огатых графинь не водилось, и бедняга проделал весь путь напрасно. Молодые люди не знали, что это волшебник, а в те дни волшебники умели все. Он, понятно, рассердился на обманщиков и, вернувшись в Шнитцельхаммерштайн-на-Зугвице, призвал к ответу молодых людей, которые попросили у него прощения и раскупили его сласти. Это сделали все, кроме Зигфрида. Он не только отказался извиниться и купить кондитерские изделия у старика, но опять стал насмехаться над ним и сказал, что в двух милях с другой стороны от города живет богатый герцог-сладкоежка. Волшебник, разумеется, понял, что это еще один розыгрыш.
— Ну, хватит, Зигфрид фон Пепперпотц! — крикнул он в гневе. — Смейся, пока можешь, но с завтрашнего дня ты больше никогда не улыбнешься, как и твой сын, а его сын, наоборот, будет всю жизнь смеяться и улыбаться за вас обоих даже против своего желания. И так будет продолжаться вечно! Это проклятие, которое я налагаю на ваш род. Два поколения баронов фон Пепперпотц будут неспособны смеяться, а третий в роду будет смеяться против своей воли.
Это, конечно, только рассмешило Зигфрида, ибо он не знал, что это волшебник, и не боялся его. Но на следующий день ему пришлось поверить этим словам. Он не мог больше смеяться. Он даже улыбаться не мог. Как он ни старался, он был не в состоянии изогнуть свои губы в улыбке.
Это буквально отравило Зигфриду жизнь. Он не на шутку заболел. Призвали на помощь самых знаменитых докторов, но они были бессильны. Возможно, он не так уж и расстраивался бы, если бы проклятие на нем кончалось, но когда Зигфрид увидел, что его новорожденный сын не может рассмеяться, как и он сам, то захандрил по-настоящему и вскоре умер. Фриц, узнав о семейном проклятии из рукописи, хранившейся в потайном ящике старого сундука (Зигфрид не рассказал о нем своему сыну, и, кроме него, никто не знал об этом), решил, что на нем род должен кончить свое существование вместе с проклятием. Таково объяснение необычайного недуга барона Гумпфельхиммеля, — завершил свой рассказ Ганс.
— Да, история, что и говорить, странная, — заметил я. — Но мне кажется, из нее нельзя вывести никакой морали.
— О нет, можно, и весьма поучительную, — возразил Ганс.
— Какую же?
— Не смакуй собственные шутки, — ответил Ганс. — Если бы Зигфрид фон Пепперпотц не стал насмехаться над стариком, когда тот вернулся, то не был бы проклят, и мне нечего было бы рассказать вам.
Нил ГейманДело сорока семи сорок
Нил Гейман (Neil Gaiman, род. 1960) — наиболее известен как автор комиксов «Песочный человек» (Sandman), но его писательский талант ничуть не меньше. Среди его последних книг такие, как «Задверье» (Neverwhere, 1996), написанная по мотивам одноименного телесериала, «Звездная пыль» (Stardust, 1998), очаровательная сказочная история, сборник «Ангелы и Озарения» (Angels and Visitations, 1993) и «Дым и зеркала» (Smoke and Mirrors, 1998). Включенный в эту антологию рассказ — один из ранних и, по мнению Геймана, заслуживает переиздания в первую очередь.
Сижу я, значит, у себя в конторе, виски попиваю да от нечего делать начищаю пушку. На улице льет и льет — в нашем прекрасном городе это дело обычное, что бы там ни говорили в туристическом агентстве. А мне наплевать. Я же не в туристическом агентстве работаю. Я частный детектив, причем из лучших, хотя по первому впечатлению этого и не скажешь: стены в конторе облупились, за аренду давно не плачено, и виски у меня кончается.
В общем, дела идут паршиво, куда ни посмотри. В довершение всего я прождал единственного за неделю клиента целую вечность на углу нашей улицы, но так и не дождался. Клиент говорил, мол, заплатит как следует, но за что именно — осталось для меня тайной, поскольку ему срочно понадобилось в морг.
Поэтому, когда в контору вошла эта дамочка, я было решил, что мне наконец улыбнулась удача. — С чем пожаловали, леди?
Она поглядела на меня так, что от этого и у тыквы вспотели бы ладошки, а лично мое сердцебиение подскочило до трехзначной цифры. У дамочки были длинные светлые волосы и фигурка, от которой сам Фома Аквинский забыл бы свои обеты. Вот и я забыл, что давно зарекся брать дамочек в клиенты.
— Что скажете на пачечку зеленых? — говорит она этак с хрипотцой и сразу по существу.
— Подробнее, сестренка.
Не хотелось показывать ей, что бабки нужны мне до зарезу, поэтому я прикрыл рот рукой: нельзя же при клиенте слюни пускать.
Открывает она сумочку и достает оттуда фотографию — глянцевую, десять на пятнадцать.
— Узнаете этого человека?
Кто есть кто, мне полагается знать по долгу службы.
— Ну как же, — говорю.
— Он мертв.
— Это мне и без тебя известно, детка. Делу его лет в обед. Несчастный случай.
Взгляд у нее стал такой ледяной, что хоть на кубики раскалывай и кидай в коктейли.
— Мой брат погиб отнюдь не в результате несчастного случая.
