С этим гражданским и религиозным воспитанием воспитание заканчивается, и питомца следует выпустить в мир, и таким образом мы выяснили, для начала, содержание предложенного нами воспитания.
В питомце никогда не следует побуждать способности познания, не побуждая в то же время любви к познанному предмету, ибо в противном случае познание станет мертвым, и так же точно никогда не следует возбуждать в нем любви, не проясняя ее в то же время для познания, ибо в противном случае эта любовь станет слепой: таков один из основных принципов предложенного нами воспитания, с которым должен соглашаться и Песталоцци, соответственно всей системе его мыслей. А эта любовь сама собою побуждается и развивается в нем последовательным обучением через развитие в питомце ощущения и созерцания, и появляется без всякого нашего содействия или намерения. В ребенке есть естественное влечение к ясности и порядку; а подобное обучение постоянно удовлетворяет в нем это влечение, и оттого наполняет ребенка радостью и удовольствием; но в самом этом удовлетворении выступающие перед ним новые неясности вновь побуждают его к познанию, и вновь находят разрешение, и так его жизнь проходит в любви к учению и удовольствии от него. Это любовь, которая связывает каждого человека с миром мысли, связующая нить между чувственным и духовным миром вообще. Благодаря этой любви с легкостью совершается, – в этом воспитании наверное и по точному расчету, тогда как прежде – случайно и лишь в немногих умах, особо облагодетельствованных природой, – развитие способности познания и успешная обработка всех областей науки.
Но есть еще и другая любовь, связывающая человека с человеком, и соединяющая всех людей в единую единомысленную общину разума. Как первая любовь образует познание, так эта любовь образует деятельную жизнь, и побуждает наглядно явить познанное нами в нас самих и в других. Поскольку для нашей подлинной цели было бы мало проку, если бы мы улучшили только воспитание ученых, а национальное воспитание, к которому мы стремимся, имеет целью прежде всего образование не одних ученых, но именно людей, то ясно, что развитие и этой второй любви составляет, наряду с названной выше, непременную обязанность такого воспитания.
Песталоцци говорит43 об этом предмете с возвышающим душу воодушевлением; и однако мы должны признаться, что все это им сказанное нисколько не показалось нам ясным, и менее всего – настолько ясным, чтобы послужить основой искусному развитию этой любви. Необходимо поэтому сообщить Вам здесь наши собственные мысли о том, что может быть такой основой.
Обычное допущение, будто человек от природы эгоистичен, и будто ребенку тоже с рождения свойствен этот эгоизм, и что только воспитание может внедрить в его душу нравственный мотив, – основано на весьма поверхностном наблюдении и совершенно ложно. Поскольку из ничего ничего не бывает, а сколь угодно долгое развитие этого основного влечения все-таки никогда не сможет превратить его в его собственную противоположность, – как же могло бы воспитание внедрить когда-либо нравственность в душу ребенка, если бы эта нравственность не существовала в нем изначально, и прежде всякого воспитания? Итак, она и в самом деле существует во всех человеческих детях, как только они рождаются на свет; задача состоит лишь в том, чтобы утвердить в них самую изначальную и чистую форму, в какой она только обнаруживается.
А как завершенная философская спекуляция, так и мнения всех наблюдателей согласны в том, что эта самая изначальная и чистая форма ее есть влечение к уважению, и что только этому влечению открывается в познании нравственное, как единственно возможный предмет уважения, добро и справедливость, правдивость, сила самообладания. У ребенка это влечение обнаруживается поначалу как влечение быть в свою очередь уважаемым тем, что внушает ему величайшее уважение; и это влечение обращается, как правило, – и это уже может служить надежным доказательством тому, что не из эгоизма происходит в человеке любовь, – с гораздо большей силой и решительностью на отца, более серьезного, часто отсутствующего дома и не являющегося непосредственно в образе благотворителя, чем на мать, которая всегда рядом с ребенком и всегда готова благотворить ему. Ребенок желает, чтобы отец заметил его, он хочет добиться его одобрения; он бывает доволен сам собою лишь постольку, поскольку отец доволен им; такова естественная любовь ребенка к отцу – отнюдь не как к опекуну его чувственного благоденствия, но как к зеркалу, в котором отражается для него его собственная ценность или недостоинство; и на этой любви сам отец без труда может основать строгое послушание и любую самоотверженность: ребенок с радостью послушается его, чтобы только получить в награду его искреннее одобрение. В свою очередь, именно этой любви он хочет и от отца: он хочет, чтобы отец заметил его старание быть хорошим, и признал его, чтобы отец дал ему понять, что ему доставляет радость, когда он может одобрить его поведение, и причиняет сердечную боль, когда приходится его порицать, что он ничего не желает, кроме того, чтобы всегда быть довольным своим ребенком, и что все его требования к ребенку имеют целью единственно лишь то, чтобы сделать самого же ребенка все лучшим и все более достойным предметом его уважения. А когда ребенок видит это, любовь его, в свою очередь, непрестанно все оживает и крепнет, и придает ему новые силы для всех будущих его попыток стать лучше. Невнимание же, или постоянное несправедливое непризнание его стараний, убивает эту любовь, но особенно губительно для нее и рождает даже ненависть, если в обхождении с ребенком обнаруживают своекорыстие, и если, например, потерю, случившуюся из-за неосторожности ребенка, расценивают как главное его преступление. Тогда он замечает, что его рассматривают как простое орудие, и это возмущает в нем пусть смутное, но однако не вовсе отсутствующее в нем чувство, говорящее ему, что он должен иметь некоторую ценность сам по себе.
Докажем это на примере. Что, собственно, в душе ребенка прибавляет к боли наказания еще стыд, и что такое этот стыд? Очевидно, это чувство презрения к себе самому, которое он должен вменять себе, видя признаки неудовольствия своих родителей и воспитателей. А потому во всех тех случаях, когда наказание не сопровождается стыдом, воспитанию приходит конец, и наказание представляется тогда просто насилием, которым питомец высокомерно пренебрегает и смеется над ним.
Такова, следовательно, нить, связующая людей в союз единомыслия, и развитие которой составляет основной элемент воспитания целого человека, – отнюдь не чувственная любовь, а влечение к взаимному уважению. Это влечение формируется двояко: в ребенке, на основе присущего ему безусловного уважения к взрослому человечеству, его окружающему, оно становится влечением быть самому предметом его уважения, и по этому действительному уважению как некому масштабу судить о том, насколько он и сам вправе уважать себя. Это доверие к постороннему и вне нас находящемуся масштабу самоуважения есть также своеобразная основная черта детей и несовершеннолетних, и единственно только на ее наличии основана возможность всякого наставления и всякого воспитания подрастающего юношества цельными людьми. Совершеннолетний человек носит масштаб своей самооценки в себе самом, и он хочет быть уважаемым другими лишь постольку, поскольку сами они сделались достойными его уважения; и в нем это влечение принимает вид стремления к тому, чтобы быть в состоянии уважать других, и создать во внешнем мире нечто достойное уважения. Если бы не было в человеке подобного основного влечения: откуда взялось бы тогда то явление, что даже хоть сколько-нибудь сносно доброму человеку бывает жаль, если люди оказываются хуже, чем он их себе представлял, и что необходимость презирать их вызывает в нем жестокую боль; ведь эгоизму должна бы быть, напротив, приятна сама возможность высокомерно возноситься над другими людьми. Эту последнюю основную черту совершеннолетнего человека должен представлять в себе воспитатель, так же как на вышеназванную черту питомца мы можем с полной уверенностью положиться. Цель воспитания заключается, в этом отношении, именно в том, чтобы создать совершеннолетие воли, в указанном нами только что смысле слова, и воспитание бывает действительно завершено и доведено до конца лишь тогда, когда оно достигнет этой цели. До сих пор многие люди всю свою жизнь оставались детьми: именно те люди, кому для довольства собою нужно было одобрение окружающих, и кто был убежден, что не сделал ничего хорошего, если не умел понравиться окружающим. Им противопоставляли обычно, как сильные и могучие характеры, тех немногих людей, которые способны были стать выше чужого суждения о себе и найти довольство в самих себе, и таких людей, как правило, ненавидели, между тем как первых хотя не уважали, но все-таки считали их милыми людьми.
Основа всего нравственного воспитания заключается в том, чтобы знать, что в ребенке есть подобного рода влечение, и неизменно предполагать в нем это влечение, – а кроме того, чтобы признать его в его проявлении, и постепенно все более и более развивать его, целесообразно возбуждая его и предлагая материал, который мог бы служить для его удовлетворения. Первостепенное правило здесь то, чтобы его направляли на единственно сообразный ему предмет, – на нравственное, – а отнюдь не вынуждали его мириться с неким чужеродным для него материалом. Учеба, например, имеет в самой себе и свою привлекательность, и свою награду; разве только особо упорное прилежание в учебе, как упражнение способности самопреодоления, может вызывать наше одобрение; но это вольное и превосходящее рамки требуемого прилежание едва ли найдет себе место, по крайней мере в начальном, общем национальном воспитании. А потому то, что питомец воспитания выучил все, что должен выучить, нужно рассматривать как нечто само собою разумеющееся и такое, о чем нечего более и говорить; даже если более способный ум питомца заучивает урок быстрее и лучше других, это именно нужно рассматривать как естественное событие, которое не дает повода для похвалы или отличия самого этого питомца и уж тем более не покрывает собою других его недостатков. Этому влечению нужно указать сферу для приложения только в области нравственного; но корень всякой нравственности есть самообладание, самопреодоление, подчинение своих эгоистических влечений понятию о целом. Пусть только это, и ничто более, дает возможность питомцу получить одобрение воспитателя, а нуждаться в этом одобрении для того, чтобы быть довольным самим собой, его учит его духовная природа, и к этому же приучает его воспитание. Как мы напомнили Вам уже во второй нашей речи, есть два весьма различных способа подчинять свою личную самость целому. Во-первых, это тот способ, который безусловно должен быть и от которого ни в чем недопустимо избавлять кого бы то ни было, – это подчинение закону общественного устройства, начертанному ради поддержания самого порядка в пределах целого. Тот, кто не преступает этот закон, всего только не удостаивается порицания, но отнюдь не заслуживает еще одобрения; как и того, кто преступил бы этот закон, постигло бы действительное порицание и осуждение, которое там, где преступление совершено публично, должно последовать так же публично, а если оно останется бесплодно, его можно было бы даже усилить, прибавив к нему наказание для преступника. Во-вторых, есть такое подчинение индивида целому, которого невозможно требовать, но которое он может исполнить лишь добровольно: а именно, когда ожидают, что индивид, жертвуя собою, станет укреплять и умножать благосостояние целого. Чтобы с юных лет твердо внушить питомцам соотношение между простою законосообразностью и этой высшей добродетелью, целесообразно будет дозволять подобные добровольные жертвы лишь тому из них, на которого в течение известного времени не было никаких жалоб в отношении первой, как бы в награду за его сообразность закону, тому же, кто еще не тверд в соблюдении правильности и порядка в самом себе, отказывать в таком дозволении. Предметы таких добровольных трудов у