лейбниц неявным образом сформулировал идею семантического треугольника, говоря о связи «человека» в его мысли с вещной «реальностью» посредством «орудия» в виде слова (Соломоник 1995: 21). В связи с этим встала проблема «выхода» из него в собирательную область знака, а первым проявлением концептума стал образ; тем более, что платонику известно и имя образа – это ειδος ʽвидʼ, т.е. идея. Справедливо мнение, высказанное Полем Икёром, о том, что Лейбниц «решил проблему радикального истока вещей» в виде осознанно помысленного образа, отчуждаемого от его эквивалента – чувственного образа. «Логический образ предмета» возникал в результате логического анализа (Мамардашвили 1968: 22).
Приближением к технике выявления другой содержательной формы концепта, алгоритм порождения понятия Лейбниц представил в статье «Размышления о познании, истине и идеях» (1684), своеобразном введении в его гносеологию (Лейбниц 1984: III, 101 – 107).
«Познание бывает или темным, или ясным, ясное, в свою очередь, бывает смутным или отчетливым, отчетливое – неадекватным или адекватным, а адекватное бывает символическим или интуитивным. Самое совершенное знание то, которое в одно и то же время адекватно и интуитивно» (там же: III, 101).
Таким образом, понятие встраивается в систему соответственно «истине» и «идее»:
Познание:
· темное;
· ясное:
·· смутное;
·· отчетливое:
··· неадекватное (незаконченное);
··· адекватное (законченное):
···· символическое
···· интуитивное
Двоение идет от маркированного противочлена: ясное, если я могу представить и имею предмет (D или R); отчетливое, если могу представить его признаки (S) («имеем номинальное определение – перечисление достаточных признаков»); адекватное, если «отчетливое понятие» в его анализе доведено до конца (т.е. если объем и содержание понятия совмещены);
«первичное отчетливое понятие мы можем познать только интуитивно, в то время как сложные понятия – по большей части только символически» (там же: III, 103),
подстановкой одного другим на основе выработанного «душой» представления о «первичных» понятиях. В целом же
«сущее (ενς) есть то, понятие чего содержит в себе нечто положительное, или же что может быть нами понято» (там же: III, 110).
Этот алгоритм основан на смешении двух типов различения: на старом эквиполентном (равнозначном: интуитивное познание равновелико символическому и потому дальше не делится) и на новейшем привативном:
«Привативное есть то, что выражает отрицание последующей непрерывности» (там же: III, 124)
и потому снова делится; трактат о принципе непрерывности см. (Лейбниц 1982: 1, 203 сл.). Предметно и целостно «схваченное» интуитивным познанием противопоставлено символическому, представленному опосредованно из-за невозможности охватить целое – сокращенная запись идеального образа. Вслед за Локком, с которым он в принципе полемизирует, Лейбниц говорит о трех кругах идей, представляя их в схеме семантической модели (Перцова 1985: 9):
| Язык | Смысл | Мышление | Мир |
|---|---|---|---|
| Слово | номинальное определение | идея | вещь |
| Предложение | формула рационального языка | истина | факт |
| Рассуждение | форма рассуждения | истина | метафизика познания |
Лейбниц выстраивает соотношение «идеи» и «вещи»:
1 – нет ни идеи, ни вещи – «псевдовещь» (концепт);
2 – есть идея, но нет вещи – идея возможного (образ);
3 – нет идеи, но есть вещь – идея желаемого (символ);
4 – есть идея и есть вещь – идея реального (понятие).
Таким образом, под идеей понимается нерасчлененное единство предметного значения D и словесного значения S, не дифференцируя их как идею целиком; тем самым концептуальный квадрат вписан в семантический треугольник. Ситуация напоминает концепции стоиков, и неясно суждение Н.Н. Перцовой о том, что
«понятие идеи является более разработанным и конструктивным, чем его современные эквиваленты типа „концепта“» (там же: 53).
Это «неадекватно символическое» понимание концепта, основанное на темных и смутных данных первородного синкретизма у понятия «идея».
5. Узус и аналогия
Хотя Лейбниц и согласен с номиналистами, что в научном по-знании следует избегать тропов и фигур речи (Лейбниц 1983: II, 348; 1984: III, 78 сл.), об образах он говорит часто; анализ его словоупотребления показывает, что под образом Лейбниц понимает не только понятия, но и общие категории. Так, он говорит: если вместо причины указать на следствие, имеем метонимию, а если одну причину вместо другой – метафору (там же: III, 134). Действительно, выражение эх ты, шляпа! не то же самое, что задумчивое высказывание шляпа идет.
Мышление начинается со смутных чувственных образов, которые трудно выразить словами; они сгущаются в законченные образы мысли, и
«немецкий язык называет их fliegende Gedanken – мимолетные мысли, не находящиеся в нашей власти <…> Но наш дух, заметив образ, который ему нравится, может сказать: „Остановись!“ – и, так сказать, задержать его» по-ятием (Лейбниц 1983: II, 177);
вечная мечта Фауста, в вихре образов настигающего понятие.
Всё это происходит в границах слова. Его
«первоначальное значение опять же распадается на два: на узус корня и аналогию дериваций этого корня. Узус – это значение слова, в равной мере известное всем говорящим на данном языке. Аналогия – это значение флексии, или деривации, также известное всем говорящим на данном языке. Например, узус слова Fatum, или известное значение его, есть ʽнеизбежность событийʼ; его же первоначальное значение складывается из узуса корня и аналогии: корень for ʽрекуʼ или fari ʽречьʼ, узус корня – ʽговоритьʼ, аналогия есть fatum ʽизреченноеʼ, которым в латинском языке обозначается страдательное причастие прошедшего времени от глагола fari, так что по первоначальному значению fatum есть то же самое, что и dictum ʽсказанноеʼ. Чаще всего узус возникает из первоначального значения с помощью какого-нибудь тропа, что явствует из приведенного примера, ибо по первоначальному значению fatum – это то же самое, что и dictum, а по узусу – ʽто, что неизбежно произойдетʼ; но если мы подумаем, чьи слова должны неизбежно сбыться, то становится очевидным, что только за словом божьим следует дело. Следовательно, Fatum ʽрокʼ первоначально есть ʽизреченноеʼ, отсюда по антономасии, или κατ εξ οχην, – „слово божие“, отсюда далее, через синекдоху, – „слово божие о будущем“, т.е. решение (decretum) божие, отсюда, наконец, по метонимии причины, – „то, что неизбежно случится“, и именно таков узус слова в настоящее время. Отсюда задача хорошего грамматика и даже философа (хороший завет! – В.К.) – суметь вывести узус слова через беспрерывную цепь, так сказать, через сориты (непрерывные силлогизмы. – В.К.) тропов из его первоначального значения…» (Лейбниц 1984: III, 66 и сл.),
и так от первоначального значения (внутренняя форма слова, этимон) вплоть до однозначного термина, который уже нуждается в точной дефиниции.
Последовательность выводного знания о смысле слова определяется особенностями узуса в границах данного языка (своего рода формальное представление системы языка); характер языка ограничивает и возможности выводного (из слова) знания. Так, припоминая слова Томаса Гоббса (у тех народов, которым свойствен постоянный эллипс глагола-связки быть, невозможен завершающий этап выявления понятия), Лейбниц отказывает этим «восточным» народам и в философии, хотя «их язык в общем-то достаточно богат и развит в выражении самих вещей» посредством образов (там же: III, 73) – признание за такими языками образного мышления.
Только эти рассуждения помогают понять, почему в своих первых сближениях индоевропейских языков по их «узусам» Франц Бопп начинал с глагольных корней и прежде всего с тех, которые способствовали воссозданию форм суждения.
6. Принцип вещи
«Внутренняя сущность находится в вещи»,
– утверждает Теофил, т.е. сам Лейбниц в ответах Локку, – и от своих качеств она отличается «только в отношении к чувствам» (Лейбниц 1983: II, 344; I, 91). Таково это неопределенное понимание сущности, одновременно и реалистическое, и уже склоняющееся к концептуализму.
Понятие отношения также знакомо Лейбницу, он знает привативность как способ различения (там же: II, 128), хотя еще и в полном соответствии с этимологией лат. privativus ʽотрицательныйʼ – как идеи отрицательных качеств (маркировка по немаркированному члену привативной оппозиции). Этот выбор на данном этапе осмысления привативности понятен: при переходе от средневековых градуальных к концептуально привативным оппозициям внимание останавливается на той стороне иерархического спектра, которая выделена полным отсутствием признака (сходство по традиции представляется еще более важным, чем различие).
При этом совершенство предстает как количество сущности, а не его качество, поскольку сама сущность и определяет качества всякого явления; сама по себе сущность есть принцип вещи (Лейбниц 1982: I, 209), а самое последнее основание вещей есть существо, т.е. Бог (там же: I, 234), которое пребывает, но не существует, поскольку «существовать значит существовать в пространстве» и во времени как тело (там же: I, 79). Синкретизм сущего, представленного в конкретных проявлениях существа, сущности и существования, столь же понятен в этой точке зрения, как и синкретизм пространства и времени, или (в других измерениях) концепта и понятия, что свойственно Лейбницу. Иерархия существа – сущего – существования отражает последовательность движения от идеи к понятию через действие образа; на этой иерархии основано выделение частей речи (например, глаголы обозначают «модусы субстанции», а имена существительные – субстанцию (Лейбниц 1983: II, 306)).
В качестве основной функции языка Лейбниц признает коммуникативную, которая, впрочем, не была бы возможна без речемыслительной:
«Слова <…> отметки (notae) для нас <…> и знаки для других» (там же: II, 340),
хотя в отличие от идей значения слов и сами слова произвольны, но «всегда можно свести всё употребление данного слова к определенному числу значений» (там же: II, 336), из которых лишь одно будет исконным. Другая заветная идея рационального века – составление общей рациональной грамматики также обсуждается Лейбницем (1984: III, 422), поскольку, как представляется ему, рациональная идея (понятие) всех языков должна быть одной и той же.
Не забудем, что рассуждение Лейбница исходит из слова, а внимание его направлено на соотношение между идеей и вещью, т.е. понятием и предметом; он рассматривает предметное значение в отношении его к объему понятия (Лейбниц 1983: II, 327), тем самым продолжая традиционное рассмотрение родо-видовых отношений в границах слова. Метонимический характер таких изменений в содержании слова сохраняется, но всё же образование новых слов остается для Лейбница главным процессом при «перемене в обычаях». Вечны не слова, а идеи, которые по-прежнему воспринимаются как основной элемент семантического «треугольника».
Но «образное мышление» отчужденными понятиями близко русскому мышлению:
«в Лейбнице мы встречаем первого идеалиста, в котором что-то близкое, родственное, современное нам» (Герцен 1954: 273),
почему в отечественной философской литературе нередкость высказывания вроде следующего:
«Таким образом, наиболее сродным русскому философскому характеру, наиболее отвечающим отмеченным здесь чертам русского духа изо всех учений, созданных доселе европейской философской мыслью, окажется философское учение славянина по происхождению – Лейбница. И замечательно, что клич „Назад к Лейбницу от плодов германского идеализма, начиная с Канта“ – всё громче и яснее раздается в философской Европе!» (Астафьев 2000: 55 – 56).
Глубоко – на уровне ментальности – оценил Лейбница П.А. Флоренский.
«Последним блестящим – если не самым блестящим! – развивателем платонизма был Лейбниц. Вот почему мы не должны удивляться, что революционный Кант захотел низвергнуть этого потомка греческого мыслителя, вознамерился подсечь зазеленевший отпрыск на платоновском корне. В лице Лейбница он обрушивался на Платона; в лице Платона сводил счеты со всей европейской философией» (Флоренский 1996: II, 3).
Точно так же спор между Ньютоном и Лейбницем
«был столкновением двух противоположных способов мышления, отчасти, быть может, привязанных к особенностям англосаксонской и немецкой (!) народностей»,
– это спор о понимании мира вообще. По мнению Лейбница,
«пространство и время и всё чувственное есть лишь следствие того, что подлинно есть – вещей метафизических; пространство и время – после вещей, в них. Вещи – условие пространства и времени».
По мнению Ньютона,
«пространство и время суть условия того, что подлинно есть – вещей эмпирических; они – прежде вещей, и вещи – в них».
И потому дифференциалы для лейбницианства – были истинно-сущими элементами вещей, сами уже, если угодно, сверхчувственными, тогда как для ньютонианства они были лишь фикцией, позволяющей косвенно связать одну величину в пространстве с другою, и, стало быть, входящими лишь в отношение, – в виде производной. Рационализм с метафизикою шли под флагом дифференциалов; эмпиризм с феноменизмом – под флагом производных; Вольф и Локк стилизовали это различие до различия в метафизике английской и немецкой (там же: 17 – 18).