Леший за стенкой вновь приглушил телевизор.
— Зашибешь лишнюю тридцатку для любимой женщины?
— Для Дашки, что ли?
— А у тебя что, еще любимые есть?
Ленька всунулся в дверь, постучал себя по груди и торжественно заявил, что, пока он жив, Дашка с голоду не помрет.
Когда ящик вновь заорал, сказала:
— Ничего. Надо будет, и полтинник подкинет. В чем, в чем, а в этом мужик. Добытчик.
Надин была прижимиста, каждой копейке знала нужное место — хозяйка! Все для дома, для семьи. Дарья чуть не разревелась от умиления. И раньше-то чувствовала себя у Гаврюшиных родней, а тут и вовсе… Надо же, какие люди! Да ближе и на свете никого нет. Вот скажи ей — умри за Надьку, или за Леньку, или за Кешку-прохиндея…
Кресло разбирать не стали, постелили на Кешкином диване. Уже в темноте долго, из комнаты в комнату, переговаривались. Ленька, дурачок, как всегда, хохмил, звал к себе, чтобы с левого бока не дуло. Дарья, как всегда, отвечала:
— Сейчас, только шнурки наглажу…
Ничего, поддержат. Есть друзья. Не пропадет.
Дарьину судьбу в основном определили две черты характера: упрямство и порядочность. Порядочность обрисовалась со временем, а вот упряма была с детства. Как упряма! Мать требовала, чтобы звала отчима папой, лупила по щекам, однажды в кровь разбила лицо — восьмилетняя Дарья, тогда еще Джульетта, стояла насмерть. Как-то крикнула матери: «Ты предатель!» Результатом была высылка к вдовой тетке в подмосковный промышленный городок, дымный, но перспективный, вскоре вошедший в пределы столицы. С теткой, слабовольной и больной, Дарья ужилась на диво мирно: тетка приказывать не умела, только просила, добром же из Дарьи можно было веревки вить.
Впоследствии упрямство стоило Дарье среднего технического образования: на втором курсе техникума, где училась вместе с Надин, вступила в конфликт с глупой и хамоватой завучихой. Извинилась бы, и все — но Дарья, уверенная в своей правоте, уперлась рогом, в результате чего стала ученицей штукатура-маляра на строительстве овощехранилища. Да и потом сменила чуть не десяток работ — из-за расхождений с начальством во взглядах на справедливость. Последние шесть лет стояла у станка в шлифовальном цехе. Заводик был плохонький, но иногда доходило и до двухсот. Хватало.
Нынешней коммуналкой она тоже была обязана характеру. Тетка умерла от почек (Дарья ходила за ней до последнего), оставив квартиру Дарье и Ленуське, младшей сестре, которую успела прописать за месяц до последней больницы. Ленуська вышла замуж, родила, мужа довольно быстро разлюбила, но разводиться не стала, а начала долгую и сладостную окопную войну, в которой была любительница и мастерица. Муж был добр и простоват. Дарья, постоянно привлекаемая в третейские судьи, встала на его сторону. Сестра злобилась, с глазу на глаз устраивала скандалы, надрывно вопрошала, кто Дарье родная кровь — она или этот. И опять Дарья упиралась — мол, он же прав. «Да какая тебе разница?!» — бесновалась Ленуська. Кончилось разменом, воюющие супруги отправились в двухкомнатную малометражку, а Дарью с ее справедливостью спихнули в коммуналку: три одиноких бабки, длинный захламленный коридор, кухня с запахом вокзала, ванна в ржавых царапинах и один на всех допотопный железный телефон.
Ну и плевать. Жить можно. Делов-то!
Замужем Дарья никогда не была. Романы время от времени возникали, девушка была влюбчива, но кончались, как правило, одинаково: тут уж срабатывала Дарьина порядочность, неизменная и в двадцать лет, и в тридцать, и в нынешние тридцать восемь. После первого же горизонтального свидания она смотрела на нового мужика как на единственного и последнего, иначе просто не могла. Правда, его верности не требовала, на это ума хватало, но о своей объявляла истово, будто клялась. На благодушных современных мужчин, выросших в традициях постельной демократии, это производило впечатление шоковое: они просто не могли понять, почему акция… не более значительная, чем партия в шашки, воспринимается столь торжественно. И — что за этим кроется — сдвиг по фазе или коварный расчет? В любом случае требовалось бежать. Они и сбегали. А Дарья вновь терпеливо ждала человека, которому понадобится ее пожизненная преданность.
Впрочем, в последние годы с ней что-то произошло — перестала ждать. Видно, не судьба. Что ж, и холостячки живут, не всем же замуж, тем более с ее характером. Дарья стала подумывать о ребенке. Не конкретно, а так, вообще.
Теперь же расплывчатая идея впрямую приложилась к ситуации.
Дарья так и видела свою будущую жизнь: маленькая уютная квартирка, кухня с набором красных рижских кастрюль, чешское кресло-качалка. Занавески зелененькие, обои в тон, понадобится, сама переклеит. И — мальчишка, упрямец, нахал, бандит вроде Кешки, может, даже еще нахальнее. Уж он ей даст жизни! Ничего, справится. В бассейн его станет водить. Купит ему сапожки резиновые, за грибами поедут в Петушки…
Дарьину идею звали Павлом, мужик был хоть куда. Лет восемь назад, у Дарьи возник с ним бурный роман, мгновенно закрутившийся и мгновенно оборвавшийся. Павел был наладчик, но особенный, его даже за границу посылали — хотя тут, может, и врал. Веселый, бесшабашный, щедрый, он и внешне бросался в глаза: поджарый, узколицый, с искрящейся породистой сединой. За аристократичность рожи Дарья про себя окрестила его «Граф», и в разговорах с Надин он тоже проходил под этой кличкой.
Встретились они на многолюдной праздничной вечеринке, и Дарья втюрилась сразу и так откровенно, что он выделил ее из толпы прочих баб, загипнотизированных его болтовней, и, даже не дождавшись, пока опустеют бутылки, на такси уволок к себе.
Сколько же ему тогда было? Да под сорок, наверное.
Квартира у Графа была новая, маленькая, почти пустая, но с холодильником и широченной лежанкой, которую он называл «сексодром». На стене висела красивая теннисная ракетка с иностранными буквами. В прихожей Дарья разулась, стала искать тапочки — но тут налетел Граф, схватил, понес, швырнул на мягкое — и она пришла в себя лишь тогда, когда в ответ на ее лепет о вечной любви мужик зарокотал изумленно: «Да ты что, мать? Тебе хорошо? Ну и мне нормально. Чего еще надо?»
Дарье хватило бы и ее собственной вечной любви. Но где-то на третью встречу Павел попросил в следующий раз прийти с подругой. «Зачем?», — удивилась Дарья. «А для компании. Чтоб веселее». Она не поняла, а когда дошло, надулась и ушла. Он вслед ласково назвал дурой, но не удерживал.
Потом Дарья долго жалела, что так все оборвалось. Надо было похитрить, потянуть. Ну гад, конечно, — так ведь все они гады. Зато нравился как — сил нет! Месяца через два случайно пересеклись, поговорили даже, можно было что-то наладить — но Дарьино упрямство раньше нее родилось…
Теперь, однако, в первую очередь вспомнилось именно о нем. Ясное дело, прохвост тот еще, подругу ему подавай. Для жизни такой мужик — подумать страшно. Но для генов… для генов, пожалуй, в самый раз.
Два дня понадобилось, чтобы узнать его телефон. Номер Дарья набирала без трепета, ведь звонила она в какой-то мере по делу и в какой-то мере не только своему: ребенок, хоть и существовал только в замысле, тоже имел некие права.
Граф вспомнил после большой паузы и наводящих вопросов, но вспомнив, пожалуй, даже обрадовался — может, потому, что вечер впереди маячил пустой, а тут что-то засветилось. После разных «ну, что?», «ну, как?» он все же поинтересовался, с чего это она вдруг надумала. Дарья уклончиво ответила, что есть разговор.
— Ну не по телефону же! — вальяжно возмутился Граф. — Ты же знаешь, я не телефонный человек.
— А тогда чего не зовешь? — в лоб спросила Дарья.
Граф несколько растерялся:
— То есть как это не зову? Вот именно что зову. Бери тачку и приезжай.
В другой раз Дарья обошлась бы автобусом, но тут, ввиду важности предприятия, взяла такси. На всякий случай прихватила все ночное и утреннее, вплоть до зубной щетки: в прежние времена Граф такие дела не откладывал. Как пойдет разговор, Дарью не тревожило, как-нибудь да пойдет. В конце концов, не клянчить едет, скорей уж одарить: пусть ценит, что обратилась к нему, могла бы и другого выбрать.
Граф ее ждал, открыл сразу. В темноватой прихожей он выглядел, как прежде, но в комнате, при свете, стало заметно, что прошедшие годы проехались по нему основательно: лоб в морщинах, верхние зубы сжеваны и корявы, на затылке лысина с детскую ладонь. Лысина Дарье особенно не понравилась, но виду не подала: бог с ней, для дела какая разница, дети-то лысыми не растут.
Судя по всему, за прошедшие годы Пашка не только красивее, но и богаче не стал. Правда, мебелишки чуть прибавилось, но лежанка стояла все та же, под обшарпанным пледом она была вся в рытвинах, как заезженная проселочная дорога, — поработали подруги! Ракетки на стене уже не было, в углу у окна валялись три пары стоптанных кроссовок. Почему здесь, а не в прихожей, Дарья допытываться не стала: у такого прохвоста все не как у людей.
Граф даже не слишком ее разглядывал, сразу полез. Она отстранилась:
— Погоди, отдышаться дай.
Ясно было, что все может выйти само собой, никакие разговоры не понадобятся. Но так Дарье не хотелось. Прохвост не прохвост, а должен понять значительность момента, не в любовники его вербуют — в отцы.
— Все холостой? — спросила она с некоторым осуждением.
Он махнул рукой:
— Провел два эксперимента — не по мне!
— Детей, небось, наплодил, — начала Дарья, надеясь, что на этой теме беседа задержится и сама собой выведет на предстоящее событие. Но Граф только хмыкнул и потащил ее на кухню, где расторопно вытащил из холодильника колбасу, огурцы и запотевшую бутылку.
— Спрячь, — сказала Дарья, — не надо.
— Да ты что? По чуть-чуть.
— Не надо! — уже настойчиво повторила она.
— Не хочешь, что ли?
— Просто — не надо.
— Ну ладно, — согласился Пашка, — не то время, чтобы силком поить. Я вот хватану для настроения…
Он так сноровисто обезглавил бутылку, что Дарья почти крикнула: