— О, простите меня! — проронила она. — Я приводила в порядок классную комнату, и мне пришлось задержаться. Но я так спешила к вам… А тогда, на переменке, я едва успела влезть в это платье и у меня уже не было времени на еду. И, если честно, у меня голова была занята этим утренником, и я совсем не думала о том, что надо убрать за собой и закрыть дверь. Я посмотрела на часы, решила, что не успею на праздник, не прочту стихи и всех подведу. Все мои мысли были о том, как мне вынесут строгий выговор — и это в присутствии жены священника, жены врача и всего родительского совета.
— Успокойся и иди к столу. Какой смысл рыдать о пролитом молоке? Фунт раскаяния не заменит унцию хорошего поведения. Вместо того чтобы задуматься, как мало заботы ты проявляешь о доме, который, между прочим, наш дом, а не твой, ты стараешься еще лишний раз нас раздражить. Ну-ка, сними эту дурацкую розу, давай посмотрим — наверняка там осталось ржавое пятно и дырка от мокрой булавки… Гм, нет… Но это обычное везение, а не твоя заслуга. Господи, дай мне терпения вынести все эти цветочки, оборочки, завиточки, эти манерные выкрутасы в духе твоего покойного «мисс Нэнси»…
Ребекка вспыхнула и резко подняла голову:
— Послушайте, тетя Миранда, я буду стараться вести себя лучше. Да, это плохо, что я оставила дверь открытой… Но вы… Это скверно, что вы придумываете прозвища для моего отца, который был замечательным отцом и человеком! Прошу вас никогда больше не называть его «мисс Нэнси».
— Ребекка, ты не смеешь разговаривать со мной в таком тоне и называть меня скверной! Твой отец был тщеславный, неумный и не приспособленный к жизни человек. И тебе придется выслушивать это и от меня, и от других людей. Он разорил твою мать и взвалил на ее плечи заботу о семи ртах.
— Он ей оставил семерых детей, которых она любит, — рыдая, проговорила Ребекка, — это уже неплохо.
— Это очень плохо, потому что теперь чужие люди должны кормить, одевать и учить этих детей! — отвечала Миранда. — А теперь ты поднимешься к себе наверх, наденешь ночную рубашку, ляжешь в постель — и чтобы мы не видели тебя до утра. Я поставила тебе на письменный стол стакан молока и миску с крекерами. Джейн, пойди сними с веревки полотенца и закрой двери в сарае. Похоже, буря вот-вот разыграется.
— По-моему, Миранда, буря уже разыгралась, — спокойно сказала Джейн после того, как выполнила поручения сестры. — Ты знаешь, я не часто выражаю свое мнение, но тех слов, которые ты сказала о Лоренцо, ты не имела право произносить. Каким он был, таким был. Так его задумал Господь Бог. Для Ребекки он был добрым отцом, а Аурелия всегда подчеркивала, что он хороший муж.
Миранда была немало удивлена, и ей ничего не оставалось другого, как произнести в ответ:
— Я уже успела заметить, что мертвые мужья почти всегда хороши… И пойми, меня просто вынудили на крайние меры. Из этой девчонки не выйдет ничего путного, пока из нее не будет выбито все, что она взяла от своего папаши. И вообще, я даже рада, что решилась сказать что думаю.
— Вот и я тоже рада, что наконец решилась, — заметила Джейн, чувствуя, что надо действовать, пока не сошел на нет добрый порыв, — и я вновь повторю, что твои слова противостоят и хорошему воспитанию, и истинной христианке.
Небесный гром, пророкотавший в этот момент над самой крышей дома, не так потряс Миранду, как кроткое слово Джейн, обращенное к ее совести. И воистину правы те люди, которые высказывают наболевшее не часто, а лишь когда уже невозможно молчать.
Ребекка устало поднялась по ступенькам «черной» лестницы, затворила двери своей спальни и дрожащими пальцами принялась стаскивать с себя уже ставшее любимым розовое платье. Девчушка никак не могла распутать «морской узел» шейного платка, она буквально ломала себе руки, дотягиваясь до пуговок, пришитых сзади, между лопатками и талией. Ее носовой платок превратился в жесткий комок: его приходилось то и дело прикладывать к глазам, чтобы, не дай бог, не посадить соленых пятен на купленный столь дорогой ценой наряд.
И вот она бережно разгладила розовое платье, расправила кружевную оборку у выреза и еще пуще разрыдалась, жестоко страдая от грубости жизни. Под ногами на полу валялась увядшая роза. Взглянув на нее, Ребекка подумала о том, что больше нет у нее ни этого прекрасного цветка, ни этого счастливого дня. Пожалуй, главной чертой натуры Ребекки было умение придавать вещам символический смысл. Ребекка положила цветок в ящик с платьем, как бы похоронив вместе с розой тяжелые, грустные воспоминания. К поэтической интуиции ребенка уже примешивалась зрелая женская чувствительность.
Она собрала волосы в два привычных «поросячьих хвостика», убрала свои лучшие туфли (к счастью, не подвергшиеся нападкам) и стала уже подумывать оставить навсегда кирпичный дом и вернуться на ферму. Конечно, нечего было надеяться, что ее примут там с распростертыми объятьями. Но она постарается взять все обязанности по дому в свои руки, а Ханну пусть отправят в Риверборо на ее место. «И дай Бог, чтобы они с тетей пришлись друг другу по нутру!» — говорила она в запале мстительного чувства.