Я поднял бровь — при моей профессии положено обладать всевозможными поразительными умениями — и говорю:
— Ага, брат, значит?
Занятно: мне почему-то сразу показалось, что она не из тех, у кого бывают братья.
— Я Джил Болтай.
— Так, значит, Шалтай-Болтай[55] был твой брат?
— И он вовсе не свалился со стены во сне, мистер Хорнер. Его столкнули.
Если это правда, то дело становится интересным. Этот пай-мальчик вытаскивал изюминки из всех подозрительных пирожков в городе, и мне на ум сразу пришло человек пять, которые предпочли бы, чтобы он свалился со стены как-нибудь сам по себе.
Или не совсем сам по себе.
— А к копам ты с этим ходила?
— Не-а. Королевская рать не желает разбираться с его гибелью. Говорят, они и так сделали все возможное, чтобы собрать Шалтая-Болтая после падения.
Я откинулся в кресле.
— А тебе во всем этом какой интерес? Зачем я тебе понадобился?
— Я хочу, мистер Хорнер, чтобы вы нашли убийцу. Я хочу, чтобы его передали властям. Я хочу, чтобы его припекли как следует. Ах да, еще один пустячок, — добавила она как бы между прочим. — Перед смертью у Шалтая при себе был такой небольшой желтый конверт с фотографиями, которые он собирался мне передать. Медицинские фотографии. Я учусь на медсестру, и они мне нужны, чтобы подготовиться к выпускным экзаменам.
Я подробно проинспектировал свои ногти, а потом поднял глаза и посмотрел ей в лицо, прихватив по дороге наверх кусочек талии и пару наливных яблочек повыше. Да, экстерьер что надо, хотя аккуратный носик чуточку поблескивает.
— Заметано. Семьдесят пять баксов в день и двести по результатам.
Она улыбнулась — желудок у меня сделал двойное сальто и улетел на орбиту.
— Получите еще две сотни, если добудете те фотографии. Знаете, мне очень-очень сильно хочется стать медсестрой.
И кладет мне на стол три полтинника.
Я быстренько организую на небритой роже дьявольски соблазнительную ухмылку.
— Слушай, сестренка, а давай-ка сходим пообедаем? Я только что раздобыл немного деньжат.
Она невольно вздрогнула и пробормотала что-то насчет слабости к коротышкам. «Молодец, Джеки-дружок, — похвалил я себя, — попал в десятку». А потом наградила меня такой улыбочкой, что от нее Альберт Эйнштейн перепутал бы минус с плюсом.
— Сначала разыщите убийцу моего брата, мистер Хорнер. И фотографии. А потом поглядим — вдруг сговоримся?
Она закрыла за собой дверь. Может, на улице и шел дождь, но я этого не заметил. Мне было наплевать.
В нашем городе есть места, не упомянутые в путеводителях, которые выпускает туристическое агентство. Места, где полицейские ходят по трое, если вообще там когда-нибудь появляются. При моей работе сюда приходится наведываться чаще, чем это может быть полезно для здоровья. Для здоровья это вообще не полезно.
Он ждал меня у входа в забегаловку «У Луиджи». Я тенью возник у него за спиной: башмаки на резиновой подошве ступали по блестящему мокрому тротуару совершенно бесшумно.
— Приветик, Малиновка.
Он подскочил и развернулся, а на меня уставилось дуло пушки сорок пятого калибра.
— А, Хорнер. — Он убрал пушку. — И не называй меня Малиновкой, Джеки-дружок. Я для тебя Берни Робин, не забывай об этом.
— А мне, Малиновка, нравится Робин-Малиновка. Кто убил Шалтая-Болтая?
Странная это была птица, но при моей профессии капризничать не приходится. Лучшего спеца по криминальному миру мне не найти.
— Покажи, какого цвета у тебя деньги.
Предъявляю полтинник.
— Черт побери, зеленые, — бормочет он. — Вот почему бы для разнообразия не напечатать коричневые или там фиолетовые? — Но полтинник берет. — Знаю только, что толстяк совал свой пальчик во все пирожки.
— И что?
— А в одном пироге было сорок семь сорок.
— Ну?
— Тебе что, на бумажке написать? Я… Ах-х-х…
И тут он падает на тротуар, а из спины у него торчит стрела. Отчирикал свое Робин-Малиновка.
Сержант О'Грейди сначала поглядел сверху вниз на тело, а потом — тоже сверху вниз — на меня.
— Забодай меня комар, если это не Джеки-дружок собственной персоной, — сказал он.
— Сержант, я не убивал Робина-Малиновку.
— Полагаю, тот, кто позвонил в участок и сообщил, что ты собираешься убрать покойного мистера Робина — здесь и сейчас, — просто решил пошутить?
— Если я убийца, то где мой лук и стрелы? — Я ловко открыл пачку жвачки и принялся жевать. — Клевета.
Он пыхнул пенковой трубкой, отложил ее и лениво сыграл на гобое пару тактов из увертюры к «Вильгельму Теллю».
— Может быть, да. А может, и нет. Но ты по-прежнему подозреваемый. Никуда не уезжай из города. И еще, Хорнер…
— Ну что?
— Болтай погиб в результате несчастного случая. Так сказал коронер. И я так говорю. Бросай это дело.
Я обдумал его слова. А потом вспомнил про деньги и про девушку.
— Без шансов, сержант.
Он пожал плечами: