В действительности я всю жизнь был феноменологом.
1. Философия
Философские основания научной деятельности Ивана (Яна) Александровича Бодуэна де Куртенэ (1845 – 1929) определить сложно – этот ученый всегда разный, он постоянно изменялся, на каждом этапе своего творческого пути привнося в мировую науку нечто новое.
Бодуэна называли и субъективным идеалистом, и диалектическим монистом, и стихийным материалистом, и наивным материалистом – но все эти ярлыки неверны в отношении к нему, потому что сегодня мы приписываем ученому точки зрения, более или менее удачно объясняющие инвариантную научную позицию Бодуэна в постоянно изменяющихся его взглядах. Его обвиняли в психологизме, в неогумбольдтианстве, в феноменологизме, в типологизме, в преувеличении роли математики в лингвистических исследованиях, в стилистике (его неофилология), диалектологии и т.д. – и во всех этих частностях видели философские основы его творчества. Ясно, что все такие повороты мысли ученого были связаны с методом и даже методикой, а не с методологией, не с философским осмыслением объекта-языка.
Бодуэн не случайно называл языкознание философией языка, стремясь к «философии языка и к обобщениям в области языкознания». Борясь
«с дутыми авторитетами, с косностью и рутиной, с „жречеством“, с „кастовостью“, с „научным чванством“ и, конечно, прежде всего с фальсификацией науки» (Щерба 1974: 384),
Бодуэн всегда признавал влияние на себя Лейбница и Гумбольдта, т.е. влияние лейбницианско-кантовской линии немецкого философствования (а не шеллингианско-гегелевской, как в московской научной среде). Это чисто внешнее отличие существенно, поскольку речь идет о различии содержательных форм «языкового мышления» (любимый термин Бодуэна): образно-понятийных у Лейбница – Канта и понятийно-символических у Шеллинга – Гегеля. От Лейбница же шло утверждение о том, что необходимо изучать живые языки, освободить языкознание от влияния филологии и во всех проявлениях предмета искать сущностные признаки объекта – инвариант. Построение сущностных характеристик на основе известных феноменов и есть тот новый метод, который Бодуэн обозначил в конце жизни – см. эпиграф.
В начале научной карьеры Бодуэн определенно кантианец, почему и принял предложение профессорства от Казанского университета, подобно Петербургскому, бывшего в то время активным сторонником «науки по Канту» (один из плодов такой науки – математическая теория Лобачевского). До Канта как бы не существовало (не принималось во внимание) личного взгляда на предмет, а после Канта в изменившемся соотношении между субъектом и объектом оказался элиминированный предикат как точка зрения на предмет. Внимание переместилось в сторону личностного, психологически оправданного познания в ущерб уже известному коллективному знанию. Повышение личностного начала в научном познании встречало со стороны Бодуэна полное одобрение, главным образом потому, что предметный мир знания удваивался: наряду с предметом опыта возникали и объекты разума. Сферы познания расширялись, включая в себя и формы научной рефлексии. Двунаправленность познания – от предмета и в сторону субъекта, и в сторону объекта – вызывала различный, но одинаково научный подход к феноменам той или иной науки. Предметное поле науки расширялось, а уяснение ее объектов позволяло творчески уточнять методы научного исследования.
Бодуэн требовал для лингвистики своего объекта исследования. Для него таким объектом становится язык в отличие от речи, а также система языка и впервые им же обозначенные отношения между основными единицами языковой системы: фонема, морфема, синтагма. От анализа поверхностных характеристик готового знания, от того, что дано, т.е. от предмета к реконструкции логических условий его порождения, к тому, что задано, т.е. к объекту, – перцептивно-аналитическая процедура экспликации сущности из явления – такова была направленность бодуэновской «феноменологии».
Близость к Канту подтверждается и прямым следованием Гумбольдту; это признание языка как орудия и деятельности одновременно, что привело к утверждению функционального взгляда на язык. Речь как средство общения определяет ее функции, язык как цельная идеология – ментальность.
«Язык формирует все. Мир существует в человеческой душе как словарь»,
– говорит Бодуэн постоянно и ею же заканчивая свою деятельность в классическом труде по когнитивной лингвистике (Badouin de Courtenay 1929);
«Каждое слово называет вещь, и каждое слово имеет душу»,
а тем самым человеческая душа (Seele) порождает массу новой «субстанции» – типичное утверждение феноменолога, посредством усмотрения инвариантов в материи чувственного опыта, конструирующего эту новую субстанцию. Любопытно возвращение к триаде «мир-вещь – словарь-слово – душа-идея (понятие)», своего рода не определенный еще явным образом семантический треугольник, в компонентах которого постоянно кружила мысль философствующего лингвиста.
