— Что именно? — Он искоса взглянул на нее, не забывая следить за дорогой.
— Что ты приезжаешь в Святую Землю и обнаруживаешь, что все это не так уж и свято.
— Понимаю, — улыбнулся он. — Но это похоже на моего друга Билли Эббота, который не чувствует себя евреем, потому что находится среди евреев. Может, я бы не чувствовал себя спокойно, будь это Святая Земля в строгом смысле слова. Помнишь, как ты была поражена, впервые прочитав израильские газеты и увидев там статьи о взломщиках, ворах и проститутках. Казалось, в Святой Земле этого быть просто не может…
— Меня больше поразило, — сказала Мириам, — что проститутку звали Рахиль, а вора — Барух.
— И все же, если бы их так не звали, это было бы не то общество, что здесь обосновалось, а музей типа колонии Уильямсбург, где людям платят за то, что они ходят в колониальных костюмах. Неплохо немножко пожить в музее, но долго не выдержишь. Здесь все иначе: короткий визит мне был бы неинтересен, но жить здесь я бы смог.
— Ты серьезно?
— Вполне.
— А раввинство? — тихо спросила она. — Ты хочешь его бросить?
Он ответил не сразу, и несколько минут они ехали молча. Затем он сказал:
— Не боюсь признать, что, возможно, я сделал ошибку.
Глава 21
По воскресеньям после обеда, когда позволяла погода, Эл Беккер заезжал за своим старым другом Джейкобом Вассерманом, первым председателем общины, ее основателем. Беккер помог ему в то время, когда община только становилась на ноги, а затем поддержал как председателя. Прежде они встречались на собраниях совета, но теперь вместо этого катались на автомобиле. У них был общий интерес — община, и говорили они большей частью о ее проблемах.
В тот раз выдался один из немногих в марте погожих дней, который предвещал чудесную весну, какая иногда бывает в Новой Англии. Вассерман уже в пальто ждал на крыльце.
— Я получил открытку от ребе, — сообщил Беккер.
— И я.
— Что он тебе пишет?
Беккер был невысоким толстяком с грубым голосом; говоря, он обычно вздергивал вверх подбородок, словно бросая вызов собеседнику.
— А что напишешь на открытке? Там был снимок Стены, а на обороте два слова — что он хорошо проводит время. По правде говоря, думаю, писала жена, а он только подписал.
— И у меня то же самое. Иногда я не понимаю ребе: мы его главная поддержка в общине, и столько раз мы воевали за него, а он нам посылает вшивую открытку, да еще написанную женой.
— Ну и что? Ты часто пишешь письма, уезжая на отдых? — В английском Вассермана бросался в глаза даже не акцент, а старание правильно выговорить каждое слово.
— Это другое дело.
— Ты тоже посылал открытки, прошлым летом из Калифорнии. И писала их миссис Беккер, верно?
— Точно, но здесь совсем другое. Я делал это по дружбе, но для него-то это дело. Он укатил на три месяца, что само по себе не так здорово, теперь на него не давит совет и куча чиновников. Мог бы собраться с силами. Потом, он уехал без контракта — тоже неумно, когда на твое место берут настоящего ловкача. Ведь про то, что так хотел сам ребе, мы знаем только со слов Марти Дрекслера. Не удивлюсь, если этот сукин сын вынудил ребе отказаться от контракта, чтобы спасти репутацию. А согласившись, тот из гордости не мог прийти к нам и сказать, что Дрекслер его обдурил. Так что ты думаешь — он станет нам писать? Писать людям, которые загнали его в угол, и спрашивать, как дела, что происходит, давать советы, наконец, извещать о своем приезде, чтобы мы подготовились?
— Вэй, Беккер, ты умный человек, но ребе тебе не понять. — Старик с трудом ходил, и Беккер подал ему руку, чтобы помочь спуститься. — Ты его никогда не понимал. Ребе никогда не хитрит и говорит, что думает. Он сказал, что хочет в отпуск, что устал, что нуждается в отдыхе. Когда мы идем в отпуск, что это значит? Это значит, что зимой мы едем во Флориду погреться на солнце, а летом в горы, спастись от жары. Мы видим новых людей, отдыхаем от дел. Жене не нужно готовить и убирать, — это отдых. Но для ребе это что-то еще, ему не нужен такой отдых. Когда он перестает работать, это значит, ему нужно подсчитать свой капитал.
— Капитал? Какой еще капитал?
— Ты думаешь, как в банке? Нет, или вернее, да. Его капитал — это он сам. Когда он подводит итоги, то спрашивает себя, насколько он себя израсходовал. И получил ли за это достойную компенсацию? Сколько еще осталось? И стоит ли продолжать растрачивать себя подобным образом, или пора поступать иначе?
Беккер, помогавший старику сесть в машину, остановился и взглянул ему в глаза.
— Честное слово, Джейкоб, не понимаю, о чем ты.
— Не понимаешь? Скажи, ты бы хотел стать раввином?
— Раввином? Конечно, нет.
— Почему?
— Почему? Во-первых, мне хочется работать только на себя. С тех пор когда я был мальчишкой и торговал газетами, я всегда работал на себя, и я не хочу получать деньги ни от какого босса. А если придется добиваться их от парней из нашего совета, то во всем Форт Ноксе не хватит денег, чтобы мне заплатить.
— А за те деньги, что мы платим ребе Смоллу?
Беккер, просунув руку под локоть приятеля, заставил его шагнуть вперед.
— Тогда меня придется связать по рукам и ногам.
— Ты думаешь, что умнее ребе? В старые времена все было иначе. Тогда раввин был самым уважаемым человеком в городе. Раввин считался главой всей общины. Где-то он был богат, а где-то едва сводил концы с концами, но все равно — он был за главного. Если ребе принимал решение, кто мог противиться? Никто, даже самый богатый человек в городе.
Вассерман устроился на сиденье.
— Но сейчас все не так. Сейчас у раввина куча начальников, вроде Марти Дрекслера, Стэнли Аграната или Берта Рэймонда. Он видит, что все идет не так, но продолжает работать, так как надеется, что потихоньку обретает вес. Настает время, когда он думает — так будет всегда: один год получше, другой похуже. И принимает решение. Конечно, если это раввин типа ребе Дойча…
— А что ребе Дойч? Я сторонник ребе Смолла, но считаю, что ребе Дойч хороший человек.
— Ребе Дойч — хороший американский раввин, и ведет дело лучше многих американских раввинов. Он прилично выглядит, складно говорит и не конфликтует с важными людьми. Может быть, в возрасте ребе Смолла он задавал себе те же вопросы, но решил, что не стоит ломать копья, а надо уметь уступать и жить мирно. — Вассерман помахал рукой с набрякшими венами, чтобы показать гибкость Дойча. — Но ребе Смолл другой. Вот что меня тревожит: что он решит все это бросить.
— Откуда ты все знаешь, Джейкоб? Ребе тебе признался?
— Нет, он даже не просил моего совета, но все равно я знаю. Я понял это, когда узнал, что ребе не взял денег за отпуск. Если бы он их взял, как ты скажешь, ни за что, он бы вынужден был вернуться. Если он не взял денег и не заключил контракт, значит, он не уверен в своем возвращении. Не уверен, понимаешь? А если бы был уверен, что не вернется, то уволился бы. Вот почему он нам не пишет — ведь он еще не принял решения. — Он взглянул на Беккера. — Как это выразишь на открытке?
Глава 22
Голос в трубке был таким громким, что ребе отодвинул ее от уха.
— Ребе? Шалом. Спорим, не угадаете, кто это — В. С. Маркевич, вот кто.
Ребе мысленно видел говорившего, который сиял от удовольствия, что преподнес такой сюрприз. В. С. Маркевич всегда преподносил друзьям приятные сюрпризы. В Барнардз Кроссинг он любил зайти к кому-нибудь вечером без предупреждения, и даже если видел, что люди собирались уходить, продолжал говорить так громко, что хозяйка, красившаяся в спальне, точно знала, что он говорит ее мужу, а тот, из вежливости оставаясь в комнате, нервно поправлял галстук, не глядя в зеркало. Маркевич всегда был уверен, что его рады видеть.
Обычно он говорил о себе в третьем лице, редко называя себя по имени и произнося свою длинную фамилию как можно чаще. Он не был членом совета синагоги, но без колебания выступал на собраниях общины. Он поднимался с места, — лысина сияет, рот растянут в вечной улыбке, и говорил:
— Господин председатель, В. С. Маркевич хочет выступить по поводу предложения с места.
Получив слово, он бомбардировал своих слушателей фразами типа: «В. С. Маркевич думает, что…» и «По скромному мнению В. С. Маркевича…»
— Когда вы приехали, мистер Маркевич? — спросил ребе.
— Только что. — Голос звучал удивленно, как будто для В. С. Маркевича было немыслимо приехать в Израиль и тут же не позвонить ребе.
— Вы один, мистер Маркевич? Или миссис Маркевич с вами? Вы путешествуете?
— Я здесь с Кацем, моим партнером, и мы приехали по делу, ребе. У нас запланирована уйма встреч, одна из них с министром промышленного развития, а затем мы присоединимся к группе, которая встречается с премьер-министром, но это позже. Вам это, возможно, и неинтересно. Полагаю, к этому времени вы уже встречались со всеми шишками…
— Боюсь, что нет.
— Может, мне удастся вас им представить — конечно, после всех моих встреч. Теперь вот что — у нас уже стоит такси, грузят наши вещи, и через пару минут мы выезжаем в Иерусалим. Сегодня остановимся в «Короле Давиде», а завтра утром отправимся в Хайфу. Не хотите присоединиться к нам, показать город, достопримечательности?
— Я не слишком хороший гид, но рад буду увидеть вас и показать вам с мистером Кацем, что смогу.
— Договорились, ребе.
На следующее утро они встретились в холле отеля. Маркевич с Кацем только что позавтракали, но решили выпить еще по чашке кофе, и все трое расселись вокруг стола, попивая кофе и разговаривая о Барнардз Кроссинг.
Маркевич шутя называл Джо Каца «своим молчаливым партнером», — так как все переговоры приходилось вести ему. Маркевич был большим и шумным, с широкой улыбкой, которая буквально разрезала его арбузоподобную голову пополам; Кац был маленьким озабоченным человечком с печальными глазами и застенчивой улыбкой. Пока Маркевич говорил, Кац молчал, кивая в поддержку друга, иногда морщась, когда партнер говорил не то.