дельных немецких государствах, все же в Германии, взятой как целое, существовала самая обширная свобода исследования и слова, какую имел когда-нибудь какой-нибудь народ; и высшая образованность была и оставалась повсюду результатом взаимодействия граждан всех немецких государств; а постепенно эта высшая образованность и действительно снизошла в этом виде на большой народ, который тем самым непрестанно продолжал, в общем и целом, сам воспитывать себя самого. Этот существенный залог продолжения бытия немецкой нации не умаляла, как мы сказали, ни одна немецкая душа, стоявшая у руля государственного правления; и если даже, в том что касается прочих изначальных решений, не всегда происходило то, чего должна была желать высшая любовь к отечеству немцев, то по крайней мере никто не противодействовал прямо ее целям, никто не пытался похоронить эту любовь, искоренить ее и поставить на ее место любовь противоположную.
Но если теперь изначальное руководство как этой высшей образованностью, так и национальной властью, которую можно использовать единственно лишь для целей этой образованности и ее сохранения, употребление немецкого добра и немецкой крови попало бы из подчинения немецкой душе во власть кого-то другого, – что необходимо должно будет произойти в этом случае?
Именно здесь преимущественно потребуется от нас та склонность не позволять другим вводить себя в заблуждение о своих собственных делах, и та способность смело смотреть в лицо истине, которых мы требовали от Вас в нашей первой речи. Кроме того, насколько мне известно, нам все еще позволено говорить, или по крайней мере вздыхать, между собою по-немецки о своем немецком отечестве, и я думаю, мы поступили бы совсем нехорошо, если бы поспешили по собственному почину установить для себя подобный запрет, и пожелали сковать храбрость, которая, без сомнения, уже и прежде обдумывала про себя, не приняться ли ей за это рискованное дело, оковами робости отдельных людей.
Итак, рисуйте себе эту предполагаемую новую власть столь доброй и благожелательной, как Вам будет угодно, пусть она в Вашем представлении сравнится благостью с Богом; но сможете ли Вы сообщить ей и божественный разум? Может ли она всерьез хотеть счастья и благоденствия всех, будет ли высшее благоденствие, которое она способна постигнуть, благоденствием также и для немцев? И потому я надеюсь, что в том главном, что я сегодня излагал Вам, вы поняли меня вполне правильно, надеюсь, что многие, слыша мои слова, думали и чувствовали, что я лишь выражаю со всей отчетливостью и высказываю в словах то, что давно уже смутно представлялось их душе; надеюсь, что и с остальными немцами, которые некогда прочитают это, дело будет обстоять точно так же. Многие немцы и прежде меня говорили приблизительно то же самое; и в основе их то и дело выражавшегося противления сугубо механическому устройству и расчету государства лежало то же смутно сознаваемое настроение. И вот я призываю всех, кто знаком с новейшей заграничной литературой, указать мне, кто из новейших мудрецов, поэтов, законодателей заграницы обнаружил когда бы то ни было подобное этому предчувствие, в котором бы род человеческий рассматривался как вечно идущий вперед и все его проявления во времени соотносились бы лишь с этим его движением вперед; указать мне, требовал ли кто-нибудь из них от государства большего, чем только равенства (nicht Ungleichheit), гражданского мира, внешней славы нации и, самое большее, счастья в кругу семьи, – даже в ту пору, когда они смелее всего воспарили к политическому творчеству? Если же, как нам приходится заключить по всем этим признакам, это и есть для них самое высшее, то они не вменят и нам никаких более высоких потребностей и больших требований от жизни, и, – даже если предположить, что они могут действительно относиться к нам как подлинные наши благодетели и что у них при этом может не быть на уме никакой корысти и никакой жажды быть чем-то большим, нежели мы, – они решат, что превосходно о нас позаботились, если мы найдем все то, что они только и признают стоящим желания. Но тогда то, ради чего единственно может жить благороднейший человек среди нас, окажется искоренено из публичной жизни, и народ, который всегда обнаруживал свою восприимчивость к побуждениям благородства, и который, в его большинстве, можно было бы даже надеяться возвысить весь до этого благородства, как только с ним станут поступать так же, как эти мудрецы желают, чтобы поступали с ними, будет понижен в чине, лишен достоинства, совершенно истреблен из строя вещей, слившись с народом низшего рода.
В ком же, несмотря на это, остаются живы и могучи эти высшие требования от жизни, вместе с чувством их божественной правоты, тот с глубоким негодованием почувствует, что он вновь отброшен в те первые времена христианства, которым было сказано: «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду»34. И последнее вполне справедливо, ибо пока он видит на тебе верхнюю одежду, он будет искать повода придраться к тебе, чтобы забрать у тебя и эту одежду, и только когда ты останешься совершенно нагим, он перестанет так пристально приглядываться к тебе и оставит тебя в покое. Именно его высшее понимание, которое делает ему честь, превращает для него землю в сущий ад, и она становится ему противна. Он хотел бы лучше вовсе не родиться на свет; он хотел бы, чтобы глаза его закрылись навеки; глубокой печалью отмечены дни его до самой могилы; тому, что для него мило, он не мог бы пожелать лучшей доли, чем тупость и довольство ума, чтобы ему не так больно было идти к вечной жизни за гробом.
Воспрепятствовать этому уничтожению всякого благородного движения души, какое могло бы обнаружиться среди нас даже и в будущем, и этому унижению всей нашей нации, – воспрепятствовать ему единственным средством, какое еще остается у нас после того, как мы понапрасну использовали все прочие, – предлагают Вам эти речи. Они предлагают Вам глубоко и неистребимо утвердить с помощью воспитания в душах всех людей ту истинную и всемогущую любовь к отечеству, для которой наш народ есть народ вечный и залог нашей собственной вечности. Какое воспитание способно это сделать, и каким именно образом, мы увидим в следующих речах.
Девятая речьНа какой наличный в действительности пункт должно опираться новое национальное воспитание немцев
В последней нашей речи мы провели и завершили многие из тех доказательств, которые обещали Вам уже в первой речи. Ныне, сказали мы, речь идет лишь о том, и такова наша первая задача, – чтобы спасти бытие и дальнейшее существование немцев вообще; все прочие различия исчезают для высшего взгляда; и это спасение всех немцев нисколько не повредит тем особенным обязательствам, которыми кто-нибудь может считать себя связанным. Если только мы сохраним в мысли сделанное нами различие между государством и нацией, то ясно, что уже и в прежнее время цели государства и нации никогда не могли оказаться в противоречии друг другу. Ведь высшая отечественная любовь к общему народу немецкой нации и прежде должна и обязана была стать верховной руководительницей в каждом особенном немецком государстве. Ни одно из этих государств не могло потерять из виду эту высшую цель, иначе все дельное и благородное немедленно оставило бы его, и оно само ускорило бы тем самым собственную свою гибель. Поэтому, чем более человек был охвачен и одушевлен этой высшей целью, тем лучшим гражданином он был и для того особенного немецкого государства, в котором он непосредственно действовал. Немецкие государства могли вступать в споры с немецкими государствами о частных исконных правах. Кто желал сохранения исконного состояния, – а этого, без сомнения, должен был желать, ради его дальнейших следствий, всякий рассудительный человек, – тот должен был желать победы правому делу, в чьих бы руках это дело ни находилось. Особенное немецкое государство могло, самое большее, задаться целью объединить под своим правлением всю немецкую нацию, и ввести единодержавие вместо исконной республики народов. Если же верно, (как, например, полагаю я) что именно это республиканское устройство было до сих пор важнейшим источником немецкой образованности и первым средством для обеспечения немецкого своеобразия, – то, если бы само это предполагаемое единство нации имело не республиканскую, а монархическую форму, в которой властителю было бы все же возможно подавить во всей немецкой земле и на то время, пока он сам жив, какой-нибудь росток изначального образования, – если это верно, говорю я, то в этом случае было бы великим несчастьем для дела любви к немецкому отечеству, если бы подобное намерение удалось исполнить, и всякий благородный человек на всем просторе нашей общей земли должен был бы воспротивиться подобному намерению. Однако и в этом наихудшем случае немцами все-таки по-прежнему правили бы и изначально направляли ход их высших дел такие же немцы; и даже если бы на недолгое время был утрачен самобытный немецкий дух, то осталась бы все же надежда на то, что он пробудится вновь, и любой сколько-нибудь сильный духом человек на всей земле мог бы ожидать, что его услышат, и что он будет понятен; тогда все-таки существовала бы по-прежнему немецкая нация, и правила бы сама собою, и не погибла бы, растворившись в другой нации низшего порядка. Здесь в нашем расчете существенным всегда остается то, чтобы или сама любовь к немецкой нации стояла у кормила немецкого государства, или, по крайней мере, чтобы к этому кормилу могло доходить влияние этой высшей любви. Но если бы, как мы раньше предположили, это немецкое государство, – представляется ли при этом оно в явлении одним или многими государствами, дела нисколько не меняет, однако в самом деле оно едино, – вообще попало из немецких рук в руки посторонних руководителей, то несомненно, – и противоположное этому было бы противно всякому естеству и решительно невозможно, – несомненно, говорю я, что отныне дело решали бы не цели немцев, а цели чужих народов. Там, где доныне имели свою резиденцию национальные дела всех немцев, и где они имели своих представителей у кормила государства, они были бы отныне под запретом. И если они не должны из-за того совершенно исчезнуть с лица земли, то им нужно приготовить иное пристанище, а именно в том, что только в этом случае и остается, – в совокупности управляемых, в гражданах. Но если бы эти национальные дела уже были доступны гражданам и их большинству, то мы вовсе не оказались бы в таком положении, о котором мы с Вами теперь держим совет; поэтому сознания этих национальных дел в них не имеется, это сознание еще нужно внести в них. А это, иными словами, означает, что в большинстве граждан нужно воспитать это отечественное сознание, а чтобы быть уверенным в большинстве, испробовать это воспитание на всей их целокупности. А тем самым мы в то же время откровенно и ясно доказали, как опять-таки и обещали Вам прежде, что единственно лишь воспитание, а не какое-то иное средство, в состоянии спасти самостоятельность немецкой нации; и если бы кто-нибудь даже и до сих пор не мог бы все еще постигнуть, в чем заключается подлинное содержание и намерение этих наши