– И ты... и вы тоже пишите!
Тем вечером уставшие, намерзшиеся пулеметчики, дождавшиеся наконец Леню, принялись варить на маленьком костре кашу из концентратов. В котелках булькал растопленный снег, но смерзшиеся комки никак не хотели развариваться, и Борис чертыхался:
– Зачем я только связался с этой кашей? Да ее еще сто лет не будет! Ну вас всех... Дайте мне мою долю, я ее сырой сгрызу!
– Да что ты... – урезонивал его Сережа. – Расцарапаешь только десны! Потерпи...
Кое-как доварили кашу, догремели ложками о донышки котелков. Потом захотелось холодной воды, и они пили, черпая из ведра, стоявшего на срубе колодца у околицы села. Из этого колодца, наверное, брали воду для машин шоферы, и она отдавала бензином. Пили, морщась, но не могли оторваться от котелков. Многие закурили и сразу же обмякли: потянуло спать так, что впору было хоть на снегу улечься, лишь бы закрыть глаза. Поэтому, когда они вошли в хату, где уже разместились остальные пулеметчики их роты, и пристроились на полу – полшинели под себя, полшинели на себя – усталость сразу же навалилась на них неимоверной тяжестью.
Наутро – наряд у зенитно-пулеметной установки. Тупое рыльце «максимки», уставленное в небо. И ленты со знакомыми бронебойно-зажигательными. Четыре красных – одна зеленая...
А «юнкерсы» – коршуны со свастикой – уже кружились над Руссой, входили в пике... Ближе, ближе, ближе... Выдержка, пулеметчик, выдержка. Не тереби зря гашетку вспотевшей рукой. Черно-желтые кресты на крыльях... Свастика на хвосте... Они заслоняют солнце! И Леня всаживает очередь в пустоту – четыре корпуса упреждения, как наставляли командиры.
Красные искорки летят в небо. «Юнкерс» вроде готов наткнуться на них... Ну же! И Леня сам подается вверх, будто может подтолкнуть пули, сунуть их в самое брюхо пикировщика...
Нет, разошлись искорки с «юнкерсом», и тот сыпанул фугаски, как поленья, – горизонтально. Через мгновение хвост каждой закрутил в воздухе воронку, и бомбы с воем понеслись к земле.
«Слышу, – значит, упадут в стороне», – проносится в голове завет тертых, обстрелянных фронтовиков. Вон он, собака, качнув крыльями, вышел из пике, полез в горку... А на смену ему вниз обрушивается другой... Чертова карусель! Так и этому – четыре корпуса вперед! Ну, «максимушка», не подведи... Попал!
Пот заливает глаза. Ай да наряд достался – не замерзнешь даже в такую стужу...
Налет кончился, и Леня вместе с остальными пулеметчиками пришел в избу – отдохнуть, поесть горяченького. Только расселись (Леня – спиной к окну), снова зарычали, захрипели фашистские самолеты. Нарастающий вой впился в уши, но тут же оборвался, пропал.
Не успел Леня сообразить, что бы это значило, как раздался грохот, и словно железный молот обрушился на его ногу. И тут же – второй удар, в голову...
Очнулся он от страшной боли в левом боку, такой, что дышать невозможно. В избе – пыль столбом, из развороченной стены свищет ветер. «Полбока, наверное, нет», – решил Леня и сунул руку под шинель. Ни раны, ни крови! Сухо. Тогда он попробовал шевельнуться: странно как-то, словно нет правой ноги... Приподнялся на руке и увидел: из правого сапога ручейком стекает кровь.
– Раненые есть? – это от порога тоненьким голосишком Аня, санинструктор.
– Кажется, я... – выдохнул Леня.
Оттерев Аню, в избу сунулся связной с дымящимися котелками в обеих руках.
– Чего разлеглись? Она же не взорвалась!
Все вскочили и бросились к выходу. Расталкивая встречных, в избу протиснулись Борис и Женька.
– Лень, ты чего? Вставай, все в порядке!
– Мать честная: из сапога – кровищи-то...
– Ну-ка, на шинель его, и через сени!
Ребята вытащили Леню из избы. На выходе кто-то задел омертвевшую ногу, и боль снова пронизала все тело.
Аня кинулась перевязывать, попыталась разрезать сапог – у нее не получилось...
Бурча что-то насчет маменькиных дочек, Борис вынул складной нож, осторожно располосовал голенище и снял сапог. Аня бережно наложила повязку.
– Эх, парень... – свистнул Женька. – Попало тебе, как Ахиллу, в самое уязвимое место!
– Да-да... – подтвердила Аня. – Так и называется – ахиллесово сухожилие.
– Стабилизатором рубануло, – сообразил Борис. – Ну и везучий ты, чертушка! Ведь, можно сказать, прямое попадание, а бомба не взрывается. Видите, перед коминтерновцами и бомбы фашистские пасуют!
Налет кончился, и раненых стали собирать для отправки в санбат. Ребята ни на минуту не отходили от Лени. Женька сунул ему глыбку сахара, обкусанную по бокам и остро пахнувшую махоркой. Борька торжественно вручил последнюю тридцатку – «красненькую».
– Нам ни к чему, а в вашем положении, молодой человек, может пригодиться. Да ты не горюй – мы тебя ждать будем! И мы, и «максим», и еще кое-кто... Это уж точно!
Сережа, сменившийся из наряда, притащил саночки. На них Леню и отвезли к штабу – месту сбора раненых. Перебинтованную ногу Борис укутал невесть откуда добытым куском овчины.
Такими ребята и запомнились – ловкими, сильными, заботливыми, всеми способами старавшимися развеселить его...
Они осторожно переложили Леню на сани побольше, удобно устроили, укрыли. Рядом лежала вниз лицом тяжело раненная в бедро Вера, машинистка штаба.
Уже темнело, когда их повезли в санбат. Дорога казалась бесконечно длинной, и каждый бугорочек, каждая ямка на ней отзывались захватывающей дух болью.
– Ох, ну сколько же еще? – стонала Вера. – Лень, где хоть мы сейчас?
– Ты потерпи, потерпи... Скоро доедем. А звезды, знаешь, какие крупные? Светят себе, и никакой для них нет светомаскировки. А сейчас мы деревья большие проезжаем... Журавель над колодцем...
– Хоть бы луна не вылезла, пока мы низинку не миновали!
– Не вылезет...
Луна появилась, когда они уже были в санбате. В этой тесной избе Леню накормили настоящим обедом – гороховым супом, пшенной кашей, мягким – не мороженым! – хлебом, напоили сладким кипятком. После этого его совсем разморило, и разболелось уже все тело. Так и промучился ночь...
А утро началось по-немецки аккуратным налетом. Терзало чувство слабости и беспомощности, когда вокруг ложатся бомбы, а боль, пригвождая к полу, сковывает настолько, что даже дышать трудно.
И снова был нарастающий вой, и снова он вдруг оборвался. Но на этот раз разрыв охнул где-то во дворе, и раненых лишь засыпало щепками да трухой...
– Го-о-споди! – донесся до них истошный крик старика, хозяина избы. – Корову убило! Корми-и-и-лицу!
Раненых спешно начали эвакуировать на самый край села, в здание школы.
Леню положили на носилки и попытались всунуть в кузов машины, который уже был забит ранеными. Не вышло: начали стискивать с двух сторон мягкие брезентовые носилки, стиснули и больную ногу, да так, что Леня закричал. Тогда носилки поставили на лыжи, привязали их к кузову, и водитель быстро – бомбежка ведь! – погнал к школе.
Хорошо еще, что дорога эта заняла всего несколько минут! Но Лене показалось, что до школы он добрался полумертвым. Тут его и уложили в уголок, на тех же носилках...
Кругом стонали, бредили, ругались раненые. И Леня с ужасом подумал, что ему уже не суждено вернуться в свою часть: направят, конечно, в госпиталь, оттуда – еще дальше, и прощай, родная рота, ребята-пулеметчики. Да разные там снайперы...
Он попытался взбодриться, но – куда уж! Кроме раны на ноге у него оказалась отбитой левая почка, обнаружилось внутреннее кровотечение. Словом, целый набор болячек, способный превратить нормального человека в нестроевого.
Спасибо санинструктору Соне, знакомой еще по сборному пункту на «трубе»: пришла, заново перевязала ногу, утешила, привела кучу убедительнейших примеров ранений – не Лениному чета – с обязательным и стремительным выздоровлением. Малость полегчало...
А к вечеру поднялась высокая температура. Он засыпал, но видел какие-то ужасы. Просыпался, ловя себя на том, что вслух несет несусветную чушь.
Пытаясь взять себя в руки, снова засыпал. Но опять бредил и лишь усилием воли прерывал сон. Так было примерно шестнадцать раз, он даже пытался считать. За ночь Леня настолько измотался и ослабел, что рад был приходу утра.
А через день...
Сначала он услышал вроде бы знакомый голос:
– Тут у вас лежит один из наших пулеметчиков.
– Здесь много разных! И пулеметчиков, и кого хочешь... Нельзя сюда, дочка, – ворчливо отвечал пожилой санитар.
Но она все-таки прорвалась в бывший класс, остановилась перед скопищем увечных людей, потом негромко окликнула:
– Леня! Ленька!
И тот обомлел. Оттого не сразу собрался с духом, чтобы хрипло позвать:
– Наташа! Вот я...
Она присела у его носилок и сразу же принялась хлопотать: сунула что-то под голову, положила поудобнее раненую ногу...
– Откуда у тебя овчина?
– Борис где-то достал. Знаешь, какая теплая!
– Вот и хорошо... Ты лежи... лежи спокойно.
Он глядел на нее, на ее озабоченное лицо и видел, как оно обветрилось, как запали ее синющие глаза, а небольшая смуглота кожи усилилась от мороза и солнца.
Уже вечерело. В печной лунке горел маленький «моргасик», судя по запаху – на лампадном масле. Никакого другого освещения не было. Но им хватало и такого.
– Ты чего разулыбался?
– Да так, подумал: свидание наше – прямо как у Наташи с умирающим Андреем в «Войне и мире».
– Вот уж не прямо! Разве что и там, и тут Наташа... Но ты-то ведь – не умирающий! Да и не князь. И я – не графиня...
Она взяла его руку в маленькие, холодные от мороза ладони.
– Помнишь, ты нам с Машей сказал про Великуши, что крепкое местечко?
– Да, после разведки.
– Так вот – был за них бой. Ох, какой тяжелый! Пятого марта там... там ребята погибли...
Лёнина рука дернулась, но Наташа удержала ее и, покачивая, словно баюкая, упрямо досказала:
– ...Сережа и Женя. Женя был смертельно ранен на бегу. Пуля попала в горло. Так и упал – лицом вниз, как предчувствовал... Тогда же убило и Сережу, – тихо продолжала Наташа. – А с Борисом было так... Ты помнишь Зину, санинструктора из соседней роты? Борька еще был влюблен в нее... Пятого, когда меняли позицию, ее тяжело ранило в ноги. Наши не успели к ней доползти... Наши в бинокль видели, как фашисты подбежали к Зине, как она в первого плюнула и как ее тут же добили... Это все Соня рассказывала: она там была. – Голос Наташи был еле слышен, но Леня улавливал каждое ее слово. – Борис вечером пришел в санвзвод, все узнал и стал ходить, ходить... Потом сказал: «Сонечка, я один из нашей братвы остался. А теперь вот – Зина... Ну, я завтра этим гадам за нее не знаю что сделаю!» И наутро в атаке двух фашистов в рукопашной уложил. А потом ему автоматной очередью живот прострочило. Вытащили его из боя, перевязали, но до санбата донести не успели. Он все пить просил, хоть снега комочек... Так на носилках и умер...