Реализм и номинализм в русской философии языка — страница 89 из 115

, что подтверждается и параллелизмом между предметом (вещью) и именем (словом) в логических их структурах (и в терминах):


предметслово
эйдосноэма
пневмасемема
символсимвол
мифистория слова
имяидея

Роль предмета в герменевтической реконструкции играет текст, роль имени – слово. Смысловая полнота вещи есть ее имя, а присутствие имени в инобытии есть идея. Выражаясь словами Нила Сорского, при анализе слова в предметной сфере мы «нисходим», идя от идеи к имени, а в мире значений «восходим», идя от слова к идее.

Взаимообратимость операций показательна для расшифровки специально средневекового текста методами современной семиотики: осознавая это, мы можем его расшифровать, достаточно точно понимаяв понятии. А.Μ. Камчатнов исходит из «знания идеи» и из конкретности слова (это его сознание), и в результате – как цель – возникает познание вещи в зазоре между идеей и именем, но все-таки обращенно к вещи, именно потому, что одновременно и концептуально (через эйдос) и «реалистично» (через слово) в энтелехии пневмы автор устремлен к вещи. Происходит так потому, что

«идеи слов выкристаллизовались, они стали оказывать обратное влияние на мышление»;

иное утверждение и невозможно, если исходить из феноменологической диалектики А.Ф. Лосева.

Лингвистическая позиция самого А.Μ. Камчатнова ономасиологическая, но при этом он идет не от значения (слова), а от смысла (текста), исходную точку истолкования знака он ищет в суждении, а не в понятии («всякое имя содержит в себе скрытое суждение»).

Это классическая позиция московской филологии. Но ономасиологический подход к проблеме – от значения к форме – дает точки сближения с петербургской филологией, и это относится даже к онтологии: в книге говорится о важности онтологического описания слова особенно у тех поэтов (типа Велемира Хлебникова), творения которых до сих пор исследовались лишь с «диалогических» позиций дискурса.

Удивительно много совпадений излагаемой точки зрения с убеждениями петроградских филологов довоенного времени; ср. позицию В.В. Виноградова, Μ.Μ. Бахтина или Б.А. Ларина (Колесов 2003).

Это касается общего значения слов (такое значение отрицается), полисемии (это всего лишь «тождество понимания разных эйдосов»), символа как отражения синкретизма сущности, синонимии (это «разные меональные выражения одного эйдоса», т.е. «разные способы понимания одного эйдоса») и антонимии («противоположное понимание одного эйдоса»). Большое достоинство работы в объемности взгляда автора на обсуждаемые вопросы, способность – с помощью философского осмысления фактов – соединить различные точки зрения, одинаково субъективные в отношении к объекту.

Поскольку смысл и является в новом контексте, оказывается возможным отказаться от экстенсивного метода исследования по многим спискам-рукописям-«текстам» и прибегнуть к методу интенсивному, который и предлагается А.Μ. Камчатновым: нужно «просто» знать принципы переводного или оригинального текста, чтобы истолковать его в ноэмах сегодня; познавательную ценность имеет не усреднение фактов по схемам, а погружение в эйдетическую сущность смысла.

«Диалектическое развертывание понятий» дано в книге на примере текстов Нового Завета, а примеры «снятия смысла» с переводных текстов – на примере переводов Ветхого Завета. Это различение текстов знаменательно. Оно находится в полном соответствии с реальным восприятием этих двух текстов в русской православной традиции, начиная с эпохи крещения Руси.

«В эйдосе сущность является самой себе»

– ноэма есть то, в свете чего интерпретируется данный эйдос. Так, анализ эйдоса «истина» в исследовании А.Μ. Камчатнова кажется более точным, чем, например, анализ, представленный во многих статьях академических сборников «Логический анализ языка», в которых авторы исходят не из сущности эйдосов слова, а из допущений, основанных на наложении чужеродных схем (априорно на основе данных других языков: неокантианство) или на основе современных (даже переводных!) текстов. Желание А.Μ. Камчатнова реконструировать языковое сознание, что справедливо понимается как одна из важнейших целей лингвистической герменевтики, также проистекает из философской его позиции.

Чтобы исполнить эту работу, автор уточняет понятие «слово».

«Единицей перевода является не слово, а эйдос, угаданный в слове оригинала <…> Слова являются вариантами относительно эйдоса» (Камчатнов 1998: 108)

– это разные меональные воплощения одного эйдоса, и цель лингвистической герменевтики – «постижение идеи слова», поскольку само по себе

«слово есть инобытийное выражение объективно существующего смысла».

Важно, что анализ проводится прежде всего на текстах Нового Завета: на новозаветных текстах происходила и ментализация русского сознания в момент христианизации, в «момент становления сущности».

В интерпретации конкретного средневекового материала автор справедливо усматривает проблему понимания. Для древнеславянского переводчика это эйдос, для современного интерпретатора – ноэма. Мы понимаем (в понятии) ноэму эйдоса средневекового книжника, поэтому эйдетический способ перевода и предстает как концепт (внутренняя форма, этимон и т.п.), а ноэматическийкак понятие, взятое в плане символа. Отсюда – точность и строгость конкретных интерпретаций относительно таких слов и семантических рядов, как лице-образ, скорбь-печаль-туга, упование-надежда, буи-уродивъ, миръ, тѣло-плоть, имя-знамя, вещь и пр. Для анализа привлечены ключевые слова текста, важные и в отношении их ментальных характеристик.

Останавливает внимание преобладание глагольных форм, подвергнутых анализу. Выбор глагольной лексики объясняется, во-первых, уже указанными причинами (ментализация имен осложнена многочисленными субстратными воздействиями и потому затруднителен однозначный результат анализа); во-вторых, автор в своем анализе исходит из цельности и законченности суждения, его интересует явленность признака, эйдоса, а на глагольных основах этот процесс легче выявить и описать. Вопрос заключается в следующем: до каких пределов вообще результативен предложенный автором метод также и в отношении эйдосов других групп лексики?

Затем: по отношению к нашему времени слова могли изменить свое значение, и определять такое значение по современным источникам-словарям несколько опасно. Вдобавок, сопоставление славянских и греческих слов (речь идет о переводе Библии) тоже не всегда корректно. Именно в этом моменте и возникает опасность «вхождения в герменевтический круг»: иллюзия точного соответствия эйдосов славянских и греческих слов возникает и оттого, что в результате семантического калькирования как отражения ментализации через сакральный текст у нас возникает убеждение в большей или меньшей точности того или иного варианта перевода. «Выразить нужный смысл в нужной внутренней форме», – полагает А.Μ. Камчатнов, – чаще всего удавалось св. Кириллу, конечно, не посредством определенной языковой формы, но через адекватную греческому идею. Иллюзия точности возникает потому, что именно к такому переводу, к принципу перевода Кирилла, и восходит большинство собственно русских (восточнославянских) ментальных эйдосов, полученных в нашем языке и отраженных в каноническом переводе Писания, как церковном, так и синодальном, в процессе христианизирующей ментализации.

Строго говоря, герменевтика и не всесильна. Она намечает контуры понятий о смысле, и только наши воображение и интуиция способны заполнить их радужными красками образов, навеянных средневековыми символами. Однако появление работ такого рода становится веянием времени. Это новый этап освоения древнерусских источников, призванный углубить исследование их содержательных сущностей, той информации, которая не лежит на поверхности, а скрывается за ними: за источниками, за словами, за знаками, подлежащими семантическому раскрытию и герменевтическому истолкованию. Схематическое конструирование семиотики сегодня оправданно сменяется творческой ре-конструкцией с позиции ономасиологической лингвистики.

ГЛАВА XX.СКОЛЬЖЕНИЕ К КОНЦЕПТУАЛИЗМУ

Философ всегда (в буквальном смысле слова) еретик, т.е. свободно избирающий.

Николай Бердяев


1. Расстановка сил

В предреволюционные годы в России сложилось известное противостояние русской философии активно внедряемому с Запада неокантианству. Молодые русские философы направлялись на выучку в Германию и возвращались оттуда готовыми «немецкими профессорами». Они стали издавать свой научный журнал «Логос», в первом же номере которого в редакционной статье объявлялось, что

«смутную, но несомненно подлинную потребность в синтезе и системе, столь живо ощущаемую ныне всеми, нам надо заботливо направить по могучему и широкому руслу мировой культуры»,

так как

«основные принципы русской философии никогда не выковывались на медленном огне теоретической работы мысли, а извлекались в большинстве случаев уже вполне готовыми из темных недр внутренних переживаний» (Логос 1910: I, 5 и 2).

Один из таких философов, Федор Степун (1884 – 1965), развивая эти мысли, потребовал «только того», чтобы русские философы