2. Концептуализм
Бодуэн де Куртенэ не реалист, поскольку он исходит не из слова, а из понятия (из идеи), а это в кантовском смысле и есть субъект в его свободном мышлении. Идея и вещь разведены Кантом, представлены на разных уровнях сознания: вещь в опыте, а идея в рассудке; наряду со звуком существует фонема. Но Бодуэн и не номиналист, хотя бы потому, что в его трудах «свирепствовала номенклатура», он злоупотреблял терминотворчеством, а номинализм требует не «умножать сущностей» посредством всё новых слов-терминов. Таким образом, позиция Бодуэна – концептуализм, что подтверждает и Л.В. Щерба (1974: 385). Иного трудно ожидать от католика французского происхождения. Однако сила его –
«в той гениальной интуиции, с которой он на основании уже самого небольшого числа фактов умел делать правильные умозаключения» (там же: 291).
В книге (Badouin de Courtenay 1929) Бодуэн определенно заключает, что признаки слова покрывают признаки вещи; например, грамматический род как категория речевого мышления соотносится с реальными поло-возрастными различиями и определяет поведение человека, например, в «сексуализации человеческих мыслей» (Ibid.: 37).
Философская позиция Бодуэна в отношении к языку есть движение мысли от данного предмета познания («вещь в себе») к идее этой вещи, т.е. к феноменологическому объекту. Так, фонема есть одновременно и вещная, и идеальная сущность, с которой начинается всякий язык как с проявлением минимальной содержательности – своего рода монады Лейбница. В казанский период своей деятельности Бодуэн понимал фонему как инвариант звуков, объединенных общностью их функции (теория альтернаций); это положение постулируется на основе сравнительно-исторического метода изучения древних письменных языков, прежде всего санскрита, строго разработанная система которого давала возможность осознать фонетику морфологичной. Отсюда, между прочим, и характерный для Казанской научной школы выход на изучение словообразования: функция в понимании Бодуэна тех лет – это принцип деривации новых элементов на основе уже существующих в тексте моделей, и если можно говорить о тогдашнем понимании Бодуэном системы, то это была синтагматическая, а отнюдь не парадигматическая система. Терминология, а также некоторые оговорки в рецензиях подтверждают это. Позже, разрабатывая своего рода теорию «дифференциальных признаков фонем» (акусмы и кинемы) в определенных их сочетаниях, Бодуэн определенно предстает как чистый феноменолог в духе Пражской школы и более поздних работ P.O. Якобсона (и эта школа, и сам Якобсон явно восходят в своих результатах к поискам Бодуэна).
3. Язык
Хорошо известно трехчастное деление Бодуэном языка как действительности, данной в познании и в ощущении (в психологии индивидуума), и в социальном опыте языкового мышления. Это –
· фонетическое как материя знака,
· семантическое как смысл вещи (внеязыковое содержание),
· морфологическое как языковая форма идеи (понятия или символа).
В отличие, например, от москвича Ф.Ф. Фортунатова Бодуэн не говорил о «материальной форме», материя и форма для него суть проявления разного уровня языковых феноменов; форма относительна, материя абсолютна. Что в этой триаде является собственно языковым – решает по-своему каждая научная школа, хотя выбор объекта определяется во всех случаях философской позицией. Для концептуалиста Бодуэна это, конечно, то, что «семасиологизуется» в фонетическом знаке; в таком случае то, что «морфологизуется», связывает фонетическое и семасиологическое (знак и значение) как форма. Для Фортунатова как реалиста, напротив, важно отношение семасиологического и морфологического – форма важнее материи, почему она и именуется «материальной формой». Для самого Бодуэна различение материи (Stoff) и формы (Form) в языке есть различие между внеязыковыми и чисто языковыми представлениями, причем каждая языковая единица на своем уровне совмещает в себе и материю, и форму (определяется тем, что именно семасиологизуется, а что морфологизуется) (Бодуэн де Куртенэ 1963: II, 185). При этом семасиологичен мир вещей, а морфологичен мир языка – их соотношение и направлено идеей-понятием (концептуализм).
