Во-вторых, эти образы поразительны по своей выпуклости. Возьмем хотя бы Ноздрева. Какая колоритнейшая, светящаяся и животрепещущая, брызжущая соками жизни фигура! Какая полнота изображения, какая чувственная ощутимость этого персонажа! Да и остальные выписаны с такой достоверностью, что почти осязаемы. Значит, просто считывать их с текста нельзя. Но ведь радио — не театр, это чтение, это рассказ, и средства изображения у актера очень ограниченны. И в то же время от меня требовалось обрисовать героев поэмы во всей их сочности, во всей полнокровности.
В-третьих, Николай Васильевич Гоголь стоит за каждым словом, которое напоено его иронией, горечью, юмором, пристрастным отношением, любовью и бедой. Наконец, его чувствами! Значит, встает третий ряд условий — авторский, который я должен передать. Вот в этой сложной многоцветной мозаике мы и вязли, а пути в обход у нас не было.
Но было в этой работе особое наслаждение — русский язык, русское слово, наша исконная речь, образная, незаезженная, самобытная. И я счастлив, если нам хоть в малой степени удалось передать прелесть и аромат гоголевского языка, сочность описанных им характеров, приобщить к поэме какое-то количество слушателей. И дело не в том, что «Мертвые души» прозвучали в эфире в моем исполнении. Я счастлив тем, что мне в какой-то мере удалось выразить свое восхищение этим произведением и свою любовь к Гоголю.
А в чем еще может заключаться смысл актерской работы, как дата том, чтобы поделиться своим умением раскрывать перед зрителем или слушателем драматические и поэтические богатства, накопленные самыми искусными художниками и мыслителями? Актеру в силу его профессии дано ощутить нечто особенное, увидеть или услышать нечто из ряда вон выходящее и передать это дальше. Артист, вообще творческая натура не может быть скупым рыцарем, сберегающим только для себя драгоценности литературы, театра, кино. Он обязательно должен делиться! И если ему удается одарить своих поклонников радостью и уже испытанными им потрясениями, теми открытиями, которые он для себя совершил, тогда художник — актер ли он, режиссер, поэт, писатель или музыкант — счастлив. Ибо сама по себе жизнь без отклика в зрительном зале, без отклика у читателя, слушателя — не плодотворна, не плодоносна, но суха, и в засухе она способна задушить своего творца. Поэтому счастье художника в известной аксиоме: отдающий богатства, приобретает мир.
А потом на радио для меня началось десятилетнее затишье. И вот не так давно в метро был проведен занятный опыт — артисты с известными и запоминающимися голосами под Новый год приветствовали пассажиров и объявляли станции. Для этого пригласили и меня. Только забава осталась забавой, а куда более стбящая работа появилась-таки в аудиостудиях. Мне предложили записать сказки Салтыкова-Щедрина и басни Крылова на диск, что я воспринял с необычайным воодушевлением, ведь появилось дело, которое я люблю и которое вполне по силам актеру в немолодых годах. Думается, не только для меня в этом заключена хорошая перспектива. Вообще идея распространять литературную классику на новейших информационных носителях благородна и, надеюсь, будет по достоинству оценена слушателями.
А я признаюсь в своей любви к радио, которое при всей кажущейся скромности средств, может быть, одно из самых богатых искусств по выразительности, образности и силе. Радио не так уж давно существует на этом свете, немногим больше ста лет, но оно уже завоевало особое место. Если в выразительных средствах кинематограф заимствует у телевидения, телевидение — у кино, а театр — у кино и у телевидения, то радио вне этой игры. Ему не нужны возможности изобразительных искусств. Ему нужно лишь слово, и нужен мастер, который может это слово произнести. Из удачного сочетания происходят чудеса, но всегда при единственном условии: слово и голос, голос и слово.
«Антикиллер» и другие
Кроме «Ворошиловского стрелка» и «Подмосковной элегии» последние годы подарили мне еще несколько работ в кино и театре. Самой заметной из них, пожалуй, стал «Антикиллер». И хотя роль в этом фильме представляет собой нечто противоположное тому, что мне обыкновенно приходилось играть в кинематографе, я долго не раздумывал, стоит ли браться за нее, когда по этому поводу со мной связался режиссер Егор Михалков-Кончаловский — человек, которого я знаю с самой лучшей стороны. А вот над предложенной ролью поразмыслить пришлось.
Мне следовало изобразить благообразного, обкатанного жизнью бандита, который с возрастом приобрел лоск и даже некоторые манеры. Поэтому в своем доме он окружает себя богатой и вычурной обстановкой. В этой безвкусице присутствует напускная благопристойность — ее-το, по-моему, и следовало сыграть. Но суть этого человека прежняя. Он пахан, отвечающий за воровской котел. Отсюда изворотливость, цинизм, безжалостность. У моего персонажа некогда было перерезано горло, значит, он должен произносить фразы сипло и с надрывом. Исходя из этих условий, чтобы сделать роль достоверной, я решил немножко по-актерски похулиганить. Мне вспомнился хрипатый Дон Карлеоне в исполнении Марлона Брандо. Почему бы, в самом деле, не сгустить краски и вместо российского вора в законе не сыграть американского мафиози? А вернее, не его, а просто в своей игре передать игру великого актера в подобной роли? Каюсь, я нахально ее повторил, отсюда у пахана в «Антикиллере» этот тон, эта избыточность в поведении.
