«Правильно определить вещь – значит почти разгадать ее природу. В этом схоластики были правы. Трудность – и немалая – в том, чтобы найти правильные определения» (там же: 73).
«Если отрицать, то надо отрицать оба начала – интернационализм и национализм одинаково, утверждая одновременно народность и вселенскость. Пусть уже русские слова останутся за христианскими понятиями, а иностранные несут одиозное клеймо: marca diaboli» (Федотов 1982а: 196).
Общий референт у русских и заимствованных терминов требует развести их внутренний смысл – чтобы избежать нежелательного плеоназма. Требование отрицать «одинаково» выдает в Федотове сторонника эквиполентности (равнозначности) понятий. В целом, здесь затронут важный культурный вопрос, особенно актуальный сегодня: убийца, взяточник и хапуга, при «отметинах дьявола» киллер, коррупционер и менеджер.
Русское понятие насыщено образными коннотациями, а
«образ не заменяет понятия» (Федотов 1988: 172).
Недостаток прозы историка Ключевского Федотов видит в том, что «обратной стороной блестящего художественного таланта» его является «расплывчатость исторических понятий». Важен и символ, например,
«монархия живет исключительно силой иррационального символа»,
как и демократия:
«этот символ, эта мистика в демократии есть имя народа» (Федотов 1982а: 154).
Точно так же
«в наше время умышленно не желают понимать значения слова свобода и требуют его строгого определения. Строгое определение свободы встречает больше философские трудности, а отсюда заключают с поспешным торжеством о пустоте и бессодержательности самой идеи. Как будто легко определить любовь или родину, или даже нацию. И будто бы нужно сперва найти определение нации или отечества, чтобы умереть за них» (Федотов 1988: 53).
Свобода, любовь и родина получили статус (status Абеляра) символа. Идеал и идейность одинаково «коренятся в идее», но идеал есть символ, а
«идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный» (Федотов 1988: 77).
«Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь, в „словесной“, разумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный разум. Значит, разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушками и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это означает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки чужого мозга…» (там же: 88).
Речь здесь идет о «национальном разуме» – о ментальности в «словесной» ее части, т.е. о концепте.
«Культурный стиль эпохи – это ее язык» (там же: 124).
Так
«что же останется от России? Язык? – но столь переродившийся, что каждое слово будет мучительно резать ухо…» (Федотов 1982а: 86).
«Разными значимостями и воззрениями мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого» (Федотов 1988: 83).
«Но ведь „умозрение“ открывается в слове. В этом его природа – природа Логоса» (там же: 86).
Исторические исследования Федотова, философски обогащенные, претворились в его патриотической публицистике.
Время требует к жертве…
3. Борис Петрович Вышеславцев(1866 – 1924)
Б.П. Вышеславцев «внедряет в Москву кантовский идеализм» (Герцык 1973: 99). В диссертации «Этика Фихте» (1914) он высказал несколько идей общего характера, из которых прежде, может быть, и исходили, но явным образом не формулировали.
Б.П. Вышеславцев разграничил интуитивное и рациональное как области (соответственно) познания и знания, как различие между абсолютным (которое во всём и вне всего) и дискурсивным. Интуитивно постигаемое иррационально именно потому, что прежде не существовало в сознании, тогда как рациональные расчленения (анализ) суть способы рационализации (доказательства и обоснования) интуитивно постижимого. Говоря о познании (а это отношение идея – слово) и знании (отношение слово – вещь), Вышеславцев тем самым рассматривает оба вектора, идущие от слова, следовательно, стоит на позиции философского реализма, хотя о самом слове не говорит. Зависит это и от предмета обсуждения (этика), и от реферируемого автора (концептуалист Фихте с его идеей абсолютного знания), и от цели исследования. Цель исследования в данном случае – определение идеи в отношении к вещи, т.е. основная цель всякого реалиста.
Абсолютное не субстанциально, это не вещь, а движение (отношение), и
«Фихте первый сказал, что абсолютное есть не вещь, а жизнь, действие, свобода; за ним последовали Шеллинг и Гегель» (Вышеславцев 1914: 87).
Но и идея не есть понятие или общее понятие. Идея предстает как бесконечная задача, как система, как цель (а не модель, не парадигма и пр.).
«Такой идеализм есть глубочайшее преодоление догматизма: „идеи“ суть истины, которые заданы, тогда как догматы суть истины, которые даны» (там же: 133).
Движение к свободе – «категорический императив» Фихте – задает пределы и границы этики как учения о Добре в актуальной бесконечности существования.
Исследование предполагает корреляции основных понятий; они даны по Бергсону (там же: 86):
· внутреннее субъективное – внешнее объективное,
· длительное – неподвижное
и пр. – как opposita, необходимые для рационализации (обоснования) понятий. Оппозиции и корреляции не онтологичны, поэтому и Бергсон относится к ним «с недоверием», и сам Вышеславцев понимает их как чисто операциональные. Тем не менее смесь понятий, по его мнению, можно превратить в систему понятий, как это и представлено
«в немецком идеализме: там творческая эволюция вырастает в систему подвижных, диалектически связанных понятий» (там же: 87).
Задача всякого исследования состоит в том, чтобы превратить
«неопределенное единство (единство в беспредельном) – в единство определенное, расчлененное, в систему» (там же: 264),
т.е. связать многообразие фактов в строгие последовательности отношений.
Познание определяется связью явления с сущностью, и тут важна интуиция.
«Все наши рациональные определения, все категории, вся сеть понятий имеют смысл лишь как уловление истинно-сущего („охота за истиной“, как выражается Николай Кузанский). Зачем же напоминание о том, что они наши понятия и категории? А потому, что истина не поймана, что существует иррациональное, требующее иных сетей, иной системы понятий.
Системы, оставшиеся позади, суть субъективные представления, как субъективным будет представление о том, что солнце вращается вокруг земли, как субъективной останется система Птоломея, в сравнении с которой система Коперника объективнее»,
но еще вряд ли «поймана» в ее целостности (там же: 254). В этой связи говорится о философской системе Лосского, которая проникнута «стремлением к онтологизму» (там же: 247).
Напротив, знание
«интересуется только тем, что лежит за пределами субъективного»,
ибо
«знание есть непрерывный transcensus<…> есть <…> „искание пред собою“, если оно хочет быть предметным, объективным. Оно всегда устремлено на сущее как оно есть (uti est, как говорит Николай Кузанский), а не на то, как оно нам представляется, является; и, однако, оно не может сбросить с себя эту „представляемость“ „являемость“. В этом состоит значение критического напоминания о субъекте: оно есть напоминание о релятивности нашего знания, но релятивное имеет значение лишь в отношении к Абсолютному; если мы устраним абсолютный объект, абсолютно сущее как идею знания, то само субъективное, само явление и представление станет истинно сущим, вещью в себе» (там же: 254).
Даже явление есть «вещь в себе», если не соотносится с идеей как с основанием сравнения, немаркированным членом оппозиции, в котором общие конститутивные признаки при отсутствии частных дифференциальных.
«Знание дифференцирует субъективное и объективное, выделяет истинно сущее из кажущегося и являющегося. Субъективное в знании отстраняется, знание есть транссубъективность, μη ον субъекта; но это μη ον не есть ουκ ον, отстранение не есть уничтожение, как движение на юг не есть уничтожение севера. Субъективное не есть истинно сущее, но всё же оно существует, оно есть бытие sui generis и какое-то место, хотя бы место второго ранга, всё же должно быть ему отведено в онтологии, в универсальной системе всего существующего. Всё субъективное несущественно для логики, но это не значит, что всё несущественное не существует; оно существует и должно в конце концов найти свое объяснение. Полное завершенное знание должно не только понять, почему мир таков действительно, но и почему он кажется не таким; почему, например, кажется, что солнце вращается вокруг земли, почему световые волны ощущаются как различные цвета и т.д.» (там же: 255 – 256).
Столкновение идеи и вещи, в крайности Абсолютного и индивидуального, создает диалектику познания, переходящего в положительное знание. Здесь кроется «разгадка знаменитой проблемы субъекта и объекта», она состоит в принципе единства противоположностей. Но определить это соответствие можно, лишь пройдя весь путь противопоставлений, который рисуется следующим образом: