Но одно дело — найти актера-единомышленника, которого вводят в сложнейший процесс работы над ролью, где режиссер и актер — две равные, друг без друга не существующие силы. И совсем другое дело, когда актер нужен для режиссера как слепой исполнитель его верховной власти. Если режиссер действительно знает до мельчайших подробностей свою еще не снятую картину, ощущает ее ритм, угадывает ее будущее воздействие на зрителя (хотя это можно только предчувствовать, но никак нельзя твердо знать), видит дальнейшее развитие своих героев, тогда есть смысл в диктате. Но ведь нередки случаи, когда режиссер делает картину, опираясь на неясные представления, на некую творческую интуицию. То есть долгое время он может вообще не иметь убеждения в правильности решения сцен и даже картины в целом. Вот тут диктат над актером, если тот обладает своим творческим «я», бессмыслен. Потому что такой актер не сможет сниматься, не поняв материала самостоятельно. И работать с таким актером можно, только исходя из его, актерского, видения образа. В общем-то, так и работают большинство кинорежиссеров — я не раз убеждался в этом на съемках, но Юрий Павлович Егоров был первым, кто привел меня в мир кино и дал возможность подивиться чудесам и хитростям кинематографии.
Правда, бывают исключения, которые подтверждают правило.
Я уже рассказывал о своем театральном опыте работы с Анатолием Васильевичем Эфросом над образом Наполеона. Тогда он тоже шел к окончательному варианту постановки, что называется, от актера. Однако представление об этом удивительном режиссере с моих слов будет неправильным, если не упомянуть также нашего соучастия в подготовке телевизионного спектакля «Острова в океане» по Хемингуэю.
Анатолий Васильевич всегда был чрезвычайно точен в своих указаниях и предложениях актерам, в мизансценах, в акцентах роли. Об «Островах в океане» впечатление создавалось такое, будто Эфрос заранее все проиграл для себя, выстроил все кадры, даже цветовую гамму решил, и теперь осторожно, но настойчиво, и только по тому пути, какой ему виделся, вводит актеров в уже «сыгранную» постановку. Этот спектакль был сделан с актерами, но как бы без их участия.
В этом нет парадокса. Я знаю актеров, и прекрасных актеров, которые могут работать только под руководством, только по указке режиссера. Они выполняют его указания безупречно и талантливо, и зритель восхищается и точностью сыгранного характера, и мастерством исполнения, и продуманностью роли до мельчайших деталей. Но известно, что даже замечательно оснащенные навигационными приборами лайнеры без капитана идти в море не могут. Кто-то должен указывать путь. Так же и эти актеры. И случись что с режиссером или разойдись актер с ним по каким- то причинам, все вдруг замечают, как такой актер беспомощен, как неразумен в своих решениях. Значит, он был просто талантливым ведомым, но никогда не был и не мог быть ведущим.
А есть другие актеры: при полном согласии и взаимопонимании с режиссером они приходят к трактовке роли сами. И если им встречается беспомощный, бездарный режиссер, что тоже случается нередко, то актеры самостоятельно, грамотно и логично выстраивают свою роль. Пусть это укладывается в схему «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Главное, что умение актера работать без подсказки может спасти фильм или спектакль.
Мне всегда хотелось быть актером самостоятельным, тем более что вахтанговская школа учит этому. Поэтому я в меру сил и возможностей сам решал свои роли. Тем не менее обязательно согласовывал трактовку с режиссером. Лишь изредка, если мы не сходились в понимании какой-либо сцены, я позволял себе действовать вопреки его мнению.
И вот в «Островах в океане», когда Эфрос предложил мне точные мизансцены, без меня найденные, решения сцен, без меня решенные, я растерялся. Я понимал, что телевизионный спектакль монтируется из небольших кусков сценария, который режиссер полностью держит у себя в голове, но все же нет-нет да обращался к Анатолию Васильевичу с вопросом: «А почему так?»
И получал больше успокаивающий, чем объясняющий ответ. В конце концов мое искреннее уважение к режиссерскому мастерству Эфроса взяло верх, и я полностью доверился ему, хотя изображения на телемониторе не видел.
А в итоге телеспектакль получился, как мне кажется, и глубоким, и хемингуэевским. Почему я так считаю? Вот главная мысль, присутствующая во всех произведениях этого американского писателя: жизнь может быть всякой, может быть даже трагической, невыносимой, но ты — человек, поэтому обязан противопоставить любому испытанию свое мужество и достоинство. Недопустимо поддаваться страху, душевной тревоге, обстоятельствам жизни, как бы ни были они тяжки и печальны. В нашем телеспектакле было два пласта: внешний — спокойный, мужественный, неторопливый и чуть стеснительный, ничем не колеблемый мир дома на берегу океана. И внутренний — трагический, мучительный, но тщательно скрываемый от посторонних глаз. И, наверное, то, что удалось передать этот дух всей прозы Хемингуэя в одном спектакле «Острова в океане», — неоспоримая заслуга режиссера.