Заметно, как изменяется точка зрения Бодуэна на язык по мере углубления в проективную сущность кантовских антиномий и категорий. Трудно сказать, в какой мере он зависит от философского осмысления лингвистических феноменов, свойственного его времени. Скорее всего, он сам обогащает подобное осмысление путем логического развертывания исходных постулатов своей теории. Ведь понятие «вещь в себе» и понятие о сущности феномена постоянно развивались. Для Канта «вещь в себе» – предмет (объект) опыта. Марбургская школа неокантианства, особенно влиятельная в России на рубеже веков, понимала вещь в себе как условие анализа и как задачу: «объект не дан, а задан». Вещь в себе как метод – это уже чистая феноменология, т.е. усмотрение инвариантных характеристик объекта интуитивным напряжением мысли. Два последних этапа в развитии исходной идеи Бодуэна связаны с раскрытием смысла предмета (в данном случае фонемы), а не его функции, что непосредственно определялось принципами петербургской филологической школы, для которой содержание (значение) важнее формы. В этот период своей деятельности Бодуэн понимает язык как «обширное царство значений» (там же: I, 260).
На первых порах, говоря о фонеме как инварианте совпадающих по функции звуков, Бодуэн еще полностью находился во власти сравнительно-исторического метода, поставившего своей целью реконструкцию праформы; праформа под знаком астерикса * и предстает как инвариант ныне явленных (живых в языке) форм, своего рода их инвариант; тем самым Бодуэн разрушал идею каузальности традиционной компаративистики (генезис вариантов) в пользу телеологической идеи ныне действующей функции. Инвариант прошлых состояний описывался как сущность настоящего.
4. Феноменология системы
Равным образом развивалось и представление о феноменологии. Для Канта это предмет опыта, для феноменологов начала XX века – непосредственно конструируемый феномен, который не скрывает в себе никакой сущности, но сам себя обнаруживает сознанию (т.е. субъекту) как самостоятельный предмет, с помощью априорных схем рассудка за путаницей слов, мнений и противоречивых оценок явления раскрывается смысл предмета. Теперь оказывается важной не функция в опыте и не психологическая ценность, но смысл самого феномена. Все эти этапы сознания объекта лингвистики в своем научном развитии прошел и Бодуэн. В качестве примера рассмотрим изменение его взглядов на понятие «системы».
Сначала это понятие Бодуэн «снимает» с представления о «точке зрения», т.е. того самого предиката, который был устранен Кантом из логической структуры знания. Язык как структура частей целого (идея 1871 г. – там же: I, 77), как
«направленная деятельность человеческого разума, упорядочивающего языковые явления» (идея 1889 г. – там же: I, 206)
– это еще прямое отражение кантовской схемы. В казанский период система понимается уже как единство, составленное из частей, тесно взаимосвязанных и обусловливающих друг друга по функциональным связям – в виде среднего вывода «из всех речевых проявлений» (там же: II, 71). В петербургский период система понимается как упорядоченное единство (идея 1909 г. – «обобщающая конструкция» – там же: I, 13) «по различиям и противопоставлениям», т.е. по дифференциальным и интегральным признакам системы. Это уже собственно феноменологическое представление о системе. Система языка, по Бодуэну, это «идеал-реальная, живая объективная система» (Щерба 1974: 27), то, что объективно заложено в данном языковом материале и проявляется в индивидуально-речевой деятельности, возникающей под влиянием этого языкового материала. Это не чисто «психологическая» точка зрения на язык, а понятие «собирательно-индивидуального» – «психо-социальный мир языка» (Бодуэн де Куртенэ 1963: II, 131).
Система для Бодуэна изоморфна, изофункциональна и потому «исходит» (сверху: предложение как цельность смысла) и одновременно «восходит» (снизу: фонема как содержательное начало форм) к слову. Если исходным элементом системы для петербургской школы является слово, а для московской предложение, Бодуэн соединяет оба элемента системы в динамическом импульсе изофункционального изоморфизма, вектор к слову направлен и от фонемы, и от предложения, от звука и от высказывания одновременно. Все три постулата Лейбница соблюдены и здесь: изоморфизм как непрерывность содержания и формы, изофункциональность как актуализация любого элемента системы, минимальная содержательность на эмическом уровне (начиная с фонемы, каждая единица системы есть своего рода законченная монада). Уже в «Подробной программе лекций» в 1876 г. Бодуэн (там же: I, 101 – 102) показал связь в линии фонема – морфема – синтагма (морфология слова и предложения как форма, синтаксис слова и предложения как функция). Каждый уровень системы в отношении к низшему представляет собой «схему», согласно которой и воссоздаются новые элементы. Например, значение актуализированного предложения составляется из типового смысла синтаксической схемы и из значений составляющих это предложение слов; равным образом и словосочетания, и каждое новое слово: значение актуализированного в тексте слова составляется из словообразовательной схемы и из значений входящих в нее слов, и т.д. Внутренняя динамика подобного перехода единиц системы диктует выбор необходимых понятий и терминов, что и вызывает у Бодуэна настоятельную необходимость развития раз заданной идеи.