Сидя у окна, Ребекка пыталась составить план ближайших действий. Над горой полыхнула молния, и струи воды, обгоняя друг друга, побежали по молниеотводу. И это тот самый день, который с утра одарил ее столькими радостями! Каким удивительным розовым цветом освещала утренняя заря подоконник, сидя на котором Ребекка учила урок и думала о том, как прекрасен мир. Ах, это золотое утро! Как сумело оно преобразить неприглядную классную комнату в обитель красоты! А как порадовала мисс Дирборн сценка, разыгранная под руководством Ребекки близнецами Симпсонами. Впервые ей доверили оформить классную доску — и она не ударила в грязь лицом: как здорово она придумала перерисовать фигурку Колумбии с сигарной коробки. А тот упоительный миг, когда ей зааплодировала вся школа!
А днем! Успех за успехом, начиная с того момента, как Эмма Джейн, увидев ее в новом наряде, сказала, что «Бекки красива как картинка».
Ребекка вновь пережила разные подробности утренних и дневных торжеств, в особенности свой диалог с Эммой Джейн и то, как она украсила ветками печку, превратив ее на время в мшистый пригорок, на котором сидела, наблюдая за пасущимися овцами, деревенская девочка. Этот мшистый печной пригорок замечательно помог Эмме Джейн Перкинс войти в роль маленькой пастушки. Какая у нее была хорошая, уверенная речь в этой сценке: И такой это был естественный и благородный жест, когда она снимала кольцо с гранатом и дарила горожанке. А сама Ребекка! Как фантастически правдоподобно она складывала свой зонтик и, убыстрив шаг, приближалась к изумленной пастушке!
И вот, казалось бы, тетю Миранду должно радовать, что племянница, взятая в кирпичный дом с маленькой фермы, делает в школе такие успехи. Но куда там! Разве ей угодишь? Итак, решено. Завтра она попросит мистера Коба отвезти ее в дилижансе в Мейплвуд, а оттуда она с помощью кузины Энн как-нибудь доберется и до фермы. Конечно, тетушки не позволят ей так поступить. Что ж! Тогда ей придется сейчас тайком ускользнуть из дома, заночевать у Кобов и рано утром, еще до завтрака, двинуться в путь.
Без долгих раздумий и без сожаления она надела свои старые платье и жакет. Потом завернула в непромокаемую бумагу ночную рубашку, расческу и зубную щетку и бросила сверток в окно.
Комната Ребекки находилась на втором этаже. Расстояние до земли не опасное, и если нельзя иначе, то она не побоится выпрыгнуть из окна. Вообще-то, все даже проще. Недавно сосед залезал на крышу прочищать водосточный желоб и оставил планку, прибитую к стене между окном и навесом бокового крыльца. Так что прыгать и не придется.
Из столовой доносилось стрекотание швейной машины, а на кухне ритмично стучал о доску нож — рубили мясо. Определив по звукам местоположение обеих тетушек, Ребекка протиснулась в оконный проем, ухватилась за молниеотвод, поставила ногу на «вспомогательную» планку, прыгнула на сводчатый навес над порогом и по зарослям жимолости, как по лестнице, соскочила на тропинку под удары грома и вспышки молний. Она не очень-то соображала, что ей делать дальше.
Джеремия Коб сидел возле кухонного окна и ужинал в одиночестве. Матушка — подобно многим пожилым людям, он так называл свою жену — отлучилась из дому, ее попросили посидеть с больным соседом. Мамой миссис Коб была лишь для маленького могильного камня на церковном кладбище, на котором высечены были трогательные слова:
САРРА ЭНН,
любимая дочь Джеремии и Сарры Коб,
скончалась одного года пяти месяцев от роду.
Но прозвище «матушка» было ей приятно как напоминание о том кратком времени, когда она пребывала на вершине счастья.
Дождь продолжал лить, и, хотя часы еще не пробили пяти раз, небеса потемнели, как в полночь. Подняв глаза от блюдца, из которого Джеремия по старой привычке отхлебывал чай, он неожиданно увидел в дверном проеме девичью фигурку.
Старик не сразу узнал в гостье Ребекку. Девочка казалась живым воплощением скорби: глаза у нее распухли, черты лица заострились. И лишь когда до него донесся знакомый голос: «Пожалуйста, впустите меня, мистер Коб!» — старик сообразил, кто перед ним.
— О, юная леди, моя пассажирка! — воскликнул он. — Но как же ты могла в такой вечер выйти из дому? Ты же мокрая, как гренок в молоке! Погоди, я затоплю печку… Как раз хотел разогреть что-нибудь себе на ужин: я сегодня один, без матушки. Она дежурит у постели Сета Страута. Давай-ка мы твою мокрую шляпу повесим сюда, на гвоздь. Теперь вешай жакет на спинку стула, а сама садись к печке, тебе надо как следует просохнуть.
Такое многословие было совсем не в характере дядюшки Джерри, но он увидел заплаканное детское лицо, заглянул в покрасневшие глаза — и его большое сердце откликнулось на беду прежде, чем он узнал, что же случилось.
Ребекка продолжала стоять, не произнося ни слова, и лишь когда дядюшка Джерри вновь сел за стол, она, уже не имея сил сдерживать себя, выкрикнула: