и дать их в системе (там же: 485). Предыдущие методы статичны, а вот диалектический метод
«показывает, как из динамики смысла рождаются всё новые и новые эйдосы (трансцендентальный момент), какова смысловая значимость каждого такого эйдоса (феноменологический момент), и наконец как эти эйдосы, порожденные из безликой стихии нерасчлененного становления (в образах. – В.К.), вновь связываются между собою в одну нерушимую систему разума (собственно диалектический момент)» (там же: 410)
(т.е. в понятийной сфере, полностью снятые с эмпирических явлений; ср. также формулу на с. 482 и на с. 621).
«Осмысленное (так или иначе) и оформленное требует, чтобы был смысл сам по себе и была форма сама по себе»
– вне друг друга, но с обязательным синтезом как целью диалектического движения (там же: 437). Синтез осуществляется в идее («идея – скульптурный символ») как миф, поскольку для диалектики
«идея и вещь есть абсолютное тождество» (там же: 630),
и тем самым диалектика есть реализм. Это – философия тождества, даже единства, потому что, по точному определению С.С. Аверинцева,
«мысль Лосева вне всяких внешних обстоятельств была одержима императивом жесткого, неумолимого единства»,
«императив абсолютной жесткости связей между смыслом и формой, между верой, культурой и социальным устроением»,
где смысл равнозначен мировоззрению, а форма – стилю (еще одна, очень важная тема философских исследований Лосева).
Все три метода Лосев находил у Платона, подчеркивая, что в его диалогах феноменология – не Гуссерля, трансцендентальность – не Канта, диалектика – не Гегеля. Сама по себе возможность соединения всех методов – не синтез, а синкретизм с точки зрения Логоса-слова, а не с точки зрения понятия (развивается начиная с Канта). В своих исследованиях Лосев устанавливает, по крайней мере, пять основных эйдосов, шесть логосов, семь способов реконструкции сущности и восемь антиномий художественной формы (Хоружий 1994: 229).
Во многих работах Лосева эксплицирована методика исследования текста. На примере символов тьмы и света (Лосев 1993: 185 сл.); ср. (там же: 290) Лосев дает анализ по оппозициям, показывая диалектику переходов эквиполентности как явленного (феномена) через «умную» привативность к градуальности мысли; намечается иерархия оппозиций, их роль в мышлении и в жизни. Нужно особо заметить, что Лосев в оппозициях работает по маркированному члену, который воспринимается как несущий признак качества (признак идеи), а привативность («умная привативность») основана на диалектике раздвоения и представлена в эквиполентности как антиномии, тогда как градуальность есть явленная диалектика трех.
3. Имя и слово
«Согласно Лосеву, слово есть внешняя видимость эйдоса вещи, возникающая с диалектической необходимостью в процессе эволюции бытия, которое приходит к бытию для себя, т.е. самосознанию. Каждая сущность как определенное бытие, отличающееся от своего „инобытия“, от меона (от принципа неопределенности), и следовательно, содержащее в себе это инобытие, включает следующих три аспекта:
1) генологический аспект, или аспект единства, выходящий за пределы существования и сравнивающий всё существующее с несуществующим, меонические аспекты вещи;
2) эйдетический аспект, или аспект формы как проявление смысла или идеи в вещи;
3) генетический аспект, или алогическое становление»
– такое мировоззрение называется символизмом (Лосский 1991: 375). Возникает проблема соотношения слова и имени, поскольку категория имени есть категория выражения (Лосев 1993: 228).
«Слово и, в частности, имя есть необходимый результат мысли, и только в нем мысль достигает своего высшего напряжения и значения» (Лосев 1990: 24).
Поскольку
«вещь – множественна, изменчива, неустойчива»,
она должна быть ухвачена сознанием в основных своих признаках, и тогда
«знать имя вещи значит быть в состоянии в разуме приближаться к ней или удаляться от нее.
Знать имя вещи значит уметь пользоваться вещью в том или другом смысле. Знать имя вещи значит быть в состоянии общаться и других приводить в общенье с вещью, ибо имя и есть сама вещь в аспекте своей понятости для других, в аспекте своей общительности со всем прочим» (там же: 155).
«Имя – стихия разумного общения живых существ в свете смысла и умной гармонии, откровение таинственных ликов и светлое познание живых энергий бытия» (там же: 138),
«само имя есть не больше как познанная природа, или жизнь, данная в разуме» (там же: 186).
Например, у Платона имя есть понятый смысл, и
«я не понимаю, как можно говорить и мыслить о бытии помимо слова, имени и помимо мысли. То, что необходимо конструируется в мысли-слове как неизбежный результат его саморазвития, то и есть само бытие» (там же: 182).
Имя соединяет сущность вещи с самой вещью, поскольку
«сущность явлена в имени как энергема имени, как смысловая изваянность выражения» (там же: 50),
т.е. как образ сущности.
«В слове и вообще нет ничего в сущности, кроме фиксируемой в нем предметной сущности. Предметная сущность слова является единственной скрепой и основой всех бесконечных судеб и вариаций в значении слова. Предметная сущность и есть подлинное осмысливание всей стихии слова» (там же: 41).
Другими словами, понятными лингвисту, «слово» есть категория (не единица, а категория), соответствующая денотату (предметному значению, экстенсионалу), тогда как «имя» более конкретно выражает десигнат (собственно значение, интенсионал).
Слово и имя аналитически разведены в том же самом, свойственном диалектике реализма, разведении сущности надвое, что и истина – правда, ум и разум, действительность и реальность, и т.д. Вот почему в другой, столь же ранней своей работе («Вещь и имя»), Лосев определенно говорил, что
«имя есть, очевидно, лишь одна из модификаций идеи» (Лосев 1993: 849),
но одновременно
«имя-вещь есть сама вещь» (там же: 810),
поскольку сущность вещи проявляется именно в качествах этой вещи (там же: 851), а это, как мы знаем, и есть десигнат. Более того,
«имя вещи есть смысловое семя вещи <…> ʽсмысловой зародышʼ вещи» (там же: 832)
предстает как «возможность зарождения в потенции». Всё это уже точнее выражает мысль о концепте, так как имя в ранних работах Лосев толкует с позиций разделяемого им имеславия.
Действительно,
«имя, в самом общем смысле этого слова, есть явление вещи, проявление вещи <…> и самораскрытие вещи» (там же: 848).
Именно
«вещь содержит в себе в качестве одного из неотъемлемых своих свойств свое имя – вот тот пустяк, о признании, о честном признании которого мы только и заботимся…» (там же).
Этот «пустяк» совсем не пустячный; соотношение вещи и имени связано со смыслом, и вот основное определение Лосева:
«Вещь имеет смысл. Смысл оформляется в определенное понятие. Понятие оформляется в выражение. Выражение делается словом.
Только тут мы подходим впервые к подлинно словесной природе имени и покидаем отвлеченные смысловые его моменты» (там же: 831).
Вот
«когда смысл превращается в смысловой заряд, в выразительный взрыв, в понимательный фермент, в преисполненный жизненных сил зародыш, тогда образуется слово. Слово – энергия мысли и осмысляющая сила. Слово – активный напор понимания, динамика выразительного охвата. Слово – не статично, не спокойно, не устойчиво. Оно всегда в движении, в энергии, в порождении, в мыслительной активности» (там же: 831 – 832).
Столь же метафорически Лосев описывает двуобращенность слова как языкового знака – на идею (вертикаль) и на вещь (горизонталь):
«Знание мыслит само себя извнутри. На стадии ощущения слово было знанием себя без мысли об этом знании. На стадии мышления слово есть знание себя и знание факта этого знания, т.е. самосознание» (Лосев 1990: 60).
Одно и то же слово одновременно выражает и явление, и явление сущности (т.е. феномен), ибо
«или явление есть явление сущности, т.е. явление всегда предполагает неявляемую сущность, или нет никакого явления вообще» (там же: 519 – 520).
В исследовании можно идти от явления, например, от этимона слова, но можно исходить и из самой сущности, которая у Лосева именуется эйдосом-идеей. В первом случае
«этимон есть абстракция, взятая из живого слова, и он общ всем формам данного слова именно как абстракция» (там же: 32).
Это – инвариант всех co-значений слова, но именно значений, а не предметных значений.
«Тут имя, как и каждое слово, выражаясь популярно, содержит в себе более или менее яркий образ (например „тоска“ – от слова „тискать“, „тиски“; „печаль“ – от „печь“ и т.д.) и определенное значение, объединяя их в одно неделимое целое. Это и значит, что слово есть символ, или, что то же, понимание…» (Лосев 1993: 879 – 880).
Второй путь глубже, он охватывает все возможные типы значений в слове, в своей совокупности составляя смысл – явленность сущности-Логоса.
«Проанализировать слово до конца значит вскрыть всю систему категорий, которой работает человеческий ум, во всей их тесной срощенности и раздельном функционировании. Вот почему всякое знание и всякая наука есть не что иное, как знание и наука не только в словах, но и о словах. Выше слова нет на земле вещи более осмысленной. Дойти до слова и значит дойти до смысла» (Лосев 1990: 135).