5. Антиномии
Поскольку Бодуэн использует диалектику Канта, то антиномичность его мышления часто вызывает подозрения в уклонении от точного ответа на возникающую научную проблему.
Например, психологические или социальные (функциональные) основы языковой деятельности Бодуэн ставит на первое место? Семантику языкового знака или его форму? Развитие языка или систему языка? Эти и подобные вопросы снимаются, если учесть философскую позицию ученого. Он не оказывает предпочтения никакой противоположности, если противопоставленная ей возможность не проработана им лингвистически. И психическое, и социальное одинаково даны в речевом акте, реально, тогда как диалектика их противоречия дана в сознании как чувство или рассудок и потому снимается в логическом – в разуме. Эта кантовская бинарность постоянно присутствует в рассуждениях Бодуэна, его недостаток заключается в том, что он часто не эксплицирует своего отношения к антиномичности постигаемого объекта, полагая это общеизвестным. Но сегодня мы видим язык в его явлениях сквозь призму последующих лингвистических теорий, основанных на других философских постулатах. Так, противоположность между синхронией и диахронией, между системой и развитием, между языком и речью, установленные в известной мере самим Бодуэном, но закрепленные таким же концептуалистом Соссюром, для Бодуэна вовсе не были противоположностью. Он осознавал их как различие между сущностью и явлением, нигде их не смешивая (по крайней мере терминологически).
В самом деле, он говорит:
«Нет неподвижности в языке <…> Статика языка есть только частный случай его динамики или скорее кинематики»
и вообще
«при рассмотрении языка следует строго различать его развитие от его истории. История состоит в простой последовательности явлений однородных, но различных. Развитие же состоит в беспрерывности изменений не феноменальных (касающихся только явлений), но существенных. Развитие свойственно языку индивидуальному (речи. – В.К.), история же – языку племенному»,
т.е. собственно языку (там же: I, 349). От индивида к виду непосредственного перехода нет (противоположность реального и идеального) – здесь наблюдается дискретность отношений, тогда как от вида к роду, одинаково идеальных, наблюдается «беспрерывность» перехода. Племенной язык как род нуждается в постулировании видов, такой же сущности, как и сам язык, но вытекающий из суммы явлений индивидуальной («психически») речи, например, из «языка писателя», из его текстов – как их инвариант. Бодуэн и говорит о «среднем языке», а это литературный язык, предстающий как инвариант индивидуальных речений на фоне общего национального языка. Происходит снятие антиномичности с исходной бинарности «язык – речь» путем включения третьей сущности. То же самое видим в других утверждениях ученого; например, введение сущности «фонема» помогает осознать такую антиномичность и раз навсегда утвердить различие между звуком и буквой, на чем Бодуэн энергично настаивал. Противоположность между говорящим и слушающим, между фонацией и аудицией также снимается введением «третьего» – церебрации, т.е. «языкового мышления» в процессе коммуникативного акта.
Понятия динамики и статики в языке глубже пресловутой схемы Соссюра, связанной с несовместимостью синхронии и диахронии. По Бодуэну, и синхрония, и диахрония одновременно и статичны, и динамичны. Варианты изменяются на линии динамики в диахронии, но инварианты выявляются только на линии статики в синхронии. Статика в диахронии дает историческую стабильность системы, а динамика в синхронии формирует вариации по известным моделям системы – именно здесь в языке и происходят все изменения. Другими словами, здесь Бодуэн различает (выражаясь современными понятиями) систему и норму: система динамична в синхронии, тогда как норма статична в диахронии. Оппозиция «синхрония – диахрония» отражает принцип сосуществования (вещно метонимическая связь элементов системы), тогда как оппозиция «статика – динамика» отражает принцип развития, т.е. связана с творческим метафорическим преобразованием сущностных характеристик системы языка. Но для Бодуэна этого мало. Бинарности, отражаемые в сознании (лево- и правополушарном), он обязательно должен соотнести с трехмерностью реального мира. Относительно данной проблемы оказывается, что статика – динамика и синхрония – диахрония соотносятся с историей и развитием, так что в обсуждение включается еще и проблема языка и речи, индивидуального и социального, психологического и логического и т.д. Синтез Бодуэна многомерен, но сохраняет следы аналитического разбиения на бинарные пары, которые также представлены в синтезе: неясно, привативные они или эквиполентные, т.е. реально равноправные.