Природа творчества в театре и кино едина. Поэтому, очевидно, мы не вправе проводить между ними какую-то демаркационную линию. Николай Черкасов говорил: «Для меня театр и кино — это родные братья. Даже больше — близнецы!» Но, конечно, если вдуматься и подойти к этому вопросу, чуть-чуть теоретизируя, то стоит подчеркнуть некоторые нюансы, отличающие работу актера в театре от работы в кино.
Мне ближе театр. Накапливать мастерство, играть роль как непрерывное действие, как движение человеческого духа, углублять образ и обогащать его можно только на сцене.
У кино своя специфика. Почти каждый театральный актер стремится сняться в кино. Соблазн велик. Искусство театрального актера смотрят тысячи людей, киноактера и его роли — миллионы. Понятно, что первый не может тягаться в популярности со вторым, зато у первого более тесный контакт со зрителями.
Но, как бы ни были различны условия работы в кино и театре, как бы ни отличались требования экрана от требований сцены, сами по себе принципы актерского творчества остаются неизменными.
Вот смотришь фильм «Ватерлоо», говорящий о бессмысленности и жестокости войны. Все грандиозно в этом фильме: тысячи пушек, сотни воинов конных и пеших, горы трупов, непроглядные дымы сражений, но… все это осталось лишь умозрительным аргументом идеи, удивляющим, но не трогающим, не берущим за живое. Главным же открытием фильма стал смертельно усталый и смертельно больной человек (таким играет Наполеона замечательный актер Род Стайгер), бывший владыка полумира, а ныне поверженный полководец. Его усталость и боль, опустошенность, его равнодушие к жизни сказали зрителю во сто крат больше о бессмысленности войны, чем многочисленные мастерски снятые батальные сцены.
Однако идею можно воплотить по-разному, и для этого порой необязательно участвовать в действии, но им можно управлять. Поэтому у многих актеров, особенно прошедших известный профессиональный путь, бывают соблазны иного рода — попробовать себя в роли режиссера. Не избегнул их и я, присмотревшись к тому, как вторым постановщиком спектакля может стать одаренный актер, как выдающиеся режиссеры руководят творческим процессом из театрального партера или из- за кинокамеры.
Я уже рассказывал о том, как смерть Пырьева заставила меня и Лаврова принять на себя режиссерскую ответственность в картине «Братья Карамазовы», как я самостоятельно снимал фильм «Самый последний день». Подобные опыты были у меня и в театре. Я ставил «Стеньку Разина» и «Скупщика детей».
Помню, с каким трудом в Театре имени Вахтангова я некогда получил право на самостоятельную режиссерскую работу. И сразу начались долгие, мучительные выборы постановочного материала. Остановились тогда на пьесе по роману американского писателя Джона Херси «Скупщик детей». Затем в череде упорных, серьезных репетиций мы искали характеры и внутренние конфликты героев. И работа для меня действительно вышла каторжная.
Вот ставим сцены, находим их решения, а они сплошь неверные. Ищем снова и снова. Ищем без конца, благо, что актеры вроде бы работают с интересом. Собираем сцены в первый акт, во второй. Делаем первый прогон… И ничего не получается!
Длинно, скучно, бесцельно. У меня голова кругом. По спине течет холодный пот. А в голове беспрерывно крутится: «Делать-то что?!» Снова начинаем перебирать сценки и переходы между ними, что-то сокращаем, видя явные длинноты. Опять собираем всё вместе… И опять ничего не получается. Проклятая профессия — театр! Кажется, все предусмотрел, обо всем подумал, а спектакль диктует свои законы. И режиссер бессилен перед постановкой, пока эти законы не поймет.
Как я изводился тогда пустыми вопросами: куда же девался весь мой актерский опыт? Почему прошедшие годы труда и душевных затрат не становятся подспорьем в режиссуре? Почему они ничего не стоят перед этой неподцающейся моим усилиям пьесой-загадкой? Тупик. Растерянность. И снова, как в юности, тягостные размышления о том, зачем же я отравился этим ядом, название которому театр.
Но вот берешь себя в руки. Все пересматриваешь. Резко и беспощадно сокращаешь сцены. Снова прогон. И спектакль, кажется, задышал! Но по-своему, не так, как задумывалось. А прошел год труда! И от многого, что тяжко найдено, приходится отказаться. Сил и времени потрачено уйма, спектакль вроде бы уже живет, но приняли его далеко не все. Одним не по душе драматургия, другие нашли постановку не слишком серьезной, мол, многовато в ней юмора не по делу, третьих еще что-то не устроило. В общем-то, это нормально и естественно. Лишь редкие счастливцы среди режиссеров вместе со своим творчеством любимы всеми. А тут вроде спектакль сложился и его можно совершенствовать. И вроде бы театр вновь стал прекрасным, ведь все в нем осталось: надежды, открытия, стоны отчаяния и слезы радости от того, что наконец получилось. Но получается-то далеко не всегда… В принципе, нечто подобное происходило со мной и в других сходных ситуациях. И так, намыкавшись, я постепенно осознал, что хлеб режиссера, видимо, не для меня.