В конце фильма главный вор вынужден застрелиться. Казалось бы, финал закономерен, зло наказано. Однако у зрителей
осталось недовольство: и не столько от роли, сколько от моей причастности к ней. До меня доходили зрительские отклики, полные досады из-за того, что актер, прежде воплотивший не одну исполненную внутреннего благородства роль, вдруг подвизался сыграть откровенного гнусного негодяя. Те, кто высказывают подобные мнения, как правило, не интересуются правдивостью самой роли и качеством актерской игры. Им штампы подавай! Раз засветился, изображая героев и королей, то будь любезен, не скатывайся на всяких там отщепенцев.
Действительно были у нас актеры, которые наотрез отказывались от отрицательных ролей. Например, Георгий Жженов, к которому я всегда относился с большим уважением, прямо говорил: «Я плохих людей играть не буду!» А бывали в истории и откровенно гротескные случаи, когда актер так заигрывался, что в жизни «подменял» себя своим героем, и так вживался в образ, что был не в состоянии из него выйти.
Борис Александрович Смирнов, замечательный ленинградский актер, — в молодости получил роль Гамлета, что говорит о многом, прежде всего о его несомненном таланте, — был приглашен работать во МХАТ. Там, насколько я знаю, он почти ничего не играл, но сыграл Ленина. И начал после этой роли ощущать себя в некотором роде исключительной фигурой. У него изменился стиль поведения, он стал менее общительным. А потом как-то признался, что не может ходить без сопровождения. «Почему?» — спросил я. «Ну, — отвечает, — сам знаешь, кого я играл». Он как бы сросся с образом вождя, определил себе строгие рамки поведения, соответствующие, как сейчас говорят, имиджу сыгранного им героя.
Я же в этой связи хочу объяснить свою точку зрения. Актер — это лицедей, скоморох, особый человек, призванный на сцене или экране отражать человеческую сущность и действительность, а если повезет, то целую эпоху. Что с того, что раньше я представал перед зрителем в облике маршала Жукова, а сегодня его антиподом — ворюгой и прохиндеем? Все же не следует путать актерское в человеке и человеческое в актере. Новая роль, пусть отрицательная, всегда расширяет артистические горизонты, позволяет увеличить диапазон профессиональных возможностей. Ведь настоящий актер тот, кто может умело сыграть любого персонажа. Для вахтанговца нет пределов для перевоплощения. Если надо, то и похулиганим в интересах дела. И это совсем не значит, что актер меняет свою ^йЬкданскую и нравственную позицию. А вот профессиональную мастерскую расширяет наверняка. И на этом хочу остановиться поподробнее.
Если бы такой подход к работе не доминировал в актерской среде, театр, вероятно, давно бы умер. Скажем, поставили однажды пьесу и никогда больше не меняют в ней режиссерские акценты, реквизит и декорации, а выводят ее на сцене в виде раз и навсегда устоявшегося канона. Зритель посмотрит постановку, потом, может быть, еще, да и баста. Чтобы этого не произошло, в спектакль надо постоянно вливать свежую кровь, находить новые сценические ходы, варьировать актерскую игру, но, конечно, не в ущерб художественному вкусу, ибо театральные поклонники всегда умнее и тоньше, чем даже самые искушенные режиссеры. Зритель халтуры не прощает и за постановку голосует ногами: либо ходит на нее, либо нет. Поэтому так много у нас появляется «Чаек». Безусловно, нет более классической пьесы в российском театральном репертуаре. Но каждый театр старается поставить ее по-своему, имея перед собой задачу, чтобы облечь в форму то содержание, которое драматург уже придумал и рассказал в своем произведении. То есть надо пьесу пересказать, но талантливо и увлекательно. Ведь без красоты, изящества, ощущения праздника театра не бывает.
Но есть исключения, которые подтверждают правило. Я имею в виду, что не каждый канон следует поломать в угоду новизне. Зритель-то ведь разный, он многолик, и под настроение, а также в силу своей восприимчивости и особых пристрастий он порой с большой благодарностью принимает спектакль, который десятилетиями идет на сцене без перемен. Таково знамя нашего Вахтанговского театра «Принцесса Турандот».
Сколько раз приходилось слышать, что устает все, даже металл, а уж ваша «Турандот»… И так далее и тому подобное. Но скептики остаются в меньшинстве. Всегда и везде, на Родине и за границей, этот спектакль пользовался колоссальным успехом у театральной публики. Был, правда, сбой, однако произошел он в особых обстоятельствах. В 70-х годах прошлого века в разгар «дружбы народов» вахтанговцы отправились на гастроли в Прагу и, разумеется, повезли с собой «Турандот». Но кому-то умному из больших начальников показалось, что этого недостаточно, что пьеса Гоцци исказит представление чешсдой аудитории о советском театре, что этот спектакль неактуален и несерьезен. Вывод: нужна другая постановка! И нам навязали тяжеловесную революционную «Виринею». Ничего не поделаешь, с ней мы и выступили на сцене Пражской оперы. Нам, как положено, похлопали, только искренности в том не было. И на следующий день на «Принцессу Турандот» пришли единицы. Видимо, пражане решили, что будут давать «Виринею номер два», и постарались избежать такого кондового удовольствия.