ь на земле уже окончится, – только это может вдохновить их на смерть за свое отечество.
Так это и было до сих пор. Там, где действительно правили, там, где выдерживали суровые битвы, где добивались победы, одолевая сильное сопротивление, там правило, сражалось и побеждало это обетование вечной жизни. Веря в это обетование, сражались с врагами, упомянутые в этих речах несколько ранее, немецкие протестанты. Разве они не знали, что и со старой верой можно было править народами и содержать их в правовом порядке, и что и с этой верой можно было неплохо прокормиться в жизни? Почему же тогда их князья решились на вооруженное сопротивление, и почему народы с воодушевлением оказали это сопротивление? Небо и вечное блаженство – вот за что они с охотой проливали свою кровь. – Но какая же земная власть могла бы вторгнуться во внутреннюю святыню их души и истребить в ней веру, которая отныне воссияла им, и на которой одной основывалась вся их надежда на будущее блаженство? Стало быть, они сражались тогда и не за собственное свое блаженство; в нем они были уже вполне уверены; но их заботило блаженство их детей, их еще не родившихся внуков и всего их еще не родившегося потомства, – все они также должны были быть воспитаны в том же самом учении, которое открылось им как единоспасающая истина, они также должны были стать причастными спасению, которое явилось теперь их отцам; только этой одной надежде их угрожал их нынешний враг; за нее. за такой порядок вещей, который и долго после их смерти будет цвести над их могилами, они столь радостно проливали в бою свою кровь. Допустим, что им самим все это не было вполне ясно, что они ошибались в выборе слов для обозначения того самого благородного, что было в них, и устами своими согрешали против собственной своей души. Охотно признаем, что их символ веры не был единственным и исключительным средством для того, чтобы стать причастным небесному блаженству за гробом. Однако навеки останется истинным то. что благодаря их жертвам в жизни всех последующих времен стало больше небесного блаженства по эту сторону гроба, что стали смелее и радостнее взирать на небо с земли, а порывы духа стали свободнее, и что потомки их противников, так же точно, как и мы сами, их потомки, доныне пользуются плодами их трудов.
В этой вере и наши древнейшие общие предки, коренной народ нового образования, немцы, которых римляне называли германцами, мужественно противостояли надвигавшемуся на них мировому господству Рима. Разве же они не видели собственными глазами, насколько пышнее цветет жизнь в римских провинциях, как утонченны там наслаждения, и к тому же, как изобилуют они законами, судами, розгами и плахами палачей? Разве римляне были не довольно готовы поделиться и с ними всеми этими благами просвещения? Разве не видели они на примере многих и многих своих же отечественных князей, которые только позволяли убедить себя в том, что война с этими благодетелями человечества есть не что иное, как сущий мятеж, доказательства хваленого милосердия римлян, украшавших этих уступчивых князей королевскими титулами, доверявших им должности полководцев в римском войске, а если соотечественники изгоняли их, предоставлявших им убежище и содержание в своих городах-колониях? Разве они не умели понять преимуществ римской образованности, например, в том, что касается лучшего устройства римского войска, в котором и сам Арминий не отказывался учиться воинскому ремеслу? Мы не можем упрекнуть их в том, чтобы они не знали или не замечали всего этого. За что же тогда сражались они, много поколений подряд, в кровавой войне, возобновлявшейся всякий раз с прежней силой и упорством? У одного римского писателя один из их вождей говорит об этом так: «разве же им остается что-то еще, кроме как отстоять свою свободу или умереть прежде, чем они сделаются рабами?»32. Свобода была для них в том, чтобы оставаться именно немцами, чтобы по-прежнему самостоятельно и изначально решать свои дела в собственном своем духе, и в своем же собственном духе идти вперед в своем дальнейшем образовании, и чтобы распространить эту самостоятельность также и на потомков. А все эти блага просвещения, какие предлагали им римляне, назывались у них рабством, потому что приняв их, они вынуждены бы были стать чем-то иным, нежели немцами, стать наполовину римлянами. А само собою разумеется, полагали они, любой человек лучше умрет, чем станет чем-то подобным, и истинный немец может хотеть жить лишь для того, чтобы именно быть и оставаться немцем и такими же немцами воспитывать своих детей.
Они не все умерли; они не узнали рабства; они оставили свободу в наследство своим детям. Их упорному сопротивлению новый мир обязан тем, что он существует теперь таким, каков он ныне. Если бы римлянам удалось поработить и их, и искоренить их как нацию, как римляне и делали повсюду, – все дальнейшее развитие человечества пошло бы в ином, и навряд ли более благоприятном, направлении. Им обязаны мы, ближайшие наследники их земли, их языка и умонастроения, тем, что мы все еще немцы, что еще несет нас поток изначальной и самостоятельной жизни, им обязаны мы всем, чем были мы как нация с тех самых пор, им, – если только мы не вовсе погибли как народ и не иссякла в нас последняя капля их крови, – им мы будем обязаны всем, чем мы еще будем впоследствии. Им обязаны своим бытием даже и прочие племена, ставшие для нас ныне иностранцами, но по ним – наши братья; когда наши предки победили Рим, на свете еще не было ни одного из этих народов; победив его, они завоевали тогда и для них саму возможность их будущего возникновения.
Эти люди, и все, кто мыслит подобно им, победили потому, что их воодушевляло вечное, а это воодушевление всегда и необходимо одерживает победу над тем, кто не воодушевлен. Не мощью рук, и не совершенством оружия, но только силою духа завоевываются победы. Кто, жертвуя собою, полагает себе при этом ограниченную цель, и может рискнуть собой лишь до известной точки, тот прекратит сопротивление тут же, как только опасность для него достигнет этой точки, которой он никак не может оставить или обойтись без нее. Кто же не полагает себе вовсе никакой цели, но просто рискует всем, и тем высшим, что можно потерять здесь, на земле, – самой своей жизнью, – тот никогда не прекратит сопротивления и, без сомнения, победит, если только у его противника цель более ограниченная. Народ, который, как наши древнейшие предки, способен, пусть даже только в своих высших представителях и вождях, пристально всматриваться в облик из мира духов, – самостоятельность, – и возгореться любовью к нему, подобно нашим древнейшим предкам, наверняка одержит победу над народом, который, как римское войско, просто используют как орудием чужого господства и порабощения самостоятельных народов; ибо в этой борьбе первый может все потерять, тогда как последний всего лишь может кое-что приобрести. А такой образ мыслей, который смотрит на войну как на некую лотерею, и который еще прежде чем приступит к игре, точно знает, какой величины сумму намерен поставить на кон, – будет побежден любой причудой и фантазией. Представьте себе, к примеру, Магомета, – не действительного Магомета истории, судить о котором я, сразу скажу, не возьмусь, а Магомета одного известного французского поэта33, – который усвоил себе непоколебимое убеждение в том, будто он – одна из тех неординарных натур, которые призваны вести за собой чернь и простонародье, и которому, соответственно этой первой его предпосылке, все его, как бы скудны и ограниченны они ни были в действительности, необходимо должны представляться великими и возвышенными идеями, несущими с собою счастье народов, а все, что этим идеям противится – темной чернью, врагами их собственного блага, людьми злонамеренными и ненавистными; и который, чтобы оправдать теперь в своих собственных глазах это свое самомнение, будто бы некое божественное призвание, и всецело погрузившись в эту мысль всей жизнью своей, непременно поставит на карту все, что имеет, и не успокоится до тех пор, пока не растопчет совершенно всех, кто не желает быть о нем столь же высокого мнения, как и он сам, и пока все его окружающее не превратится для него в простое отражение его собственной веры в свое божественное предназначение; не скажу, что станет с ним, если против него на турнирную дорожку действительно выйдет духовный лик, истинный и ясный в самом себе, – но у этих-то азартных игроков он выиграет схватку наверняка: потому что он ставит против них все, они же ставят не все; их не влечет никакой дух, его же увлекает дух, пусть даже это мечтательный дух его могучего и сильного самомнения.
Из всего этого следует, что государство, как простая власть (Regiment) над человеческой жизнью, движущейся обычным мирным путем, не есть что-то первое и для себя самого существующее, но что оно есть лишь средство для высшей цели – вечно равномерно продолжающегося образования чисто-человеческого в этой нации; что оно есть только лик и любовь этого вечно совершенствующегося образования, которой любви всегда, даже и в спокойные времена, должен принадлежать верховный надзор над делами государственного управления, и которая там, где самостоятельности народа грозит опасность, одна только и может ее спасти. У немцев, в среде которых как изначального народа эта любовь к отечеству была возможна и, как мы наверное и твердо знаем, до сих пор также и действительна, она могла до сих пор с высокой степенью уверенности полагаться на непременное исполнение этого самого важного для них дела. Государство и нация были у них даже, как это бывало разве только у греков в древние времена, отделены друг от друга, и каждое представало само по себе – первое в особых немецких королевствах и княжествах, а последняя зримым образом в имперском союзе, незримо же и повсюду в своих следствиях очевидно – во множестве привычек и учреждений. Повсюду, где только звучала немецкая речь, всякий, кто увидел свет в этой области, мог считать себя двойным гражданином – отчасти своего родного государства, которому прежде всего принадлежало попечение о нем, отчасти же всего общего отечества немецкой нации. Каждому было позволено искать для себя по всей территории этого отечества образование, которое было всех более родственно его духу, или сферу деятельности, которая была бы наиболее ему сообразна, и талант не врастал, подобно дереву, в то место, где он находился, но ему было разрешено отыскать себе такое место. Кого направление его образования вынуждало ссориться с его ближайшим окружением, тот легко мог найти в другом месте людей, готовых принять его, найти новых друзей вместо утраченных, найти время и покой, чтобы объясниться обстоятельнее и, может быть, примирить с собою и склонить на свою сторону и своих разгневанных земляков, и таким образом объединить в своем лице весь народ. Ни одному князю немецкой земли еще никогда не удавалось заключить для своих подданных пределы отечества в границы тех рек или гор, среди которых он правил, и рассматривать их как вполне привязанных к этому клочку земли. Истина, которую нельзя было произнести вслух в одном городе, могла явиться вслух народа в другом, где, быть может, напротив, были запрещены те истины, которые были разрешены в первом городе; и так, при всей односторонности и мелочности, какие встречаем в от